ЛОСКУТКИ.
Пётр медленно открыл глаза. Радио надрывалось изо всех сил, и спросонья ему казалось, что этот хрипловатый голос, который рвался из динамиков, о чём-то спрашивает его. День начинался. За окном мелко моросил дождик, и утреннее небо было грязно-серым.
"Единственная отрада", - подумал Пётр, спуская ноги с кровати и смотря в окно.
Половицы жалобно скрипнули, прогнувшись под весом, и этот звук стал неторопливо удаляться к ванной комнате. Вскоре зажурчала вода, и раздалось фырканье, а затем хлопнула дверь старенького холодильника. Пётр разогревал вчерашний плов и смотрел на прячущихся от дождя людей. Они чем-то напоминали ему шустрых тараканов, которых застали на месте трапезы.
"Как хорошо, я так ждал осень", - думал Пётр и мешал рис, - "И именно сегодня в пятницу, она пришла. И листья уже желтые давно, только дождика не было. Обязательно пойду на набережную сегодня."
Он вспомнил прошлогодний первый сентябрьский дождь. В тот день лило как из ведра, лужи пучились крупными пузырями, и низкое небо было также беспроглядно. Пётр тогда долго стоял на пристани, разглядывая тёмный песок пустынного пляжа, и как Волга поглощает крупные капли дождя. Потом он накинул брезентовую накидку и пошёл по берегу. Одинокие буйки и раздевалки оставались у него за спиной, а впереди маячили такие же. Пётр подошёл к скамейке, которая стояла близко к воде, подобрал брезент и сел. Мимо медленно проплывал трехпалубный пароход, который, казалось, засыпает от такой погоды...
-Ай дерьмо! - взвизгнул очнувшийся от запаха гари Пётр, срывая с плиты дымящуюся сковородку.
Плов пострадал не сильно, и уже серьезный Пётр быстро поглощал его, посматривая на большие настенные часы.
-Так и опоздать недолго, - пробубнил он и бросил грязную тарелку в раковину.
Автобус уже стоял возле дома.
-Опять опоздал, - сказал водитель запыхавшемуся Петру, - не буду ждать я в следующий раз.
-Пустин, здорово, лезь быстрее, - послышались голоса из салона.
-Виноват, жрачку спалил, вот и задержался.
Автобус крякнул шестернями, дёрнул с места и Пётр окончательно влился в наступивший день.
-Петь, работа сегодня есть, - заговорил крепкий парень в очках, - три заказа, один твой, я не успеваю. Ты как сегодня, а?
-Да я гулять сегодня хотел пойти.
-Куда гулять? Дождь ведь на улице. - изумился парень в очках.
-Дождь это хорошо, - Пётр мечтательно улыбнулся, - придётся идти.
По началу Пустина забавляла идея работать в отделении подобного типа. Он рисовал себе кордоны охранников, лампочки сигнализации, пустые и гулкие коридоры с железными дверьми. Наверное, эта детская романтичность, а не обещанные деньги, была основным двигателем в размышлениях Петра.
В первый же день работы, навеянная мечтами воображаемая обстановка, с грохотом рухнула. Из всех атрибутов закрытого отделения были только решётки на окнах и дверь, которая открывалась штуковиной, похожей на накидной ключ. Однако, воображение Петра потряс огромный холл, по габаритам не уступающий тенисному корту. И тут же удивление, сменилось неприязнью: в нос ударил резкий запах мочи, грязного белья и табака.
-Вот это и есть наша с вами палата, - задыхаясь от ходьбы, сказал Николай Андреевич.
Этот грузный мужчина, с посеребрёнными висками заведовал кафедрой психиатрии уже пятнадцать лет. Его всегда чуть прищуренные глаза, плотно сжатые губы, позволяли судить о нём, как о человеке с мрачноватым характером.
Пётр не верил своим глазам. Весь холл был заставлен койками на которых где сидели, а где лежали люди.
-За мной, пожалуйста, - Николай Андреевич уверенным шагом направился вглубь "палаты".
Пётр быстро догнал его, с беспокойством озираясь на людей в больничных пижамах, которые, кажется, не замечали никого. На их хмурых лицах застыла гримаса безразличия. Николай Андреевич дошёл до конца холла и зазвенел ключами, остановившись перед железной дверью.
-Мой кабинет. Прошу.
Пустин оказался в комнате, посередине которой стоял большой стол с железной пластиной, обтянутой зеленым сукном. Вдоль стен стояли полки с книгами, отчего и пахло в кабинете как в книгохранилище, а над ними висели картины с очень мелкими рисунками.
-Я должен объяснить вам цель вашего пребывания здесь, - Николай Андреевич сел за стол и молча показал Петру на кресло.
-Эти люди, которых вы сейчас видели, и есть те самые пациенты, о которых я вам говорил. Вы и Евгений Прашников будете внимательно изучать их видения.
Пустин наморщил лоб и переспросил, - Видения?
-Да, обычно, мало кто вдумывается в этот бред. Шепчут голоса и советуют выкинуться в окно-императивные слуховые галлюцинации. Рисунок на ковре превращается в лицо - иллюзорные. И всё. Вы должны будете дотошно отражать динамику их видений. То есть выслушивать их каждый день заново. А вы разве не затем стали психиатром? - Николай Андреевич посмотрел Петру в глаза.
Тот отвёл взгляд и не знал, что сказать.
-Можете не отвечать. Я сам себе отвечу. Большинство людей нашей специальности, невротики, пытающиеся забыться в этом потоке катастроф человеческих душ. Другая часть наших коллег, которые верят в призвание лечить людей, являются в некой степени садистами, относящимися к своим больным, как пожарные к языкам пламени. Думаю, мы с вами относимся к первой категории?
