Кофе только усилил изжогу, оставшуюся после вчерашних возлияний. Все-таки нет ничего хуже низкопробного коньяка. Даже дешевая водка не дает таких последствий …
Врезалось в память только окончание традиционного "литературного" вечера, который мы устраивали с художником-неудачником Славкой Пантелеевым каждый раз, когда я получал деньги за свою писанину, или он – за проданный какому-нибудь полуслепому поклоннику кубизма очередной сюрреалистичный натюрморт – результат алкоголического бреда… "Литературными" вечера назывались потому, что изредка в треп о женщинах и незавидном месте творческой интеллигенции, к коей мы себя в глубине души причисляли, врывались, будто радиопомеха, короткие замечания на литературную или окололитературную тему… Проходили такие посиделки всегда одинаково, единственное, что их отличало друг от друга, это качество напитка – плохой или очень плохой. Вчера, похоже, коньяк был совсем неважнец. Соответствующим было и окончание вечера.
- Ты неправильно пьешь коньяк, - сказал Славка, и лицо его сделалось сосредоточенно-бессмысленным, как у человека, лузгающего семечки. - Коньяк нужно подержать во рту и представить себе в этот момент, как над горой Арарат восходит солнце.
- Я ни разу не видел горы Арарат, как я могу ее представить?
- Представь другую гору. Горы-то ты видел? – логично возразил Славка.
- Фудзи-яму можно?
- Можно. Но тогда, по идее, на первом плане должна быть ветка сакуры.
Я сделал глоток и послушно закрыл глаза. Но появившаяся где-то на периферии внутреннего зрения цветущая ветка сакуры внезапно приблизилась ко мне, а потом несильно, но как-то очень обидно хлестнула меня по физиономии, и я вместе с креслом начал проваливаться куда-то вниз, потом меня закружило, а потом я неожиданно легко воспарил над землей. Вышел в астрал…
Пребывал я, по-видимому, в тонких слоях материи довольно долго, ибо, вернувшись на грешную землю, я увидел Славку, спящего на пороге комнаты в трогательной позе эмбриона. Причем напоминал он плод, находящийся в той стадии, когда все эмбрионы, начиная от курицы и заканчивая человеком, как близняшки похожи на зародыш рыбы. Когда я, превозмогая отвращение к нему, к себе и ко всему окружающему миру, попытался перетащить Славку на диван, он предпринял вялую, неубедительную попытку проделать этот путь самостоятельно, по-пластунски. Потом была тьма…
И вот уже почти полдня я пытался работать и одновременно справиться с изжогой и головной болью, этими неизбежными последствиями поиска истины.
Работа заключалась в написании статьи для одной второсортной газетенки. Я бился над первой, самой важной, по мнению старика Хема, фразой. Получалась словесная труха.
Повертев удручающее своей неудобоваримостью предложение и так и эдак, но, не добившись ничего толкового, я встал из-за стола и, захватив полную окурков пепельницу, побрел на кухню.
Пока чайник грелся на плите, я лениво ползал по темной кишке коридора, пытаясь ухватить какую-нибудь завалященькую мысль, словно соленый огурец из банки с рассолом. Но все идеи, пупырчато мелькнув на поверхности сознания, с огуречной неуловимостью исчезали в глубинах Ида. Когда я совсем отчаялся, а чайник, наверное, в пику мне, победно захрюкал и застучал крышкой, в прихожей раздался телефонный звонок.
Я вообще не люблю неожиданных звонков. Как правило, ничего радостного тебе внезапно сообщить не могут, хорошая новость созревает долго и мучительно. А вот всякие пакости любят появляться, как черт из коробочки. Им чуждо томление ожидания и потаенного цветения. Единственное чего они могут ждать, так это пока ты расслабишься и хоть на секунду забудешь о них, поверив, что возможно жизнь иногда и бывает не в меру ленива, чтобы лишний раз дать пинка своему пасынку. Вот тогда и раздается звонок в темноте прихожей.
Я немного постоял, зачем-то тупо считая звонки, потом прошел на кухню и выключил окончательно взбесившийся чайник. Телефон не унимался. Такая настойчивость меня всегда раздражала – есть в этом какое-то насилие над личностью и бравирование собственной непреклонностью. Ругаясь и натыкаясь в темноте на ставшие вдруг очень острыми и твердыми предметы мебели, я добрался до телефона и снял трубку.
- Слушаю, - буркнул я.
- Здравствуйте, - вежливо произнесла трубка. – Будьте добры, позовите, пожалуйста, Виктора Алексеевича Завьялова.
- Слушаю, - повторил я, не собираясь идти на мировую.
- Вы точно Виктор Алексеевич? – так же вежливо усомнилась трубка.
- Что за идиотский вопрос! Конечно, точно!
- Хорошо. – Трубка сделала паузу, собираясь с духом. – У вас, случайно, нет моей жены?
- Не понял…
- Что вы не поняли? Я спрашиваю, у вас нет моей жены? Екатерины Лютиковой?
- Я ничего не понимаю. Какая жена? Здесь вообще никаких женщин нет… Вы куда звоните, уважаемый?
- Вам, вам я звоню, Виктор Алексеевич. Нечего делать вид, что вы здесь ни при чем.
- Вы, наверное, ошиблись номером, - осенило меня, - попробуйте перезвонить. Всего хорошего.
С этими словами я повесил трубку, не дослушав гневного писка неизвестного рогатого абонента.
Я немного посидел, таращась в темноту, а потом пошел заваривать кофе, по пути вернувшись к обдумыванию начала статьи. Выразительное и правдивое… Только – как?
Когда звонок раздался снова, я как раз делал глоток раскаленного кофе… Обожженные губы настроения мне не подняли.
- Слушаю…
- Виктор Алексеевич? - проквакала трубка голосом рогоносца.
- Ну?
- Что же вы трубку бросаете? Будьте мужчиной. Отвечайте за свои поступки! Еще раз вам повторяю, верните мне мою жену.
- Послушайте, не знаю, как вас… Я же вам сказал уже, нет здесь никакой жены. Ни вашей, ни чьей-либо. Перестаньте хулиганить.
- Хватит врать! – рявкнула трубка. Впрочем, мне показалось, что особой уверенности в этом рявканье не было. – Или верните жену, или у вас будут неприятности.
- Да пошел ты, - я нажал на рычажок.
Хоть и был я уверен, что это либо ошибка, либо идиотский розыгрыш, все-таки прокрутил в голове все данные моих новых и не очень знакомых дам. Все они были разными, но объединяло их одно – свободолюбие и, соответственно, отсутствие каких-либо обязательств, как передо мной, так и перед другими существами мужского пола.
Это по молодости, стремясь получить максимум удовольствия, не неся за это никакой ответственности, я охотно крутил романы с замужними женщинами. Главное удобство было в том, что всегда было гарантировано отсутствие неприятных сюрпризов вроде триппера, а также, что немаловажно для не очень удачливого представителя творческой профессии, вкусные домашние обеды и ужины. Довольно долго я катался, как сыр в масле, но потом, когда меня утомили бесконечные постельные разговоры об их мужьях, детях и свекровях (ни о чем другом среднестатистическая замужняя женщина говорить после любовных утех не в состоянии), я решил прекратить эту порочную практику.
Теперь основным и практически единственным моим требованием, предъявляемым к потенциальной партнерше, было отсутствие порочащих ее связей, как-то: муж (настоящий или бывший) и дети (настоящие).
Итак, после напряженных раздумий, я пришел к окончательному выводу, что промахнуться я не мог и, следовательно, жертва адюльтера попросту ошиблась номером. Правда, подозрительным оставалось то, что было слишком много совпадений. Номер телефона, конечно, сам по себе ничего не значит, но в купе с именем, фамилией и отчеством… Хотя и не такие совпадения случаются в этой жизни.
Я решил выбросить эту историю из больной головы и решительно выдернул телефонный шнур из розетки, дабы ничто не отвлекало меня от творческого процесса. Первую фразу я решил оставить на потом, и начал сразу со второй. Маневр бездарности.
Я работал, пока за окнами не стемнело, тогда я отложил в сторону исчирканные листки, кое-как привел в порядок свою комнату, включил телевизор, чтобы создать звуковой фон и стал ждать Маринку.
Мы познакомились с ней чуть больше года назад в каком-то ночном клубе, где мы с приятелями собрались на мальчишник – провожали одного из наших в последний холостяцкий путь. Вернее она познакомилась, потому что я тогда был не в состоянии самостоятельно совершать осмысленные действия.
