Корректор городской типографии Иван Сергеевич Чящяев (именно так значилась в паспорте его фамилия) вернулся домой пьяный и злой и прилёг вздремнуть.
Днём пришлось наведаться на дачу: сосед по участку сообщил, что домик Чящяева вот уже два дня стоит открытым... На всякий случай Иван Сергеевич взял с собой товарища по работе, слесаря Трофимыча. Старик он мастеровой, Трофимыч, надёжный, всегда, если надо, поможет. Да и вообще, домик построен на самой опушке леса, дачный сезон уже кончился, в посёлке, должно быть, теперь совсем никого нет, мало ли что там... Сели в чящяевский «Иж Комби» и покатили в лес.
Приехали, вошли в дом. Так и есть: были гости, взяли лейку, садовый вар, ящик с гвоздями, топор, раскладушку. И, что самое худшее, спёрли электрический счётчик. Чящяев мысленно оценил свои потери. Получалось, что нагрели его тысяч на триста, с-суки...
-Ищи теперь, Сергеич, своё барахлишко на рынке, – хмыкнул Трофимыч. – Такие уж времена нынче волчьи...
-Рынок, мать им в лоб! – выругался Чящяев, угрюмо разглядывая стенку, где совсем недавно висел счётчик. – Как теперь быть?
-А никак, – пожал плечами Трофимыч. – Тебе этот счётчик разве нужен был?
-Мне-то нет, но...
-Будет, будет у тебя ток, – заверил Чящяева Трофимыч. – Погодь, я сейчас.
Он скинул телогрейку, засучил рукава рубашки и быстро и умело соединил провода напрямую. На все это ушло у него не больше десяти минут.
-Как же без счётчика-то? – возразил Чящяев.
-Сейчас, стало быть, ноябрь, – ответил Трофимыч. – До весны твоя дача никому не нужна, ну а в следующем годе поглядим...
День был холодный, сырой, пасмурный. Высоко, в прозрачных кронах, ветер поскрипывал голыми ветками клёнов. Где-то далеко, на самой окраине посёлка, заунывно жужжала бензопила. Из-за густого тяжёлого тумана контуры отдалённых домиков различались весьма смутно, нечётко. Мужики присели на лавочку и распечатали бутылку «Столичной».
После первой стопки Трофимыч поднял голову и протяжно произнёс:
-М-да... Природа...
После второй он тонко заметил:
-А листья под ногами ужо почти что не шебаршат: все сопрели начисто...
После третьей Чящяев разразился отчаянным матом в адрес коммерсантов, воров, рыночников «и прочих реформаторов экономики».
Опорожнив вторую бутылку, они влезли в автомобиль и медленно покатили домой. Чящяев вёл свой «ижак» вдумчиво и аккуратно. По пути никого не встретили: этой дорогой ездили только дачники. Ну, и, разумеется, воры. До города добрались без приключений. Тут Трофимыч вдруг вспомнил, что Чящяев пьян, и решил дальше ехать на автобусе. Иван Сергеевич возражать не стал: его неудержимо клонило ко сну.
-Спасибо, Трофимыч, – сказал он. – Ты настоящий друг.
Вскоре Чящяев дотащился до дома, а ещё минут через пятнадцать забылся в чутком, тревожном сне. Так спит человек, который выпил хоть и много, но не столько, чтобы отключиться от всех своих житейских проблем.
Проснулся он оттого, что почувствовал рядом, у самого уха, чей-то тяжёлый, скорбный вздох. Это был сын Колька, ученик восьмого класса городской гимназии.
-Пап, ты ведь писатель. Верно?
-Чего? – хмуро отозвался Чящяев, тщетно пытаясь проглотить сгусток вязкой и горькой слюны, скопившейся во рту. Это было странное ощущение: пересохший язык еле ворочался, и одновременно – полон рот жгучей слюны...
-Да какой я сейчас, к дьяволу, писатель...
