Зеленый старик

Толмачева-Федоренко
Галина ТОЛМАЧЕВА-ФЕДОРЕНКО

ЗЕЛЕНЫЙ  СТАРИК
повесть

Подруге - Марине Бадьяновой

…Юной мечтательницей я ступила на серый асфальт и киношный булыжник его каменных залов - его великолепных, в своей унылости, площадей. Он рассматривал меня с интересом и сомнением: выживет ли? На мне были темные с бирюзовым отливом туфли, купленные в хабаровском «Доме одежды», и темно-вишневое пальто, приобретенное там же. Приехала я не в карете, как ездят героини сказок, а на поезде. А оранжевое с белыми цветами платье мне подарила добрая фея - бабушка, жившая в Хабаровске на Пятой Площадке.
Время тогда было андроповское… Хотя человек сверяет время не по телевидению или приемнику, а по себе. Если сверять «по мне», то было раннее утро. Раннее, потому что я была наивна, как и положено счастливой молодости. А для счастья порой достаточно выпить томатного сока с пирожным «корзиночка», посмотреть фильм с любимым артистом, прочесть стихи Ярослава Смелякова в заводской библиотеке или просто ходить по Городу и восхищаться им.
Помню, как я впервые увидела Исаакиевский Собор.
Я шла, о чем-то задумавшись, и вдруг, подняв голову, увидела, что на меня надвигается огромная темная баркентина. Она торопилась, словно все демоны ада гнались за ней, везущей солнце золотого купола. Но их ярость была бессильна против мощи и величия каменного парусника.
И чудилось мне, что статуя святого с поднятой рукой дает команду палить по пиратам-демонам, что ангелы заряжают невидимые пушки… Но тут же фантазию сменяла новая: собор становился утесом; мифическим островом князя Гвидона, на отроги которого присели отдохнуть царственные лебеди с изумрудными брызгами на крыльях. 
В то время я была крайне впечатлительна. Никого Петербург не испытывает так жестоко, как романтиков. Для них это - мистический, мрачный город. Но химерическая унылость сия распределена по городу неравномерно. Иногда стоит перейти улицу или зайти памятнику в спину, как гнетущее настроение исчезает (либо появляется), небо словно бы светлеет (либо наоборот), тревога уходит (охватывает со всех сторон!).  Поневоле верится, что болото, на котором построен город, не исчезло. Оно осталось и существует, становится более топким, ширится в ином, параллельном мире. Неосторожного болото может засосать или постепенно отравить ядовитыми испарениями, сделать ипохондриком. У счастливчика, напротив, и квартира в сухом месте, и под ноги ему попадаются только надежные, неплавучие кочки. 
Если бы у нас была карта «параллельного болота» со всеми зыбунами-трясинами, то мы могли бы выявить все гиблые места Петербурга. Но я хочу рассказать о реальном доме и о том, что имело место в действительности.
…В то время я жила неподалеку от станции метро «Электросила» в районе, по старинке называемом сталинским. Здания здесь добротные, но довольно-таки грозные и угрюмые, а то, где размещалось женское общежитие, вроде бы ничем особенным не отличалось от остальных. Серо-каменное сооружение в пять этажей. Большие окна. Под ними голый асфальт, ни травинки. Гостей пропускают только по паспорту и лишь до десяти вечера.
Обыкновенно заводские ребята легко нарушали строгие уставы. Но про этот серый замок ходила особенная, жутковатая слава. Говорили, мол, штурмовать его, залезая по водосточным трубам и архитектурным изыскам, небезопасно. История общежития знала даже такие трагические случаи, когда горячий молодой ухажер или пьяный мужичок, которому не терпелось попасть на ночное свидание, срывался и разбивался насмерть под высокими окнами. Так что желающим увидеться со своей знакомой позже установленного часа, безопаснее полюбовно договориться с зоркоглазой сплетницей-комендантшей и проникнуть в крепость через дверь.