В тот вечер спиртное оказало на меня странное действие – ум был совершенно ясен, но полностью пропала способность воспроизводить членораздельные звуки. Чем были обусловлены подобные проблемы с речью, я так и не понял. Скорее всего, дело было в качестве напитков – я, привыкший к портвейну и дешевому коньяку, что называется, «в одно лицо» уговорил бутылку какого-то дорогого виски, и это стало шоком для моего измученного этиловыми катаклизмами мозга – он просто перестал подавать команды в речевой центр. Весь вечер, пока мои товарищи молодцевато отплясывали причудливую смесь лезгинки и хип-хопа, я тихо сидел за столиком, предаваясь философским размышлениям. Тема была проста и вечна: несовпадение «могу» и «хочу».
Периодически кто-нибудь из нашей компании, счастливо вспотевший от забрезжившей надежды на необременительный оргазм, сажал за наш стол очередную девицу. Постепенно свободных мест за нашим столиком не осталось, каждый, сообразуясь со своими вкусами и финансовыми возможностями, нашел себе даму, а вконец окобелевший виновник торжества – даже двух. Без пассии оказался я один – мне было хорошо и так, тем более что на столе появилась вторая бутылка импортного нектара.
В разговор я не вмешивался – не мог, а просто сидел, глядя в свой стакан, в котором медленно таяли параллелепипеды льда, поэтому удивился, когда одна из красоток, приведенных женихом, вдруг пригласила меня потанцевать. На мгновение я испугался, что сейчас запросто могу упасть, причем в буквальном смысле, в глазах дамы. Но организм в этот вечер решил, видимо, не отмачивать своих штучек, вроде неожиданной диареи или внезапного отключения сознания, и я молодцом продержался несколько минут на танцполе. За все время танца я произнес только одно слово – "Витя", да и то с трудом.
Потом я проводил Марину домой, и мы долго и довольно мило целовались около подъезда, не обращая внимания на накрапывающий дождик. Тогда она и сказала, что давно мечтала о немногословном мужчине, и что все эти языкастые мальчики ей уже давным-давно опротивели. Помню, у меня мелькнула мысль, что мне придется постоянно накачиваться, чтобы соответствовать ее идеалу мужчины. Но об этом я, разумеется, промолчал.
Было в тот вечер все как-то по особенному романтично. Броня здорового, приобретенного в бескомпромиссной жизненной борьбе цинизма, на короткое время вдруг растворилась, и все происходящее мне показалось очень волнующим в своей наивности. Ее мокрое лицо, мокрые, пахнущие ландышем волосы у моей щеки, номер телефона губной помадой на десятке - так банально и как-то по-особенному правдиво... А потом была долгая дорога домой, под дождем, которого я не замечал, хотя была еще ранняя весна, только-только начали робко пробиваться на свет первые коленки и, насколько я помню, было прохладно... Наутро все прошло, я снова стал самим собой, но с Маринкой мы все-таки стали встречаться.
Раз или два в неделю она приходила ко мне, готовила что-нибудь, мы ужинали, потом она забиралась с ногами в старое кресло и молча смотрела телевизор или листала какой-нибудь журнал. Я работал, или сидел рядом с ней, на полу, бездумно уставившись на мелькающие на экране картинки. Она никогда не спрашивала меня о прошлом, не заставляла вспоминать какие-нибудь забавные эпизоды из моей жизни, не интересовалась нудным, как кусок хозяйственного мыла настоящим, не строила ненужных планов на будущее. Я отвечал тем же.
Я так и не узнал, что для нее значил, а она никогда не спрашивала, люблю ли я ее. Наверное, знала, что не люблю, женщины это чувствуют очень хорошо… Но она не превращала наши отношения в работу, и за это я был ей благодарен…
Если хочешь сохранить себя в отношениях с противоположным полом, нужно либо выстроить стену из легкомысленной болтовни, пустых обещаний и несерьезных признаний, (но от всего этого быстро устаешь), либо просто молчать, это надежнее, да и веришь дольше…
Месяца три назад она сказала мне по телефону, что больше не придет. Я не удивился. Я давно перестал удивляться.
И хотя хорошо знал, что Маринка действительно больше не придет, я, подчиняясь магии слов "а вдруг", продолжал ждать ее в "наши" дни.
Вечер прошел как обычно, я перекусил чем-то безвкусно-полуфабрикатным, а потом смотрел старенький наивный фильм. О негодующем телефонном рогоносце я совсем забыл, и только когда ложился в постель, вспомнил, что так и не подключил телефон.
Мне приснилась Маринка, которая, подняв вверх указательный палец, втолковывала какому-то человеку с грустными раскосыми глазами правила русского языка. А потом этот человек зачем-то встал на четвереньки и превратился в маленького, с таксу, бегемотика, покрытого короткой бурой шерстью. Бегемотик широко зевал и пытался вилять своим рудиментарным хвостом… Мы с Маринкой, хохоча, пытались засунуть ему в пасть кусочек сахара, но он лишь бессмысленно тыкался своей мохнатой мордочкой ей в коленку…
Разбудил меня требовательный звонок в дверь. Еще плохо соображая, я посмотрел на часы. Было около десяти. Поругиваясь, я натянул рубашку и старые джинсы и поковылял в коридор.
Я обхожусь без сакраментального "кто-тама". Есть что-то позорное в мужчинах, которые долго сопят, подслеповато щурясь в глазок, а потом, старательно изображая грозный бас, начинают допытываться, кто же к ним пожаловал. Иногда, услышав такой вопрос, я специально закрываю глазок ладонью и молчу, кожей чувствуя, какие муки сейчас испытывает осторожный хозяин.
Своим гостям я такой возможности не даю – открываю дверь сразу, резко без вопросительного топтания.
В этот раз, правда, маневр не прошел – дверь наткнулась на препятствие в виде тянущегося к звонку незнакомого мужчины. Он испуганно отскочил в сторону и потер ушибленный локоть.
- Чем могу? - спросил я, делая вид, что не заметил столкновения гостя с дверью.
- Виктор Алексеевич? – плаксиво протянул он.
- Да.
- Мы с вами вчера разговаривали по телефону. Помните?
- Я много с кем разговаривал вчера, - ответил я, чтобы потянуть время. Голос занюханного Отелло я узнал сразу.
- Насчет моей жены. Я вас предупреждал, что у вас будут неприятности.
- Ах да!.. Конечно, вспомнил. И что же? Неужели вы пришли, чтобы доставить мне эти самые неприятности? Так сказать, привести приговор в исполнение?
Мужчина замялся. Ему было неловко. Не страшно, не противно, не досадно, а именно неловко. Наверное, если ему наступить на ногу в трамвае, он будет изо всех сил делать вид, что ничего не случилось – только для того, чтобы не поставить наступившего в неудобное положение. Жертва женского вероломства переминался с ноги на ногу, поскрипывая дешевыми туфлями, и на лице у него были написаны муки филантропа, по прихоти судьбы вынужденного стать палачом.
Пауза затягивалась, и я начал придумывать какую-нибудь достойную фразу, после которой можно будет спокойно закрыть дверь. Но тут мой гость зачем-то прокашлялся и сказал:
- Понимаете, я ищу свою жену и…
- Замечательно. – Перебил его я. – Очень оригинальный метод – с утра пораньше обходить незнакомых людей в поисках своей половины. У нас в городе живет пять миллионов человек, вы что, собираетесь так зайти к каждому?
- Нет, видите ли… Вы позволите войти?
Ничто так не обезоруживает сурового хозяина, как такое вот непреднамеренное нахальство погруженного в свои заботы человека. Обычную напористость мы сразу встречаем в штыки – это уже в генах. А если человек делает что-то непотребное не по злому умыслу и не в силу своего гранитного твердолобия, но только лишь по рассеянности, ибо занят он в данный момент решением какого-нибудь вселенского вопроса или переживанием вселенского же горя, мы смотрим на него с усталой улыбкой доброго родителя, позволяющего любопытному малышу выковыривать глаз кошке.
Вот и я, словно под гипнозом, посторонился и сделал рукой приглашающий жест.
Мужчина, едва кивнув, просочился в прихожую, уселся на стул и принялся деловито развязывать шнурки. Все это он проделал с таким видом, будто каждое утро я, едва забрезжит рассвет, уже стою у двери и с замиранием сердца жду, когда же раздадутся его шаги на лестнице. Манера принимать как должное хорошие дела других людей меня иногда доводит до бешенства. Мне сразу захотелось выставить его за дверь. Родитель, уставший от воплей терзаемой кошки, захотел дать подзатыльник малолетнему вивисектору.