Дело в том, что корректор Чящяев пописывал юморески и фельетоны в городскую газету «Святая правда», и иногда его даже хвалили, потому что не лишён был Иван Сергеевич искорки заветной, наблюдателен был, мерзавец, остроумен и ядовит, когда пребывал, шельма, в добром расположении духа. Всё бы хорошо, да только в последнее время что-то не писалось Чящяеву. Сядет, бывало, за стол на кухне, поводит ручкой по бумаге, поёрзает задницей по табурету, выкурит сигарету-другую-третью да и бросит всё к чёртовой матери. Не шёл рассказ, хоть тресни. Собственные мысли казались Ивану плоскими, банальными, отчего ему делалось печально и тревожно, как будто самая светлая, самая радостная часть его жизни была кем-то безжалостно и навсегда вычеркнута и уже невозможно было вернуть её...
-Пап, ты даже поглавнее любого писателя будешь.
-Это ж почему ещё?
-Корректор – это ведь тот, кто исправляет ошибки в чужих книжках. Верно?
Чящяев поморщился от головной боли и трудно, с натугой, глотнул.
-Говори прямо: что тебе от меня надо?
Колька застенчиво отвёл глаза и почесал затылок.
-Сочинение б написать, – сказал он. – Марья Терентьевна велела, чтоб к завтрашнему дню...
-Тема, – сурово потребовал Чящяев.
-«Рыцарство Петра Гринёва».
-А кто это? – удивился Иван Сергеевич.
-Ну, чудак один отвязный... из «Капитанской дочки»...
-Ага, припоминаю, – обрадовался Чящяев. – Он ведь, кажется, с самим Емелькой Пугачёвым якшался. Так?
-Ну да, только не по своей воле. Обстоятельства заставили. А сперва он Пугачёву подарил... эта-а... какую-то крутую куртку типа китайского пуховика. Не знал, что это Пугачёв, вот и подарил.
-Не куртку, – поправил сына Чящяев, – заячий тулупчик. Запомни это!
-А прикидываешься, что совсем не помнишь «Капитанскую дочку».
-Не то чтобы совсем... Смутно, конечно, припоминаю что-то. Кстати, об этом самом тулупчике была песенка у группы «Любэ»: «тулупчик заячий, тулупчик заячий...»
-Это разве про Гринёва?
-Думаю, да. А при чём здесь какое-то... э-мм... рыцарство? Кстати, вот ещё словечко – «рыцарство»! Откуда они только темы берут? Что сие значит – «рыцарство»?
-Ну, Гринёв – он сражался, не сдавался, – начал мямлить Колька. – За всех заступался... Швабрин хотел отбить у него Машу, а он отбил у Швабрина. Его чуть Пугачёв не повесил – за то, что он руку у него не поцеловал...
-Кто кого не поцеловал? – не понял Чящяев.
-Гринёв. Дело было так: Пугачёв вошёл в Белогорскую крепость и начал боговать – шмонать направо и налево...
-Погоди, – перебил сына Чящяев. – Вот уже где-то близко. Тем более что и эпизод этот я помню. Там они ещё какую-то капитаншу саблей зарубили. Так?
-Ага. Солдат в крепости было мало и всего одна пушка, а бандитов много.
-Видишь, Колька, – печально заметил Иван Сергеевич, – тот же Будённовск получается... Надо классику перечитывать.
-Пап, – напомнил Колька, – восемь часов вечера...
-Ах, да, – спохватился Чящяев. – Пиши.
Он приподнялся над подушкой и задумчиво поковырял в ухе.
«Очень легко в тяжёлый, опасный для своей жизни момент стать подлецом, предателем, трусом, – медленно начал диктовать Чящяев. – Непреодолимые обстоятельства прижали тебя к стене, и ты затрясся, заюлил, стал искать выгодный для себя выход из создавшегося положения...»
-Пап, не слишком ли сложно? – запротестовал Колька.
Чящяев поморщился и принялся массировать надбровья.
-Пиши, пиши... «Но не таков Петр Гринёв...»