Внутри общежитие столь же мрачное, как и снаружи. Грязноватые каменные лестницы, гулкие коридоры. Бодрые тараканы (которых травить было так же безнадежно, как в комарином месте бороться с комарьем) старались, что называется «скрасить» здешнее уныние. А вот девушки - те, кто прожил тут достаточно долго, - бодрость и веселость теряли. Я, например, стала унылой и суеверной особой всего за год. На меня обрушились невзгоды и неурядицы, и, казалось, что черные кошки (темнее пасмурных ночей в декабре!) специально перебегают дорогу, когда, сокращая путь к остановке, заворачиваешь за угол, под арку… Вокруг общаги черных кошаков было, что лягушек на болоте. Похоже, они сбегались сюда со всего квартала - или, самозарождаясь в серых стенах, разбегались отсюда по всему кварталу - что, в конечном счете, одно и то же.
Нарядное платье я почти перестала надевать, оно уже казалось мне слишком детским, хотя и было довольно длинным, чуть ниже колена, по тогдашней моде. Однако по-настоящему модно было носить джинсы. Их я купить не могла - они стоили слишком дорого, но бабушка сшила мне когда-то брюки из черного вельвета (купленного, после нескольких часов стояния в очереди, в том же Доме Одежды), и эти брюки я обычно носила, стараясь очень беречь их. Еще из нарядов у меня был алый свитер, тоже связанный бабушкой. Его украшала разноцветная вышивка - цветы и листья были вышиты столь искусно, с такой теплотой, что казались настоящими.
Читатель наверное спросит: что ж мне все шила бабушка, почему я сама-то не научилась? Отвечу честно - у меня оказалось слишком мало терпения, чтобы научиться. Но я помогала бабушке вовсю - там, в Хабаровске. Я вдевала нитки в иголки, подметала, поливала фиалки на окне, а, главное, рассказывала бабушке разные истории. Ведь она очень любила со мной разговаривать. Она пыталась научить меня шить, и иногда я сметывала что-нибудь простенькое - например, домашний халатик из розовой байки с милыми такими светлыми то ли ромбиками, то ли кружочками, - уже не помню, - да и зачем, спросит, читатель, припоминать такие подробности?
Затем ли, что воспоминания ранней юности на самом деле - сумрачные гравюры, рисунки, выбитые на скалах Невозвратимого, и лишь огромное усилие воли превращает их в живописные полотна? Если я вспоминаю, как, сдавленная толпой в трамвае, стала падать в обморок под сочувствующие возгласы, и у меня потемнело в глазах, то ведь не спинки сидений и поручни помню, но пугающую черноту… грань, из-за которой так ясно выглядывают чьи-то крылышки, головы с гребнями, хвосты с шипами, странные физиономии… И трамвай уже становится дрожащим дилижансом либо дряхлым звездолетом. Он и остался бы ими сразу, одновременно, если бы не удалось вдруг подкинуть в сознание цвет - желтый цвет, оранжевые полоски, и трамвай опять обернулся трамваем, а не шмелем на цветке балкона, и не чем-то еще иным.
Сейчас юная девушка в рабочих штанах и куртке (штаны я, помня бабушкины уроки, аккуратно ушила по высокой и тощенькой своей фигуре) кажется мне загадкой - я удивляюсь ее силе в одних жизненных ситуациях и слабости в других… И в то же время, когда она, привычно-застенчиво сутулясь, шагает в своей пропахшей машинным маслом спецовке мимо метростанции Ломоносовская и разглядывает огромные дома, я знаю, что эта девушка имеет ко мне некоторое отношение. Но продолжу рассказ.
Увы, Петербург, его загадочная красота уже не радовали меня. Не из-за бедных бродячих животных, трассы которых порой пересекались с моими, а просто из-за того, что жизнь складывалась не так, как ожидалось. Воздушные замки проваливались в трясину обыденности. Однообразность существования угнетала, и одновременно я свыклась с ней. Перестала ходить в кино и музеи, все чаще оставаясь дома в четырех равнодушных и ненавистных стенах.   Иногда я просиживала в комнате полностью свободные от работы дни - субботу и воскресенье. Кроме меня, здесь были прописаны еще двое; но одна девица уезжала на выходные к родителям в пригород, а другая - уже довольно пожилая дама, не равнодушная к выпивке, обитала у своего любовника, который время от времени украшал ее синяками.
Итак, никто не мешал мне читать и мечтать, но книги (за исключением, ряда заученных стихов из русской и латиноамериканской поэзии) стали раздражать меня - жизнь в них казалась слишком яркой, придуманной.