Недоразумение тем временем избавилось от своих туфлей и вопросительно посмотрело на меня, в ожидании тапок.
- Перетопчетесь, – вежливо сказал я в ответ на его невысказанную просьбу.
Мужчина вздохнул и встал.
- Мне, наверное, нужно представиться?.. – спросил он самого себя. - Лютиков. Платон Тимофеевич.
- Не скажу, что мне очень приятно, но, тем не менее, здравствуйте.
- Где мы можем поговорить?
- Пойдемте на кухню. Вы ведь тоже принадлежите к кухонному поколению, если не ошибаюсь?
- Да-да, пожалуй так…
По дороге он бросал быстрые взгляды по сторонам, надеясь увидеть что-нибудь такое, что позволило бы ему с победным криком ворваться в комнату и вытащить из нее полуголую отбивающуюся супругу и уличить, таким образом, меня во лжи, Бога – в несправедливости, а весь мир – в преступном сговоре против его персоны. Ничего подобного он, разумеется, не обнаружил, что, как мне показалось, его немного расстроило.
- Итак? – спросил я, когда он уселся за стол и достал из кармана куцего пиджачка пачку сигарет.
- Можно попросить у вас чаю? Я что-то нервничаю. Курить у вас можно?
- Можно… Дайте, кстати, сигаретку.
- Да, конечно-конечно, - он суетливо протянул мне пачку.
- Итак, - сказал я, прикуривая, - давайте-ка ближе к делу.
- Даже и не знаю с чего начать. Сейчас попробую сформулировать…
- Формулируйте быстрее, меня работа ждет.
- Вы уходите?
Я хотел сказать «да», но какой-то чертик дернул меня за язык.
- Я дома работаю… Пишу. А вы тоже, судя по пиджачку, свободный художник?
- В какой-то степени…
- Вы чем занимаетесь, если не секрет?
- Это не важно сейчас. Да и зачем вам?
- Так… Любопытно…
- Я скульптор, - поморщился он.
- Генитальщик?
- Простите?
- Скульптор-генитальщик?
- Как это? – в глазах его блеснул неподдельный интерес к новому, неизвестному течению.
Определение это придумал Славка Пантелеев, когда мы с ним без всякой цели болтались по городу в поисках знакомых, которые могли бы ссудить энную сумму на внеплановое проведение "литературного вечера". Мы были трезвы и бубнили что-то о судьбах русского искусства, время от времени переходя на ленивое обсуждение проходящих мимо и совершенно недосягаемых по финансовым соображениям красоток. Случайно мы оказались около Манежа, и наше внимание привлекли скульптуры красавцев с рельефной мускулатурой, держащих под уздцы таких же мышцеватых коней. Вернее, внимание привлекли детородные органы и тех и других, вылепленные с каким-то патологическим тщанием и натурализмом.
- Интересно, - сказал я, отойдя на несколько шагов и любуясь кропотливой работой итальянца Трискорни, - не лень же было ему так вот вылепливать все.
- Да уж, - хмуро поддакнул Славка, который уже месяц не мог продать очередной свой шедевр.
- Ладно там с головой так возиться, но с этим…
- А может, это подмастерье какой-нибудь лепил. – Предположил Славка. - Разделение труда. Мастер основные контуры лепит, а помощник – хрен. Скульптор-генитальщик. Специализируется исключительно на отростках.
Впоследствии слово "генитальщик" стало обозначать у нас любого подсобного рабочего, а в более широком значении – всякого неудачника, которому в жизни остается только доделывать всякую малоаппетиную работу.
Всего этого я, конечно, Платону Тимофеевичу рассказывать не стал. Просто махнул рукой, мол, долго объяснять.
- Гм, странно, никогда не слышал о генитальщиках, - задумчиво произнес он.
- Все-таки предлагаю перейти к сути, - я решил форсировать события.
Мне никак не давала покоя рукопись, притаившаяся на письменном столе. Да и скульптор на кухне немного раздражал. Был он какой-то неуклюже-неуместный, как поношенные мужские ботинки в прихожей. Я подумал, что простой русский скульптор Платон Лютиков будет неуместен не только на моей кухне, а и в любом другом месте… Вообще в жизни. Кому нужен стоптанный ботинок, да еще на одну только ногу?..
- Понимаете, - начал Платон Тимофеевич, - от меня ушла жена…
- Вы с этой идеей носитесь как курица с яйцом, - перебил я.
- Вы же просили к сути… Так вот, когда она уходила, оставила мне записку. В ней упоминался какой-то Завьялов Виктор… Что-то вроде того, что она будет с ним счастлива.
Я видел, что ему трудно это все говорить и на минуту почувствовал, как сухая кроличья лапка сострадания царапнула внутри.
- Давно это случилось?
- Четыре месяца…
- И что же, вы все это время ее ищете?
- Почти. Сперва я надеялся, что она одумается и вернется… Да и работы было много, как-то отвлекался… У вас чайник закипел.
Я налил нам чаю и достал из шкафчика остатки печенья. Кажется, его покупала еще Марина.
- Ну-ну, дальше, - сказал я, глядя, как он размачивает в чае абразивно-твердое печенье.
- Ну а что дальше?.. Когда я понял, что она не вернется, решил искать ее сам. Нашел по милицейской базе данных всех Завьяловых Викторов и начал их обзванивать…Понимаете, - он тускло посмотрел на меня, - я ее люблю очень… Вот и решил побороться за свое счастье.
- Нужно было раньше бороться, - ответил я, думая о Марине.
- Да, наверное…
- Ну и что, так и обходите всех по очереди?
Он кивнул и шумно отхлебнул из чашки. На страдальца он не был похож. Хотя именно такие непохожие и лезут в петлю. Вот так попьют чайку, посуду за собой вымоют и… Без всякой суеты и громких слов, даже без записок. Как булыжник в воду…
- Ну и как результат?
- Пока никак…
- И много народу обошли?
- Вы пятый.
- Так мало?
- Завьяловых Викторов, да еще подходящего возраста не так уж и много, как это ни странно. Кого-то я, конечно, не нашел – не живет человек по месту прописки. Кто-то уже умер… Ну и так далее… В общем, у меня осталось еще три адреса.
- А с чего вы вообще взяли, что она вам в записке оставила верные координаты? Зачем ей это нужно было делать? К чему создавать себе лишние проблемы?
- Ха, - скульптор грустно усмехнулся, - вы ее не знаете. Ей мало просто уйти. Ей нужно дать человеку ему какую-то маленькую надежду, чтобы помучился как следует. Так что такая записка в ее духе.
- Понятно, - кивнул я.
- А у вас точно ее нет?
- Издеваетесь?
- Нет… Но может быть, знали ее, слышали что-нибудь? Лютикова Катя… Екатерина Сергеевна… Нет? – он чуть подался вперед.
- Увы… Кать у меня было много, но замужних ни одной.
Платон Тимофеевич вздохнул. Чего было больше в этом вздохе – разочарования или облегчения – я не уловил.
Мы замолчали. Я подумал, что мы с ним чем-то похожи. Как пара выброшенных ботинок. Разница была лишь в том, что я, для удобства именуя свою природную лень и инертность гордостью, тихо лежал на свалке, заваленный старыми газетами и яичной скорлупой, а он никак не мог смириться со своей ненужностью. Глупо. Это все равно, что объяснять, в чем соль несмешного, старого анекдота. Занудно и глупо. И беспомощно.
Хотя, наверное, у каждого должен быть маленький якорь, который удерживает его на скользкой наклонной плоскости жизни. У меня это роман, который я когда-нибудь обязательно напишу… Непременно напишу, дайте только срок. У него – жена…
- Послушайте, - прервал я опасное для себя самого молчание, - а зачем вам это нужно?
- Что? – очнулся от своих дум Платон Тимофеевич
- Ну, эти поиски. Вы думаете, если вы ее найдете, она к вам вернется?
- Не знаю… Все может быть…
- Послушайтесь доброго совета – не бегайте за женщинами и за автобусами. Ушел один – рано или поздно придет другой. А ей вы не нужны. Если уходит мужчина, женщина может его вернуть, пустив в ход слезы и ложную беременность или что-нибудь в этом духе. Но если уходит женщина, вы можете застрелиться под ее окнами – она просто вызовет скорую и пойдет звонить подругам, чтобы поделиться свежей новостью. Единственное чувство, которое она будет при этом испытывать – затаенная гордость. Так что не валяйте дурака. И не мешайте жить другим людям. Это я, как человек воспитанный, выслушал вас и напоил чаем. А другой запросто надавал бы вам по шее и спустил с лестницы.