-Гы... в рифму получилось, – заметил сын. – Пап, стихи сочинять не задавали.
-Прости, – ответил Иван Сергеевич и повернулся на бок. – На чём мы остановились?
-«Но не таков...»
-Ага! Дальше: «Перед ним сам Пугачёв, а он не боится, не ищет возможность, как подобру-поздорову унести ноги...»
-Пап, а как это пишется?
-Мм... Думаю, что... э-э... «по-тире-добру, запятая, по-тире-здорову». Впрочем, глянь в словаре, – рассердился Чящяев. – Я ещё и об этом должен думать?
Колька быстро нырнул в справочник и сообщил:
-Это два слова через чёрточку.
-Правда? Кто бы мог подумать, – смутился Чящяев. – Что ж, пиши дальше. «Он готов пожертвовать собой, потому что там, во вражеском стане, осталась любимая девушка...»
Колька иронически усмехнулся, и Иван Сергеевич, заметив это, повысил голос:
-Пиши, пиши, балбес: «Рядом с ней – взбунтовавшаяся чернь...»
-Пап, а вдруг на выборах победят коммунисты? – намекнул Колька.
-Ну, тогда не «чернь», а «крестьяне». «Взбунтовавшиеся»... Нет, не так. Лучше – «восставшие крестьяне». Дальше: «...вешающие всякого, кого считают нужным».
-Наоборот, «ненужным», – возразил Колька. – Зачем же нужных вешать?
-Ага, напишем так: «кого считают нужным повесить».
-Вот другое дело, – похвалил Колька.
-«Их возглавляет самодур и самозванец Емелька Пугачёв, – продолжал Чящяев. – Как он поступит – никто не знает. Всё зависит от его настроения, от количества съеденного и выпитого и ещё Бог знает от чего...» «Бог» – с большой буквы!
-Пап, а вдруг на выборах...
-Ах, да-да. «Емельку» замени на «Емельяна», «съеденное и выпитое» вычеркни, а в конце – «и ещё неизвестно от чего».
Он подождал, пока сын сделает необходимые поправки.
-Стой-ка, – вдруг забеспокоился Чящяев, – а ваша Марья Терентьевна – она кто: коммунистка или демократка?
-Не знаю.
-Такие вещи надо знать! – строго сказал Иван Сергеевич. – Ладно, пиши дальше. Тут надо бы немножко личного... Значит так: «Но самое страшное, что рядом с Машей мерзавец Швабрин...» Швабрин?
-Угу.
-Далее: «Это раненый зверь с больным самолюбием оскорблённого женщиной мужчины...»
Колька напряжённо замер и покосился на отца.
-Па, ты чё?
А чё?
-Да как-то всё это... «Больное самолюбие» и всё такое...
-Нормально, – поморщился Чящяев. – Слушай отца, пока он жив. Ты ещё очень молод и не знаешь, как оно бывает в жизни...
Он ожесточённо потёр виски.
-Слышь, сынок, – жалобно произнёс Чящяев. – Сбегай к маме, попроси таблетку от головы, а то мы с тобой до конца не дотянем... А я пока обдумаю продолжение.
Колька быстро принёс лекарство и, украдкой глянув на будильник, снова сел за стол.
-Дальше напишем так, – сказал Чящяев: – «Ни разу Пётр Гринёв не ударил лицом в грязь, не струсил. Вспомним самый страшный эпизод его жизни. Атаман протянул для благодарного поцелуя руку, но Гринёв остался верен присяге, которую некогда дал государю...»
-Государыне, – поправил сын.
-Это всё равно. «...и не стал целовать руку Пугачёва...»
- «...и присягать ему», – добавил Колька.
-Молодец! – похвалил Чящяев. – Глядишь и я научу тебя чему-нибудь. А знаешь, – оживился вдруг он, – недавно из кроссворда я узнал, что какой-то герой Пушкина пытался присобачить мочальный хвост к мысу Доброй Надежды, потому что сделал воздушного змея из географической карты. Собственно, и требовалось ответить, кто автор этого фрагмента. Я потом заглянул в ответ. Оказалось, Пушкин!