Все больше времени я стала проводить на общей кухне - все что-то готовила, хотя раньше способностей кулинара у меня совершенно не было. Стряпать для себя одной - тревожный симптом. Так постепенно входят в роль старой девы или бобылки. Пришла весна, но даже май казался неряшливым, тусклым.
Дом отнимал мою энергию, жизнерадостность. Я была его пленницей. Однако никакое здание не может заслонить собою неба… а расположение звезд, бывает, что сопутствует даже недотепе-романтику, привыкшему рассеянно вглядываться вдаль. Однажды занавес мглы истрепался. Черные кошки потеряли ко мне интерес. Или я просто перестала замечать их? Я влюбилась… Это было… да, если по «телевизионному» времени, то первые серьезные наши свидания почти совпали с победой «Зенита». Весь Питер тогда радовался, что «Зенит», наконец-то, стал настоящим чемпионом! И мы с моим молодым человеком тоже весьма гордились этим славным обстоятельством. 
На этих же страницах я хочу поведать странный сон, который мне привиделся вскоре после того, как я познакомилась с тем, кто полюбил меня не за пугливый характер, доброту, стихи или бредни, и даже не за длинные ноги, а просто за то, что считал, будто бы я пропаду без него…
 С тех пор прошло много лет, сон иногда рассказывался родным и подругам, и от времени и повторений порядком стерся, выгорел.    Эфирная субстанция, которую мы называем сном, теряет свои очертания, едва ее попытаешься передать словами Нашего мира, ибо сны протягивают ветви к коридорам Других миров. Не скрою, что в рассказ мой могут вкрадываться фрагменты разных моих сновидений. Постараюсь все же рассказывать, не приукрашивая.
Снилось, что иду по незнакомому городу. Почему-то одета в домашний розовый халатик, который ношу в общежитии. Вижу гигантское здание на возвышенности. Оно недостроено - возможно, потому, что замысел был слишком грандиозен.
Это очень древняя постройка, но она принадлежит не прошлому, а будущему. Ибо я попала в немыслимое время, где даже будущее стало далеким прошлым. Купольный свод подпирается высоченными колоннами - они все в выбоинах и трещинах. Впрочем, когда я оказываюсь под сводом, он столь высок, что я не вижу его, а вижу основания колонн и непостижимо огромные и сумрачные статуи, ждущие поклонения; они из мраморно-пещерного камня (во сне такой существует).
Здесь все пронизано сыростью, и может быть уютно только эху, но зачем-то я иду сюда.
Много позже мне опять приснилось такое же огромное здание, но оно было уже без статуй, стояло на зеленом холме и состояло из льда, причем крыша его терялась в облаках, так что облака и становились собственно крышей. Я подошла поближе и поняла, что сейчас июнь, ледяному замку пора бы таять… и тут оказалось, что как раз в это время колонны подтаяли настолько, что здание стало рушиться. То было великолепное зрелище - ледоход, берущий начало в небе. Словно река шла ледопадом вниз, чтобы напоить живительной влагой природу. Ледяные брызги, шум и сверкание сопровождали это падение, я замерла от восторга, как ребенок, рушащий большую башню из кубиков. Однако на пышных склонах холма действительно играли какие-то дети, я испугалась, что они подойдут слишком близко, простудятся, ушибутся… и декорации изменились.
Но сейчас я рассказываю о другом сне и о другом здании. Оно по-прежнему являлось моей целью (неважно, что на мгновение я очутилась внутри здания), я помню, как иду к нему, и это движение столь же бесконечно, как если бы я шла к миражу.
Со временем, если только находясь в сновидении, можно говорить о времени, цель отодвигается меняется. Меняется мир - огромный, зыбкий, словно в нем отсутствовали целые куски пространства. Теперь он становится более конкретным, осязаемым, в нем появляется перспектива. Словно наводится резкость у бинокля или расправляется, смятый ранее в ком, лист плотной бумаги, только тот лист объемный, и рисунок на нем трехмерный.  Раньше я шла, не чувствуя земли под ногами, - витала, а теперь без конца  спотыкаюсь о колдобины. Даже воздух - городской смог стал осязаемым. Небо серое, совсем низкое. Сгущаются сумерки, а. может, они были всегда.