*****
- Значит, вы все-таки продолжаете упорствовать в своей ереси... Ладно. А, извините за нескромный вопрос, что вы ей скажете, если найдете, что, кстати, почти невероятно? – сказал я. Разговор длился почти час. Печенье подошло к концу.
- Не знаю... Я как-то заранее не готовился. По ситуации, наверное.
- А что морду, простите за грубость, набьют, не боитесь?
- За что?
- За то что в чужую жизнь вмешиваетесь.
- Как это в чужую?! Она моя жена, это моя жизнь...
- Была ваша. И жена и жизнь с ней... А теперь вы за бортом. Я бы вам морду набил...
- Почему же не набили?
- Потому что у меня вашей жены, вернее, бывшей вашей жены нет. Хотя, может быть, за ваши проделки с телефонами и стоило бы...
Платону Тимофеевичу эта идея, судя по всему, не пришлась по душе. Наверное, его часто били... Немудрено. С таким-то пониманием жизни и справедливости... Удивительно, что не убили еще.
- Ладно, - я поморщился, поймав его настороженный взгляд, - делайте, что хотите. Честно говоря, я жду не дождусь, когда вы уйдете. Мне работать надо, а не обманутых мужей успокаивать. Так что, всего хорошего...
Я поднялся, чтобы проводить этого страдальца до двери, но он, похоже, и не собирался никуда уходить. Сидел, как приклеенный и смотрел в пустую чашку. Выражение скорби медленно превращалось в гримасу угрюмой решимости. Когда видишь такое выражение лица у интеллигента, можно быть уверенным в том, что он сейчас скажет что-нибудь вроде: «Извините, я могу вас попросить» или «Не могли бы вы, если, конечно, вас не затруднит». Увидев это «будьте любезны» на скорбной физиономии скульптора, я приготовился к серьезному отпору.
Однако он опять удивил меня своей наивной наглостью. Доверчиво глядя мне в глаза, он сказал:
- А сходите со мной ко всем этим Викторам, а? Пожалуйста. Если надо, я заплачу.
Я молчал с минуту. Более или менее достойные слова бросились врассыпную при таком проявлении человеческой простоты, которая, как известно, хуже воровства, да и многих других грехов.
Пауза затягивалась, а я никак не мог найти достойный ответ. Скульптор, видимо, принял мое молчание за обдумывание его просьбы и заметно приободрился.
Наконец ступор прошел.
- Ну, про ключ от квартиры, где деньги лежат, и про уши от мертвого осла вы, наверное, читали, так что не буду повторять классиков. А если коротко, собирайтесь и идите домой. Поспите, почитайте что-нибудь легенькое, напейтесь, наконец, и не морочьте людям головы.
Он сник.
- Ну-ну, не нужно принимать вид приговоренного к кастрации. - Приободрил я его. - Вы же не маленький уже. Охота вам безумствовать - на здоровье. Только меня в это не впутывайте.
- Жаль. Мне как-то сложно одному. Теряюсь...
- Я заметил.
- Вы... Ну, пошустрее, что ли... С вами мне проще было бы. Может, согласитесь? - он был похож на пуделя, выпрашивающего с хозяйского стола кусок колбасы. И подобострастие, и мольба, и укор, и надежда, и голод, и еще черта в ступе... Захотелось дать ему какую-нибудь команду, например, «лежать», а потом сунуть в пасть вожделенный кусок колбасы и потрепать за ухом. Но я вовремя опомнился.
- Послушайте, что вы меня уговариваете? Я не девушка. Склонять меня к близости не нужно. Ступайте домой, и дайте мне заняться своими делами.
Мне показалось, что он сейчас выполнит команду «лежать» и без моего приказа.
Раздался звонок в дверь… Весьма банальный и избитый, на мой взгляд, трюк судьбы. Когда происходят такие «неожиданности», мне кажется, что меня жестоко обманули – столько лет твердили об удивительности этого мира, а потом подсунули рисунок трехлетнего ребенка. Загадочность примитивистов. Примерно такое же чувство у меня возникает, когда малознакомая женщина, которая всегда или почти всегда представляется нам сплошь окутанной тайной, в долгом, полным намеков и многообещающих недосказанностей разговоре, вдруг ляпает фразу, которую я уже слышал добрый десяток раз от других мадам или мадемуазель. Типовое откровение… И сразу становится скучно. Никакая она не загадка, а просто баба…
Когда я шел к двери, я еще надеялся, что все обойдется, и я ошибусь насчет унылой предсказуемости этой жизни, которая кажется нам иногда удивительной не потому, что набор гадостей у нее неистощим и многообразен, а потому, что подсовывает она их в самый неподходящий момент. Но, распахнув дверь, я понял, что теперь точно влип в историю (а ведь было предчувствие, было!)… На пороге стоял сияющий, как пуговица новобранца, живописец Славка Пантелеев, хищно вцепившись в беззащитное горлышко бутылки «коньяка ереванского, трехзвездочного, произведенного из высококачественного коньячного спирта». Видимо, нашел очередного слепца… Я молча пропустил его на кухню. Вопроса: «пить или не пить?», извините, не стояло.
*****
- Нет, ты не понимаешь, - Славка блаженно зажмурился и откинулся на спинку стула, принимая удобную для философствования позу. – В женщинах я ищу забвения… Как в водке.
- Забвения от чего?
- Не перебивай. Так вот, я ищу забвения… Кстати, никогда не думал, как много общего у женщин и водки?
- Пытаешься быть оригинальным? – спросил я.
- Никакой липовой оригинальности. – Тряхнул головой Славка и сделал знак, чтобы ему налили. – Посудите сами, братья по полу. Во-первых, как я уже говорил, и в том и в другом мы ищем забвения. Во-вторых, женщина, так же как водка, рано или поздно заканчивается. В том смысле, что перестает давать нам…
- Если ты скажешь еще раз слово «забвение», - перебил я его, - одним мазилой-мистификатором станет меньше.
- Ладно, ладно… В чем-то ты прав, косноязычие не украшает философа…
- А вы философ? – нервно задвигал кадыком скульптор.
- Да, я философ, как бы сего не отрицал вот этот выкидыш литературы, - Славка указал на меня пальцем, грязноватым даже для гениального художника. – И не только. Я еще и романтик. Один из немногих, оставшихся на этой земле после того, как по ней прошелся вихрь сексуальной революции. Так позвольте мне продолжить… Если не ошибаюсь, мы рассмотрели два пункта?
Мы со скульптором кивнули.
- Значит, идем дальше… В-третьих, и на женщин и на водку нужно тратить деньги. На халяву получить их можно, только если очень повезет… Что усиливает сходство, так это тот грустный антикоммунистический факт, что чем лучше водка и женщина, тем больших расходов они требуют. В-четвертых, от того и от другого бывает жестокое похмелье. То есть, говоря простым языком, может быть хреново, если организм чувствительный. Ну и, наконец, в-пятых, и женщины и водка могут вызвать привыкание. Тогда мы получаем алкоголиков и женатых мужчин. И то и другое состояние – есть болезнь, вылечить которую очень трудно. Ну, как? Убедительно?
- Да уж… - пробормотал я. – Многое спорно, коллега, многое спорно, но само направление довольно перспективно… Давай выпьем лучше, господин Фейербах Гегелевич…
- А мне кажется, что вы слишком цинично думаете о женщинах, - держа в одной руке стопку, а в другой – истекающий соком кружок лимона, проговорил скульптор…
- Вам так кажется, потому что вы непьющий, - отмел несерьезные возражения оппонента Славка и опрокинул рюмку.
- Позвольте с вами не согласиться…
- А что, пьющий? – прищурился Пантелеев.
- Не с этим не согласиться… Пью я редко…
- Наверное, только в гостях? – буркнул я, глядя, как быстро убывает коньяк.