-Так это как раз о Гринёве! – обрадовался Колька. – Это он сделал змея из карты.
-Вот, – потёр руки Чящяев, – вот и напишем, что рос он избалованным барчуком, гонял голубей, запускал воздушных змеев, учиться не хотел... папа за него сочинения писал и так далее. И что, дескать, взрослеть он начал в этой самой крепости, где встретил Машу и вступился за её честь. Ты напиши так: «Испокон веков благородные рыцари защищали доброе имя своих возлюбленных».
-А тулупчик? Что написать про тулупчик? Марья Терентьевна, небось, голову оторвёт, если я про тулупчик не напишу. Она весь урок про этот тулупчик базарила...
-Ну, напиши, что Гринёв не пожалел Пугачёву заячьего тулупчика и что никто Гринёва не принуждал это делать. Дескать, Петруша поступил так, как велела ему совесть.
Колька быстро-быстро конспектировал вслед за отцом.
-Вот и напиши про всё это, а я пока полежу молча. Что-то устал я тут с тобой, – сказал Чящяев и отвернулся к стене.
Вскоре Иван Сергеевич задремал, и ему приснился бородатый Пугачёв в заячьем тулупчике, который был атаману явно мал. Емелька размахивал огромной казацкой саблей и орал во всё горло: «Целуй руку, гад, целуй руку!..»
-Пап, – услыхал Чящяев голос Кольки, – как закончим сочинение?
-На чём ты остановился?
-«Береги платье снову, а честь смолоду», – сказал отец Петру на прощанье.»
-А тема какая?
-«Рыцарство...»
-Ах, да. Пиши так: «И Гринёв не забыл наставления отца. И в личной жизни, и на государственной службе он оставался тем, кем и был на самом деле: настоящим мужчиной, человеком долга, рыцарем». Всё!
Чящяев откинулся на подушку и устало закрыл глаза.
...На следующий день, едва только сын вернулся из гимназии, Иван Сергеевич спросил не без тайной тревоги:
-Ну, что? Как сочинение?
-Марья Терентьевна похвалила. Спросила только, один я писал или помогал кто.
-Ну а ты?
-Я сказал, что ты помог.
-Правильно, – кивнул Чящяев. – Врать не нужно. Береги платье смолоду.
-Но только Марья сказала, что она так и не поняла, кто такой этот самый Гринёв.
-То есть как?! – возмутился отец. – Пётр Гринёв, главный герой из «Дубровского»! Кто ж этого не знает?
-Нужно было вставить где-нибудь в начале “герой пушкинской повести «Капитанская дочка», – пояснил Колька.
-Ну так вставь.
-Я вставил.
-И какая же отметка?
-Пятёрка. А за грамотность «четыре». Я в одном месте «Пугачёв» через «о» написал.
-Эх, – вздохнул Чящяев, – сын корректора, а пишешь с ошибками. Видать, и впрямь «природа отдыхает»... А вообще ты молодец, – подбодрил он сына. – Будем и дальше с тобой учиться писать сочинения.
Вечером Иван Сергеевич, плотно поужинав, сел на кухне за свой рабочий стол. Он намеревался написать какой-нибудь рассказец или едкий фельетон о системе образования в России, о странностях школьной программы по литературе, о том, что детям в этом возрасте «Остров сокровищ» читать бы, Майн Рида или Буссенара, а им о любви подсовывают да о государственных переворотах и к тому же такие темы сочинений предлагают, что остаётся только удивляться. Обо всём этом хотел написать Иван Сергеевич, да только не получилось у него. Видно, не был он уверен в своей правоте. Так и просидел он до глубокой ночи, вяло водя авторучкой по бумаге и рисуя женские профили.
-Нет, не пишется, – вздохнул, наконец, Чящяев и встал. – Не пи-шет-ца!