Откуда-то уже знаю, что иду по Невскому, хотя слово «Невский» имеет слишком большое значение за пределами сна, и это меня тревожит - смутно чувствую, что грязная кривая дорога не должна так называться.
Внутренний протест против Знания, источник которого не помню. Откуда оно явилось? Или настоящий Невский мелькнул на мгновение прежде, чем превратиться в темную горбатую улицу? Или я услышала знакомое слово из разговоров прохожих? Те брели невдалеке, время от времени как бы выныривая из тумана и были, кстати, очень подозрительного вида. Плохо или нелепо одетые и все больные, все с каким-нибудь уродством - например. с кошачьей лапой. Навстречу прошла пьяная компания. У того, кто шел сбоку, качалась над плечом змея. Пресмыкающееся было частью человека, имея что-то вроде гнезда между его лопатками. Идущий угощал эту свою «часть» из бутылки, причем рука его поблескивала вроде как от чешуи, а пальцы не просто держали стеклянное горлышко полупрозрачного сосуда, а обвивались вокруг него.   
Видела я и старуху, несущую гнездо с потрепанным филином. Впрочем, возраст идущих было определить трудно, как затруднительно определить возраст нищих в переходах. А здесь все были наподобие нищих, потому что волокли какие-то котомки за спиной - ветхие, жалкие и, быть может, совсем пустые. Не могу сказать, что это «шествие» (а люди брели прямо по дороге, потому что машин все равно не наблюдалось, а дома отбрасывали слишком глубокие тени, и у стен валялось слишком много мусора) - не могу сказать, что это было похоже на войну или экологическое бедствие, какими их иногда показывают в фильмах. Это было похоже на равнодушие, запустение, длящееся гигантский отрезок времени - не меньше трех тысяч лет.
Ничего, ровным счетом ничего не было в этой улице от Невского! Хотя… если выбрать самую грязную, обшарпанную и зловещую, с выбитыми кирпичами, подворотню на всем проспекте, развернуть по ветви координат (кривой, суховатой и злобной…О, мне ли, обожающей деревья, не знать, что и они бывают равнодушными?!) ветви координат в бесконечность - словно раскатать до края земли ковер, сотканный из сонного рыбьего одиночества, - заселить этот длинный остров, плавающий в забытом Богом уголке Вселенной, химерами да монстрами, - получится что-то похожее.
Помню, меня по-прежнему очень волновал вопрос названия улицы - я боялась заблудиться, и мне все время казалось, что настоящий Проспект где-то рядом, просто на него никак не удается выйти. Один раз увидела заброшенные рельсы (вроде бы даже поросшие осокой) и сказала себе, что все-таки забрела не туда, потому что по Невскому не ходит трамвай.
Все это время я не просто блуждала, а весьма спешила - у меня была цель, которая к тому времени преобразовалась в простой кинотеатр, но и тот был нужен лишь, как ориентир. Один раз дорога изогнулась так, что кинотеатр - унылая коробка с белоснежной пристройкой вроде беседки - стал виден. Не было возможности пройти к нему - мешал то ли пустырь, то ли овраг, а потом дорога увела вперед, и дома накренились низенько, словно серые глухие стены хотели в перспективе сомкнуться в треугольник.
Помню, иду мимо здания, которое не ремонтируется уже наверняка не одну сотню лет, и возмущаюсь бездействию городских властей. Но больше всего сержусь на открытые люки, которых полным полно на дороге. Прохожие привычно огибают их как нечто самом собой разумеющееся, хотя из черных дыр прямо-таки дует ледяной ветер Бездны.
Но вот меня обгоняет женщина. Ее спутника помню смутно. Зато помню, как та женщина говорит мне, словно старой знакомой, чтобы я не сомневалась в том, что нахожусь на Невском.