Скульптор намека не понял или не захотел понять и маленькими глотками, оттопырив мизинец, выпил свою рюмку. Лимоном он почему-то занюхивал. Это было откровенное глумление над напитком настоящих мужчин и Славка, трепетно относившийся к питейному этикету, нахмурился и бросил на меня вопросительный взгляд, мол, что это за невежа. Я подумал, что он здорово удивится, если я объясню ему, как ваятель Лютиков оказался на моей кухне. И еще я подумал, что если хочу избежать бытового убийства на почве взаимной неприязни в своей собственной квартире, не нужно говорить Славке, чем занимается во время свободное от поисков жены мой гость. Но, видимо, наши мысли имеют способность притягивать события, подтверждая таким образом, что сознание первично, а материя, как ни крути, вторична. Мои мысли Славка воспринял с легкостью профессионального телепата
- А вы, простите, кем работаете? – насупившись, спросил он по-прежнему не замечающего сгущающейся тучи ваятеля.
- Я скульптор. – Подписал себе приговор Лютиков.
Славка на мгновение прикрыл глаза и всосал через сжатые губы кусочек воздуха.
- Генитальщик? – вежливо спросил он.
- Вы знаете, я, к сожалению… Мне вот Виктор Алексеевич уже задавал этот вопрос, но не объяснил, гм… сути предмета… Может, вы?..
- Мне все-таки кажется, что генитальщик. – решительно сказал Славка и перевел на меня укоризненный взгляд. Он считал, что я просто обязан преклоняться перед его талантом художника, и воспринял появление в моем доме постороннего ваятеля как своего рода измену.
- А как здесь оказался этот господин? - спросил он.
Мне не оставалось ничего другого, как поведать ему историю брошенного на произвол половой жизни мужа-неудачника. Во время моего рассказа скульптор тяжело вздыхал и время от времени нюхал лимон, словно ватку с нашатырем.
- Говно. – Вынес вердикт Славка, когда я закончил эту самую печальную на свете повесть.
- В каком смысле? – спросил немного уязвленный муж, к страданиям которого отнеслись без должного уважения.
- В прямом. Говно это все. Нашли из-за чего переживать! Найдете себе кучу других… Хотя видок у вас… В общем, сложно, конечно, будет, но не невозможно.
- Я не хочу кучу… Я хочу вернуть свою жену.
- Он не хочет кучу. В том-то вся и беда. Он хочет свою жену… Почти извращение по сегодняшним меркам. - Сказал я. Сегодняшний коньяк неплохо лег на позавчерашний, и настроение мое понемногу стало улучшаться. Зануда-муж уже не казался таким противным и жалким, а славкины бредни были не лишены изящества. Мне вдруг захотелось общения.
- Это не беда. – Возразил Славка. – Это глупость.
- А может, Славик, мы с тобой стали свидетелями судорог последней на Земле большой настоящей любви? Может, перед нами не второразрядный скульптор Платон Тимофеевич Лютиков, а самый что ни на есть натуральный Ромео второго тысячелетия, у которого злодей похитил его Джульету?
- Никто ее не похищал. Она сама ушла. – Подал голос уже основательно опьяневший и начинающий мрачнеть Ромео.
- Браво! Новый поворот сюжета, до которого многоуважаемый товарищ Шекспир не дотянул. Какой вызов устоявшимся канонам!
- Говно. – Не стал баловать нас разнообразием Славка.
- Что?
- И это говно, говорю. При чем тут Шекспир? Совершенно банальная история, не достойная пера гения... Вот если бы…
- Что? – в один голос спросили мы с Лютиковым-Ромео.
- Коньячку бы еще. – Озабоченно произнес Славка, разливая остатки.
Мы многозначительно посмотрели на скульптора. Тот некоторое время пытался делать вид, что ничего не понимает, но мы со Славкой были неумолимы. Наконец Лютиков тяжело вздохнул, демонстративно заглянул в свой кошелек и встал из-за стола.
- Вы не подскажете, где здесь магазин поблизости?
- За углом, - хором ответили мы со Славкой.
- Как выйдете из дома, сразу налево, - пояснил я, - И сигарет заодно купите.
Отсутствовал скульптор недолго. Видимо, желание завоевать союзников в нелегком деле возвращения супруги в семейное лоно пересилило природную жадность, и он, помимо коньяка и сигарет, расщедрился на копченую колбасу, пару лимонов, сыр и банку маслин. Глядя на это великолепие, Славка растрогался до того, что пообещал Лютикову сразу после первой рюмки дать совет, который перевернет всю его, лютиковскую жизнь.
Заинтригованные до безобразия, мы выпили и приготовились внимать Славке. Тот, издевательски неторопливый, как поезд, подходящий к платформе, дожевал кусок колбасы, закурил и благодушно взглянул на замершего в ожидании Ромео.
- Дуэль. – Наконец изрек он и выпустил несколько кривых колечек дыма.
- Чего? – я непонимающе уставился на философа-самоучку.
- Дуэль, милые мои, дуэль.
- Поясните, пожалуйста, - потер переносицу окончательно окривевший скульптор.
- Поясняю. Вы ищете свою жену, так?
Лютиков кивнул.
- Вы уверены, что когда вы ее найдете, она раскается и, обильно смачивая ваш кургузый пиджачок слезами, вернется к очагу?
Лютиков сокрушенно покачал головой.
- Скорее всего, вы будете с позором изгнаны, оплеваны и осмеяны… Может быть, вам даже начистят личико. Так?
Лютиков обреченно ссутулился.
- Теперь главный вопрос. Как вы собираетесь получить моральное удовлетворение в случае нанесения вам подобного оскорбления?
Лютиков пожал плечами и вопросительно посмотрел на Славку.
- А я вам скажу: только дуэль!
- Да, Славик, что-то с коньячку потянуло тебя на подвиги…- протянул я, ибо пока еще соображал более или менее.
- Почему с коньячку?! – тут же завелся Славка. – Какие еще подвиги? Так и терпеть, когда в морду плюют?
- Ты-то чего суетишься? Тебе, что ли, плюнули?
- Да какая разница?
- Ты еще про колокол, который звонит по ком ни попадя, вспомни…
- Да пошел ты… Сколько ж интеллигентному… Ведь вы интеллигентный человек? – повернулся Славка к пьяненькому Лютикову. Тот кивнул и понюхал лимон. – Вот… Сколько ж интеллигентному человеку терпеть? Мало нас все это время имели? Теперь уже за наших жен принялись! А мы что? Водку жрать и про судьбы непризнанных гениев рассуждать? Нет уж, хватит! Пора ответить им на их же языке. Если не начать сейчас, скоро нас и вовсе не останется. Хватит с меня Толстого! Теперь или никогда. Мы еще покажем… Правда ведь, скульптор? Мы еще им покажем, что такое настоящие русские интеллигенты! Вспомни Пушкина! Лермонтова! Не побоялись. Не спрятались. Вот и мы с тобой, Платоша, покажем им! Мы с тобой такое им покажем, что… О-го-го! Мать их так перетак! С-суки!..
В пылу гневной речи Славка как-то совершенно забыл, что отец его был от творчества далек, занимаясь преимущественно разгрузкой вагонов, дабы заработать денег на бутылку. А сам Славка жены своей собственной не имел… Зато регулярно имел жен чужих. То есть самым аппетитным образом нарушал заповедь, не помню уж какую по библейскому счету.
Очень кротко я ему обо всем этом напомнил. Тщательно выбирая выражения. И еще спросил, куда он лезет.
- Что-о?... – Славка брызнул слюной на мой кусок колбасы. – Это я-а-а?.. Ты на себя посмотри! Ты-то куда лезешь? Ты глянь на него, Платош! И он нас с тобой будет жизни и морали учить… Во-от… Ну-ка, налей, Платон Тимофеич… Ага, хорош… Вот, то о чем я говорил. Всякий… Нас с тобой, русских интеллигентов учить будет. Пора им укорот дать, пора!
Славка выпил и вкусно закусил лимоном. Лютиков сделал то же самое. По нему было видно, что Славка его пока не убедил. «Ничего, еще пара стопок, - подумал я, - и Лютиков решит, что его фамилия от слова «лютый».
- Хорош трепаться, Славка. Выпил – держись.
- Отстань, - отмахнулся Славка, - не от тебя жена ушла, а от нас с Платошей… Так вот, Платон, смелее в бой! Мы поможем… Секунданты у тебя уже есть, это не проблема. Выбор оружия оставь за собой… Ты какое предпочитаешь?
- Ну… Вы знаете… Как-то, по-моему, лучше без этого. Такие меры, вы понимаете…
- Ты, Платоша, не прав сейчас. Твое «хочу» никого не волнует. Ты должен, понимаешь? Должен и точка. Ты ведь не за себя… Ты за всех нас, которых с тридцать седьмого года… За всех нас пойдешь. Да и потом, представь – газеты, фотографии твои везде…
- Срок. – Вставил я.
- Да какой срок?! Ты в своем уме! Еще кто напился? Все продумано. Ежели тот орел согласится, в смысле – примет вызов Платон Тимофеича, они записки напишут, мол, суицидик, прошу пардону, господа. А если откажется – еще лучше. Торжество духа и все такое прочее. Короче, ты, Тимофеич, Д, Артаньян, а он говно. Хоть так умоешь… Хотя, - Славка мечтательно закатил глаза, - Лучше, конечно, прищучить его… Налей-ка…
Мы молча выпили. Платон уставился мутными глазами на свою руку с зажатым куском лимона. Ему, наверное, мерещился в ней эфес. Я представил его в широкополой шляпе с пышным плюмажем и ботфортах, стоящим в боевой позиции. В моих ушах прозвенело адреналиновое «En garde!»... Или нет, лучше так: пустая пыльная улочка забытого Богом городка где-нибудь в Техасе. Два ковбоя в широких штанах с кожаными вставками медленно расходятся, держа пальцы на спусковых крючках своих кольтов… Пять шагов. Десять. Пятнадцать. Резкий поворот и почти одновременно раздаются два выстрела… Мне очень понравился Лютиков в ковбойской шляпе, стреляющий от бедра. Вдалеке виднелись заросли чапараля, откуда-то вдруг потянуло лошадиным навозом… В маленькую прокуренную кухню меня вернул голос Пантелеева:
- Если ты это сделаешь, Платоша, я твой портрет напишу… Я ведь художник. Мы ж с тобой, понимаешь, одно дело делаем… Ради нас, Платош, художников… А мы уж не забудем… Изваяем, напишем… Кумиром будешь, Платоша, век не забудем… У них-то, - он небрежно кивнул в мою сторону, - Пушкин есть. А у нас? Ну, согласен?
Для Платона настал момент истины. Было видно, что драться на дуэли, даже ради любимой жены и чести всех художников России, он не слишком хочет. Но… Еще один бич таких вот тихонь и посредственностей – неумение сказать «нет», когда на него выжидательно смотрят. Проще харакири сделать, чем отказать, если кто-то очень просит.
Мы со Славкой не проронили ни слова, наблюдая за муками скульптора. Хоть я по-прежнему здорово сомневался в Славкиной нормальности, мне было интересно, чем все это закончится. Да и удержать Лютикова в последний момент не будет проблемой.
Лютиков молчал минуты две. За это время мы со Славкой пропустили по рюмочке, чтобы справиться с волнением. Наконец скульптор поднял грустные глаза и обреченно кивнул.
*****
Мы шли по улице, бережно поддерживая с двух сторон новоиспеченного дуэлянта.
- Ты, Платончик, адресок-то мне дай, - суетился Славка, - а то проколобродим черт знает сколько…
Лютиков безвольно протянул бумажку с синими каракулями.
- Тэ-экс, - Славка прищурился, фокусируя взгляд, - Почтамтский переулок… бла-бла-бла, дом… Ага… квартира… М-м-м… Все в порядке, мужики. Это в двух шагах. Щас на Труда в магаз завернем… Так сказать, по сто наркомовских возьмем…
- Может мне лучше не пить, - пробубнил Лютиков, - все-таки дуэль…
Он свыкся с этой мыслью и уже начал получать от нее извращенное удовольствие. Ему хотелось искупления и очищения.
- Но-но! Это делу не повредит. Адреналин протрезвит. – Авторитетно заявил Славка, исчезая в стеклянных дверях магазина.
Мы с Лютиковым остались на улице. Я закурил.
- Скажите, - сказал скульптор, - а вы как считаете, это действительно нужно?
Я пожал плечами:
- Смотря кому…
- А кому это вообще может быть нужно?
- С этого и надо было начинать.
- Глупость какая-то, - Лютиков потер лоб. – Бред.
- Абсурдно, конечно, - сказал я, - но в принципе не совсем бессмысленно. Есть какие-то непреходящие ценности. Кому-то нужно их отстаивать… Почему не вам?
- А почему не вам?
- Для меня единственная ценность – покой. И коньяк по вечерам. За это я и борюсь… От других ценностей я устал.
- М-да… Хотя все равно, мне кажется, что это все сон… А если я сейчас уйду?
- Славка этого так не оставит. Раззвонит по всему городу. У него, как у любой бездарности, ворох знакомых в художнических кругах. Затравит. Не отмоетесь… Или вам на эти пустяки плевать?
- Да нет… Просто страшно… Да и не смогу я убить никого.
- Ваше право, - я бросил окурок.
- Да, но… А если он?..
- Боязно?
- Конечно. Нет, не может такого быть…
- Ладно вам, вряд ли до этого дело дойдет. Бросьте под клиентом суетиться. А Славка вообще может в смерть напиться и отстать от вас… Так что не дергайтесь.
- Да нет, не в этом дело… То есть страшно, конечно, да и глупо… Но не так чтобы уж совсем глупо… Может, и прав он по-своему… Действительно, плюют, плюют… Сколько можно?
- Эк вас повело!..
- Да нет, я так… Черт его знает, как правильно…
Из магазина деловито вышел Славка, на ходу сворачивая бутылке горлышко.
- Так, господа, быренько по глоточку.
- Я не буду, наверное, - скривился Лютиков.
- Но-но! Что значит «не буду»? Надо, Платон Тимофеич, надо. Вы же у нас теперь не просто какой-нибудь занюханный скульптор-генитальщик! Зорро! Защитник угнетенных и обиженных! Робин, понимаешь, Гуд! Крутой, матерый дуэлянт и донжуан… Витек, ты видел когда-нибудь, чтоб крутой матерый дуэлянт не пил перед настоящим делом?
- Не-а, не видел. Крутой – он на то крутой и есть… Давайте, Платон Тимофеич. За вашу победу в жарком бою. Да и женщинам нравится запах коньяка. Может, потому жена и ушла, что не пахло от вас ничем, кроме валидола?
- Сердце у меня в порядке. А пить я правда не люблю. Еще станет плохо… - Лютиков взял бутылку, словно пистолет с последним патроном.
И все-таки, хоть и было мне его немного жаль, дурак он. Такую историю затеять из-за женщины мог только неполноценный. В какой-то степени Славка молодец, хоть и раздолбай. Научит скульптора уму-разуму. Хотя, может, это мы со Славкой неполноценные. Как повернуть…
Выпив, мы направились по тенистому прохладному Конногвардейскому бульвару на Почтамтский переулок, по-прежнему аккуратно поддерживая Лютикова. Тихонько икая, он шел навстречу величайшему событию в своей жизни. Можно сказать, своей судьбе. И над всем этим шелестели тополя…
В квартире на Почтамтском, как и следовало ожидать, никого не было. То есть люди, конечно, были – какой-то молодой алкоголик с такой же насмерть пропитой теткой лет на десять старше себя. Но к Завьялову они никакого отношения не имел.
Поговорили мы душевно - пьяный интеллигент почти неотличим от обыкновенного пьяницы. Очень вежливый был молодой человек. Но, тем не менее, от его предложения «по быстренькому сообразить», мы отказались, сославшись на срочное дело. Как ни странно, решительнее всех сказал «нет» Славка – он боялся, что Лютиков вырубится раньше времени.
Когда мы вышли из вонючего парадного на улицу, скульптор облегченно вздохнул. Хоть эта неудача лишь отодвинула во времени дуэль, он заметно повеселел и сам попросил выпить.
- Ну-с, что у нас дальше по списку? – уткнулся в лютиковский кондуит Славка, после того как мы все приложились к бутылке. – Ой, мамочки, на Петроградку пилить придется, хлопцы.
- Может, завтра?..- поскучнел Лютиков.
- Еще чего! Дашь возможность этому паскуднику лишний раз помять твою красавицу-жену? Или испугался? Готов отказаться от своих законных притязаний по причине дремучей трусости? – Славка навис над сморщенным скульптором.
- Н-нет… Просто… Далеко ведь, а мы выпили.
- Ничего, Платош, сейчас мотор возьмем. Ради такого дела мы с Витьком скинемся. Правда, Витек?
- Не вопрос, - ответил я. Мне нравилась Славкина целеустремленность. Эдакое воплощение Рока. Если бы он свою энергию употребил на живопись, место в Дрезденской галерее его натюрмортикам было бы обеспечено.
- Вот видишь, Тимофеич? Никаких проблем. Только на Исаакиевскую надо выйти, а то здесь мотор хрен возьмешь.