Она ловко перепрыгивает через зияющий люк и устремляется дальше. А я, радуясь, что встретила хоть одного нормального человека, с которым можно поговорить, спешу за ней. Мне тоже приходится как-то миновать люк, при этом мой каблук (а я была в своих старых туфлях, которые уже и на улице-то не носила, а надевала только в общежитии) - звонко стукнул о тяжелую крышку. валявшуюся рядом с дырой. Нагоняя приветливую горожанку, я спросила ее, как пройти к кинотеатру. Спрашивая, я заметила, что она все-таки, увы, как и все здесь, ненормальная, потому что передвигается на ходулях. Не замедляя свой быстрый, почти летящий, шаг, женщина обернула ко мне бледное пятно лица и сказала: «Вам надо проехать две остановки - пешком не доберетесь…» Я приостановилась, а она скрылась где-то впереди, в тумане. Вообще после её слов туман сгустился, на улице стало совсем безлюдно, так что не у кого уже было спросить, где находится остановка.
Немного поблуждав, я нашла что-то вроде столба, отмечающего наличие остановки, потому что  к нему был прибит фанерный прямоугольник.
Потом оказалось, что это вовсе не столб, а каменная тумба, и я стою на ней, а совсем рядом находится крыша, так что я могу перебраться на низкий склон-скат.
...Неподалеку же греются на солнышке два существа. Сначала они оба относятся к неживой природе: одно представляет из себя кусок дерева, грубо отесанный, напоминающий ящера, а другое существо - каменная статуя, тоже наподобие динозавра. Первым оживает деревянный ящер: его пробуждают лучи, сами по себе в этом мрачном мире являющиеся чудом. Солнце дарит дереву жизнь Ящер начинает мотать хвостом, ему хочется играть и хочется завести друга.
 ...Второму ящеру ожить труднее. Он похож одновременно на архитектурное украшение крыши и на тварь, вернее, творение, попавшее сюда по ошибке - возможно, свалившуюся из окна соседней мансарды - из мастерской сумасшедшего скульптора, которому заказали доисторическое животное, но забыли заплатить деньги, и он решил выставить произведение рядом с трубой и антенной. Одинокое и забытое здесь, оно, став частью городского пейзажа, постепенно обретает душу.
Неподалеку ветер кружит обрывок промасленной бумаги. Вот бумагу подогнало к скульптуре… и по непостижимой случайности, с которой только и начинается эволюция, ящерица, скучающая в заточении вечной неподвижности, съела этот пыльный, но все же содержащий молекулы жира обрывок, и сразу стала более живой, чем раньше. Забились каменные прожилки. С  трудом, медленно, собирая кожу на шее в складки, чудовище поворачивает голову, чтобы осмотреть мир.  Глаза, ранее, едва намеченные, оживают, поблескивая… именно через сопоставление пятен и узоров света в них проникает мысль. Удивительный динозавр может сейчас узреть меня. Его тело становится подвижным, словно по каменным прожилкам заструилась серая или светлая как песок плазма с такой же неизбежностью, как падает сыпучее вещество в перевернутых песочных часах…  Я понимаю, что сейчас оба чудища уставятся на меня, и это совершенно неинтересно - они другой крови и у них иной образ мышления; мне просто становится не по себе от мысли, в каком виде-образе они поймут человека… Начинаю обходить их, и вдруг обнаруживаю крутой спуск - лестницу, что грезится только фрагментами и уходит далеко вниз. Здесь же, над лестницей, наклонилось крыло гигантской карусели, и вниз едут квадратики сидений. Догадываюсь, что это и есть транспорт! Спасаясь от чудовищ, хотя не помню, чтобы они за мной гнались, цепляюсь за сиденье карусели, некоторое время еду вниз, соскальзываю, падаю, прыгаю, бреду по теряющимся во мхах ступенькам и вдруг выхожу на современную улицу.
Блестят витрины. По ровному асфальту едет множество сверкающих машин. Вход-выход в туманную вселенную остался далеко позади.
Но в новеньком красивом мире я настолько смущаюсь своего старого халатика, что забываю даже, куда направлялась. Мне страшно, что люди посмотрят с осуждением. Тут ко мне начинает приставать какой-то старик. Помню его очень отчетливо, хотя больше он мне, к счастью, никогда не снился. У него были мохнатые длинные руки - он хватал меня этими своими граблями и вовсю ругался. Мой сон не был эротическим - я уверена, что старику ничего «такого» не было от меня нужно. Он просто вымещал на мне свою злость, костеря так, как костерил бы древний троюродный полусумасшедший дядюшка, если бы у меня таковой был, и если бы я была у него на побегушках. Может, у него разболелся живот или разнылась нога к непогоде, но он был страшно зол и очень напугал меня. Я никак не могла отодрать от себя скрюченные пальцы и убежать.