И мы побрели к Сашкиному саду. Теперь поддерживал Лютикова только я. Славка шел впереди, выполняя функции путеводной звезды.
- Скажите, - подал голос скульптор, - а как это все осуществить, так сказать, технически?
- Что осуществить? – обернулся Славка.
- Ну это… Дуэль. Как это сейчас делают?
- Не думаю, честно говоря, что этим сейчас активно занимаются. Но у тебя, Платончик, точно трудностей с этим делом не будет. У меня знакомый есть, охотник, у него ружьишко одолжим. За бутылку. Жребий бросите – и вперед. Выехать, конечно, придется на природу… А можно на «Юнону» сгонять. Взять ствол… Только дорого, Платош. Не потянем. Так жахнешь, из двустволки. Да оно и лучше, дробь покрупнее попросим, уж точно не промахнешься. Устраивает такой вариант?
- Честно говоря, не совсем. Шумно очень… Да и не стрелял я никогда.
- А там ума много не надо. На месте покажем.
- Славка, - сказал я, - а если не убьют, а ранят? Что тогда делать будем?
- Да, в самом деле? - Лютиков почувствовал поддержку.
- Фигня, у меня приятель есть – хирург. Залатает без всяких вопросов.
- А если…- начал Лютиков.
- Хорош. Никаких «если». – Посуровел Славка. – На месте разберемся. Понял?
Лютиков втянул голову в плечи и притих.
Машину мы ловили долго. Троих пьяных никто сажать не хотел. Минут через пятнадцать, наполненных матом и неприличными жестами вслед проезжающим мимо машинам, нам повезло. Какой-то отчаянный пенсионер на москвичонке, видимо, своем ровеснике, лихо затормозил и донельзя бодро, словно командуя эскадроном, потребовал полтинник вперед.
Славка уселся впереди, протянул пропахшую коньяком пятидесятирублевую бумажку, и быстро завел какой-то политически безграмотный разговор.
Мы с Лютиковым ехали молча. Время от времени я отпивал из бутылки, которую Славка опрометчиво передал мне при посадке в машину. Скульптор от коньяка упорно отказывался и с каждым километром становился все мрачнее и мрачнее. Он понял, что из цепких лап Пантелеева ему уже не вырваться. Картина навсегда – кролик и удав.
Выйдя где-то около мечети, мы нырнули в паутину узких улочек. Вел нас Славка, который бесчисленные проходные дворы Петроградки знал, как свои пять пальцев.
…Такой поворот можно было предвидеть. Если хотите предсказать, чем закончится то или иное ваше предприятие, представьте самое нелепое и поганое может с вами случиться, потом вычтите из этого процентов десять по шкале поганости и нелепости. То, что останется – наиболее вероятный результат. В этот раз про нелепость я забыл. Я вполне мог представить всех нас троих где-нибудь в КПЗ, на больничных койках, в бегах, но это все было рассчитано и предсказуемо по линии поганости. Как обычно в таких случаях, когда я стоял и доверчиво, пуская слюнки, смотрел в одну сторону, с другой мне, заботливо откинув фалды, отвесили хорошего пинка.
В одном из двориков, довольно, надо сказать, ухоженном и зеленом, на скамеечке под кустом уж не знаю чего, скорее всего банальной сирени, сидела Маринка. Рядом с ней, что-то жарко втолковывая, судя по всему оправдываясь, сидел здоровенный парень. К скамейке были прислонены костыли, и, присмотревшись, я увидел, что у парня нет ноги.
И все было бы в пределах нормы (Петербург, как известно, город маленький), если бы не выходка Платона Тимофеевича Лютикова. Он на секунду замер, потом дернулся всем телом, и, пискнув «Катенька», потрусил к Маринке.
*****
- Ответь только на один вопрос, Катенька. Почему? Что было не так, Катюша? – приютившийся на самом краю скамейки Лютиков то молитвенно складывал ладошки, то прижимал их к своей чахлой груди и всхлипывал. – Что же ты молчишь, Катя?
Из всех присутствующих говорил только скульптор. Инвалид хмыкал, дымил папиросой и поглядывал то на Марину-Катю, то на Лютикова. Маринка смотрела, как Славка, вдруг потерявший интерес ко всей этой истории, чуть поодаль кормит фисташками голубей. Я просто пил.
- Ну хоть слово скажи! – Лютиков присел перед бывшей супругой на корточки и попытался схватить ее за руки.
Маринка скрестила руки на груди. Мне почему-то вспомнилось, что грудь у нее была как раз не очень. Поэтому она не любила лежать на спине – грудь исчезала совсем. Я сделал глоток.
- Катерина, я требую, чтобы сейчас же шла домой! Ты слышишь?
Инвалид заржал.
- Перестань, Платон. – Наконец сказала Марина-Катерина. – Ты пьян. Иди лучше сам домой.
- Я не пьян… Совсем чуть-чуть… Вот Виктор Алексеевич подтвердит.
- А-а-а, Виктор Алексеевич, - протянула Марина и посмотрела на меня. – Что же вы не здороваетесь, Виктор Алексеевич?
- Привет, Мариш… Извини, что так называю – привык.
- Почему «Мариша», какая «Мариша»? – встрепенулся Лютиков.
- А мне вообще Ленкой назвалась, - хмыкнул инвалид и щелчком отправил окурок в стаю голубей, вызвав в ней секундный переполох.
- Какая Марина? Какая Лена? Я ничего не понимаю… Мне ответит кто-нибудь, что здесь происходит? – крикнул Лютиков.
- Что ты так на меня смотришь? – спросила меня Маринка.
Я пожал плечами.
- Катя, что они имеют в виду? Объясни, не молчи. Или хоть вы, - Лютиков повернулся к инвалиду, - вы мне скажите.
- А сам не понимаешь?
- Нет, не понимаю. Я ничего не понимаю.
- Я ее как Ленку, он – как Маринку, ну а ты, если здоровье, конечно, было – как Катьку.
- Что вы ее?..
Инвалид сделал короткий и емкий жест. Лютиков замер, переваривая информацию. Переваривалось с трудом. Здесь я мог его понять, мне тоже было бы не по себе. У Маринки было скучающее лицо.
- Эт-то п-правда? Катенька, это правда?
- Ты что, маленький? Ну правда. – Сказала Марина-Катя-Лена. – Теперь отстанешь?
- Да как же… Как же так можно?.. Катя… Катенька… Что же ты делаешь, Катенька?..
Как я и ожидал, Лютиков начал плакать. К счастью, тихо. Я снова выпил. Надо было чем-то себя занять.
Мы молчали и смотрели на плачущего Платона Тимофеевича Лютикова, скульптора-неудачника. Всем было как-то неловко. Я пожалел, что не выставил его утром. Никогда не любил наблюдать проявление сильных эмоций. Сразу теряюсь и чувствую себя виноватым - какие-то детские комплексы, наверное.
Наконец, Лютиков встал с корточек и вытер ладонью мокрые щеки. Жест получился совсем детским. Ему бы сейчас очень пошли короткие штанишки и ссадина на коленке. По выражению его лица я понял, что представление еще не закончилось. Даже больше – оно только начиналось. От Лютикова, видимо, исходили какие-то флюиды, потому что даже Славка, болтавшийся все это время в стороне с совершенно индифферентным видом, медленно начал приближаться к нам. Хотя, может, просто захотел выпить…
- Так, - сказал Лютиков. – Значит, вот оно как… Объясни только, Катя, зачем?
- Не твое дело.
- Я настаиваю.
- Да перестаньте вы, - вмешался я, - что вам не понятно? Все же просто, как чайник со свистком. Скажите, - спросил я инвалида, - где вы ногу потеряли?
- В Афгане. На мине подорвался. – Набычился инвалид.
- А точнее?
- По пьянке под трамвай он попал. Поскользнулся. – Сказала Маринка.
- Да че ты гонишь?.. – начал инвалид.
- Хватит, - почти крикнула Маринка, - наслушалась. Герой хренов… Он и в армии-то никогда не служил – язва желудка. Пьет лет с четырнадцати.
Инвалид молчал.
- Ну, все вам понятно?
- Нет. – Ответил Лютиков.
- Значит, вы действительно дурак.
- Ну уж нет… Хватит меня унижать. С меня хватит. – Лютиков сжимал и разжимал кулаки, будто в руках у него были резиновые эспандеры. – Слышите? Вы мне за все ответите…
Смотрел он при этом в землю, поэтому было не совсем ясно, кто именно будет за все отвечать. Инвалид на всякий случай пододвинул к себе костыли, а Славка взял у меня бутылку и сделал длинный глоток.
- Так, - продолжал пялиться в асфальт скульптор, - инвалида я трогать не буду… Хотя… Нет. Не буду… А вот вы, Виктор Алексеевич, вы… Предатель.
Он посмотрел на меня, сглотнул и задышал часто-часто, как ныряльщик перед погружением.
- Я… Я вызываю… Я вызываю вас на дуэль. – Последние слова он произнес почти шепотом.
Марина вздохнула и встала со скамейки.
- Все, - сказала она, - хватит с меня этой комедии. Всем пока…
- Нет, подожди, - Лютиков схватил ее за руку, - подожди. Я хочу, чтобы ты осталась.
- Витя, - Маринка посмотрела на меня, - скажи хоть ты ему, чтобы он дурака не валял.
- Не валяйте дурака, Платон Тимофеевич, - сказал я.
- Нет. Никакого дурака я не валяю. – Голос у Лютикова стал тверже. – Я вызываю вас на поединок. Слышите?
Инвалид со Славкой, открыв рты, смотрели на нас со скульптором, время от времени по очереди прихлебывая из бутылки. Я подумал, что коньяк вот-вот кончится.
- Вы в своем уме? Какой поединок? Идите домой, и ложитесь спать, - сказал я.
- Никаких «домой»! – вдруг закричал Лютиков, - Вы, подонок и мразь! Мразь! Мразь! Вы будете драться со мной, будете! Будете!
Он подскочил ко мне, схватил за грудки и начал трясти изо всех своих скульпторских сил.
- Будете! Будете! Будете! – он захлебывался. Слов было почти не разобрать.
Мне на лицо летели брызги его слюны. От этого и еще от тряски меня начало тошнить. Я почувствовал, что еще чуть-чуть и меня вывернет прямо на беснующегося Лютикова.
К скульптору метнулся Славка и начал его оттаскивать. Но тот продолжал выть, не отрывая рук от меня. Пару раз он попытался меня лягнуть, но только испачкал брюки. Продолжая бороться с тошнотой и между делом удивляться такому количеству сил и энергии в этом тщедушном на вид мужчине, я пытался оторвать его ручонки от себя. Вся эта возня происходила на фоне громогласных комментариев инвалида и истерического смеха Маринки. Последнее меня выводило сильнее всего – я не мог понять, над кем она хохочет, надо мной или над Лютиковым. Мне хотелось, чтоб над Лютиковым.
Терпеть не могу, когда надо мной смеется женщина. Впрочем, кто любит? Женский смех – самая обидная штука на свете, после комментариев критика. Мужчина, когда смеется, просто веселится, женщина может смехом убивать.
Если бы не этот немного визгливый, бьющий по ушам, неизвестно кем именно вызванный смех, я бы никогда не сделал того, что вытворил в следующий момент. Я изо всей силы воткнул кулак в плюющееся и орущее лицо Лютикова. Руки его, наконец, расцепились, и они вместе со Славкой рухнули прямо на охнувшего инвалида.
Смех прервался. Пока Славка барахтался на инвалиде, а сползший на землю Лютиков плакал, закрыв ладонями разбитое лицо, Маринка подошла ко мне и ни с того ни с сего закатила мне пощечину. Меня тут же вырвало. Она еле-еле успела отскочить.
- Извини. – Сказал я.
Несколько секунд она стояла, переводя взгляд с меня на свои забрызганные блевотиной туфли.
- Козел!
- Извини…
- Козел! Все вы козлы! Идите вы на хер!.. – крикнула Маринка и, отпихнув ногой подползающего к ней на коленях Лютикова, пошла, вернее, почти побежала к арке подворотни.
- К-катя… Катенька! – Лютиков кое-как поднялся с колен и, по-прежнему прижимая одну руку к лицу, а второй смешно размахивая, поковылял вслед за ней.
Меня снова вырвало. Уже не так бурно, но чем-то очень противным. Я вытер губы и опустился на скамейку рядом со Славкой.
- На, выпей, - протянул он мне бутылку.
Я сделал глоток. Тошнота улеглась, но в голове как-то странно зазвенело.
- Да… Бля, вот дела. – Сказал инвалид.
- Хрен знает что. – Поддержал его Славка.
- Дайте закурить. – Сказал я. – Он мне сигареты все смял.
Дрожащими руками я поднес зажигалку к сигарете. Для огонька зажигалки ничего интересного не случилось. Он горел как обычно.
- Шут их разберет, - сказал инвалид, тоже закуривая.
- Кого? – спросил Славка.
- Да баб… И ботаников этих…
- Не говори, - сказал Славка. – Ты-то где с ней познакомился?
- Да где, где… На полбанки не хватало. Ходил сшибал. Я всегда сшибаю. Мужики говорят, мол, под героя коси… На жалость, понимаешь. Форму достали. Ну и она идет. А мне не один ли хер у кого? Бабки дают и ладно… Ну я к ней. Она: а где, говорит, ногу потеряли? Ну я говорю: на войне… Ну и пошло… Да и хрен с ней. Бабки давала, конечно, а сиськи маленькие… Мужики, у вас водки нет? А то я коньяк не очень…
- Водки?.. - переспросил Славка и обернулся ко мне, - ты водку будешь?
- Давай. Только хоть огурец найди… А то опять сблюю.
- Ладно, мужики, я счас. Побазарьте пока…
Пока Славка бегал за водкой, инвалид, носивший простое рабоче-крестьянское имя Вася, предавался рассуждениям о достоинствах и недостатках Маринки-Ленки-Катьки и женщин вообще. После десятиминутных разглагольствований он опять-таки пришел к выводу, что денег она, конечно, давала, а сиськи все равно маленькие. Я разговор поддерживал вяло. Опять начало здорово мутить. Мне вдруг вспомнился сон про то, как мы с Маринкой кормили мохнатого бегемотика. Теперь у бегемотика было почему-то грустное лицо Лютикова.
Вернулся Славка. С водкой, мешочком соленых огурцов и стопкой пластиковых стаканчиков. Оживившийся инвалид профессионально разлил водку по стаканам.
- Ну, – сказал он, когда мы замерли со стаканами в одной руке и огурцами в другой, - давайте, мужики, за знакомство. И провались эти бабы, мать их…
Мы выпили.
- А все-таки, зачем она, интересно, имена меняла? - спросил Славка, задумчиво хрумкая огурцом.
- С приветом. – Высказал предположение инвалид.
- Японские поэты хоть раз в жизни меняли имя - сказал я – Считали, что, меняя имя, меняют и свое мироощущение…
- Чего меняют? – не понял инвалид.
- Был Васей – пил водку, стал Петей – перестал. Другое имя - другой человек. – Как всегда доходчиво объяснил Славка.
- Может, и она так же? – сказал я.
- Это чтобы не ****овать? – спросил инвалид.
- Черт ее знает… Может, и правда – с приветом.
- Да ладно, какая разница? – сказал Славка.
- И то верно, Славик, разницы теперь никакой…
Я подумал, что мне никогда не стать писателем. Чтобы писать, нужно задавать вопросы... Себе, другим... Я боюсь задавать вопросы, ибо на них можно получить ответ. Ответы я слышать как раз и не хочу.
Без вопросов любой текст будет плоским и мертвым. А без намеков на ответы – попросту никому ненужным. Я текст без ответов и с зачеркнутыми вопросами.
- Ну, - Славка толкнул меня в плечо, - чего загрустил? Давай-ка, лучше, накатим еще по одной. Наливай, Васек. Ты, часом, не Трубачев?
- Нет, Коновалов… А что?
- Да так, ничего. Наливай.
Инвалид опять разлил водку. Беря стакан, я почувствовал, что пить больше не нужно. «Превышен предел быстрого сохранения»… Но, хоть и двоился в глазах Славка и как-то странно расплывался, таял в тепле летнего вечера инвалид, я зажмурился и поднес стакан к губам. В нос ударил запах спирта.
Я сделал глоток, голова закружилась, сначала слегка, а потом все сильнее и сильнее, и я провалился в темноту, а потом вдруг откуда-то ударил яркий свет восходящего солнца. Прямо передо мной плавно покачивалась ветка сакуры, усеянная нежно-розовыми цветками, и на горизонте, уходя заснеженной вершиной в ослепительно белые облака, а подножием в легкий туман, плывший над вишневыми садами, возвышалась Фудзи-яма, наверное так похожая на гору Арарат, которую я никогда не видел…