Самым жутким и мерзким в старике был его цвет - он был зеленый, правда, не ярко-зеленый, а так… зеленоватый. Одет он был во что-то вроде старого пальто. Очень древние стариканы, у которых мерзнут кости, носят такие антикварные пальто даже в жару. Лица старика не могу описать, настолько диким, непристойным оно мне показалось. Было в зеленом старике что-то от жабы, крысы или даже паука, но в то же время было в нем и обыденное, знакомое, чуть ли не домашнее, словно мерзкий старикашка-интриган давно мне уж встречался, жил где-то неподалеку, а, может, и начальствовал. Он так ругался, цепляясь за мою одежду, тряся за плечи, словно имел на меня какое-то право. Он заслонил мне солнце. как старое сухое дерево мешает расти молодому ростку, хотя оно же, порой, спасает его от непогоды. Уж не помню, как мне удалось все-таки вырваться из его мерзких трясущихся лап и убежать. В старческих пальцах, которые все еще тянулись за мной, остался только поясок от моего халата. А я бежала, бежала, и так боялась погони, что, наконец, проснулась. Вздохнув с облегчением, я постаралась, как водится, стряхнуть с себя страшный и нелепый сон. Это было не так уж трудно, потому что у меня, как я уже говорила, появился друг, и мои мысли были целиком посвящены ему. Розовый пояс от халатика пропал - я не нашла его ни с утра, ни вечером, поймав себя на мысли, что не удивляюсь этому.
Через пару дней, когда впечатление от «ночного приключения» порядком сгладилось, я рассказала подруге из другой комнаты, в довольно юмористическом ключе, что ко мне во сне «приставал противный старик». Я была уверена, что подруга посмеется надо мной и пожелает следующей ночью увидеть кого-нибудь помоложе, но представьте мое удивление, когда меня стали слушать с величайшей серьезностью, и вдруг, перебив на полуслове, спросили, не был ли «мой старикан» зеленым или хотя бы одетым в зеленую одежду? - потому что, по описанию, он наверняка здешний домовой, что иногда снится девочкам в этой общаге и чаще всего является зеленым, обросшим мхом или плесенью, порой сгорбленным. Растерявшись, я признала. что да, мол, точно, дед был зеленоватым, и это-то и было в нем самое мерзкое, если не считать того, что лапы у него уж слишком длинные.
Тогда подруга, которая жила в общежитии дольше меня, растолковала мне, что Хозяин - раз уж он так ругался - выживает меня отсюда. Да, она знала, что у меня появился молодой человек, но она, конечно, не могла угадать, что он сделает мне предложение, и что его родители примут меня в свою семью, что в больших городах бывает не часто... Но со мной так случилось - очень скоро я покинула общежитие. И уже забирая из комнаты вещи нехитрого своего гардероба, я все ожидала, что розовый пояс найдется где-нибудь в углу шкафа или под кроватью - ведь он был тряпочным и наверняка никому не нужным, но поясок пропал… Факт его исчезновения по сию пору кажется мне необъяснимым.
Город… Каменное чудище, оживающее во снах., будет ли твоя судьба счастливой? Или те яды, которые копятся в твоих лабораториях, отстойниках, на тупиковых железнодорожных путях и свалках, а главное, в душах некоторых людей, взорвут когда-нибудь оси координат и окунут тебя в иной, туманный мир, где яркие рюкзачки на горожанах - всего лишь ветхие жалкие котомки нищих, где лишь на ходулях можно пройти по замусоренной мостовой, и зияют повсюду черные дыры, как клевета и доносы, как отверстые глотки загубленных и нерожденных душ, вызывающих к отмщению?
Что таит твое будущее, что за монстр - ревнитель несолнечных, непонятных традиций, стоит, невидимый, на подступах, в осаде твоих великолепных дворцов?
Спасет ли твоя красота мир, как сказал гений, вскормленный тобой, или она изломится и сдастся под тяжестью наступающей эпохи техногенного палеозоя?
1994.

Напечатано в журнале «Русский мир» в сокращении, и в Морской Газете под рубрикой «Легенды Санкт-Петербурга». Рассказу посвящена статья писателя Александра Акулова