Пётр несмело кивнул головой, - А почему палата такая большая?
-Большая? Это для потенциирования видений. Не смотрите на меня так, я понимаю, что антинаучно добиваться подобия индукции в данном случае, - Николай Андреевич ещё сильнее сощурил глаза, - скорее, это попытка из большого сделать бесконечное. Вы читали Пелевина?
-Пелевина? Нет, кажется.
Николай Андреевич встал из-за стола и подошёл к шкафу.
-Советую прочитать, - сказал он, вытаскивая из ряда книг три штуки, - начинать рекомендую с "жёлтой стрелы". Может вы и почувствуете запах чего-то по настоящему огромного.
-А как же незыблимое правило не поворачиваться к больным спиной? Ведь пока идём по палате, мало ли что может приключиться, - Пётр перевёл взгляд с обложек книг на Николая Андреевича.
-К больным? Я разве сказал, что они больные?
"Да он еще ****утее, чем я думал. Манерен до нельзя. Дешёвый эпатаж." - , подумал Пустин, не зная что сказать на странный вопрос-ответ.
-Слишком много непонятного для первого общения. Идите отдыхайте, завтра приступите к сбору ... не хочется говорить это слово, анамнеза.
Пётр ехал в метро домой с халтуры, которую ему подбросил Женька, и думал о сегодняшней несостоявшейся прогулке. Он вновь погрузился в приятные воспоминания. Пароход сверкал огнями окон, еле передвигаясь. Пустин долго смотрел ему вдаль, чувствуя через тяжелые ботинки приливы холодных волн от винта. На той стороне Волги тоже горели огни, только очень блёкло и расплывчато, будто в тумане. Пётр встал и пошёл обратно. Мокрый песок жадно поглощал его следы.
-Тихо падает клёна лист и уже не поймать нам его, так и жизнь пролетит в никуда, не успеешь поймать ничего, - тихо сказал Пётр, наблюдая как лунки от его ботинок быстро зарастают.
-...жаемые пассажиры, не забывайте свои вещи в вагонах. - успел расслышать Пустин и пошёл к уходящей вверх ленте эскалатора.
-Какое красивое слово - бальзамация, - размышлял Пётр, выйдя из метро, - ассоциирующееся с древним Египтом. А всего-то закачивание формалина в вену или заливание его в брюхо.
"Неужели специально для этого проекта был вырыт под психушкой такой бункер. Если да, то почему сначала Женька, а потом я ? " -, мысли о Николае Андреевиче, вернее о его странной "палате" роились у него в голове.
Придя домой, Пётр не раздеваясь повалился на не убранную с утра постель и закрыл глаза.
"Про книги совсем позабыл", - вспомнил Пустин и пошёл в прихожую к своей сумке.
-Ну, что, Пётр Станиславович, понравилась "стрела"? - Николай Андреевич пустил табачный дым через сложенные в кольцо губы.
-Странноватое произведение. Жизнь в поезде. Бесконечные вагоны. Не хотелось бы делать поспешные выводы, но это то же, что и вереница дверей, зеркал. Длинный коридор, который никогда не кончается. Подобные ощущения были у моих пациентов в детском отделении. Это ведь основывается на страхе...
-Да к чёрту эти аналитические штучки. Никогда не судите по тексту, не узнав человека! Здесь не в том дело. Когда вы почувствовали себя в поезде первый раз, с какого места?
-Что? Не понял, - Пётр удивленно смотрел на шефа.
-Вспомните, пожалуйста, когда вы вжились в сюжет и представили себя с героями произведения.
Пётр, не ожидав, такого вопроса, судорожно соображал. В голове мелькали тамбуры, купе, вид из окна. Но это всё было не то. Вдруг поток свежего воздуха ударил ему в лицо. Он стоял на крыше поезда и пытался разглядеть локомотив.
-Крыша, я на крыше ищу начало поезда, - хрипло сказал Пустин.
Николай Андреевич ещё сильнее сузил глаза, отчего они превратились в две щёлочки, и показал Петру листок, который лежал посередине стола. Там было схематичное изображение человечка повисшего над вагоном.
-Каждый видит разное, - Николай Андреевич сделал паузу и глубоко затянулся,- людей на вагонах, лес, поле, реки, мосты, всё что угодно. Но все стоят на крыше. А потом назад, в вагон. Так?
-Не знаю, не помню, - уже без энтузиазма тихо сказал Пётр.
-Назад, именно назад. Это и есть то бегство от свободы, о котором писал Фром.
-Но ведь, один человек спрыгнул!
Николай Андреевич моментально сменился в лице. Глаза в один миг приоткрылись, лоб покрылся многочисленными морщинами.
-Речь не про индивидуальность. Вы должны были ощутить массовость. И вам это удалось. Вы вернулись назад! Те кто спрыгивает, оказывается на тех койках, - Николай Андреевич ткнул пальцем в сторону двери, - ну вот что, пораспрашивайте некого Мишняковского. Мы не ведём историй болезни. Вот вам результаты прошлых бесед. Ознакомьтесь сейчас. Вы уж не обижайтесь, ординаторской у нас нет. Все доктора работают у меня в кабинете.
"Форменный шизоид! Куда я попал?" - думал Пётр, листая папку и изредка поглядывая на увлечённо читающего какую-то книгу шефа.
12 января 1998 года.
...Лундберг Николай Андреевич, обладает сходством с Германом, подчеркивая это своими руками с рассыпным типом вен. Считаю, что Гиммлер, опасается погружаться в реальный мир сернила 356, маскируя это активным анализом трудов разработчиков. Участвовал в ликвидациии последствиий аварии на чернобыльской АЭС, занимаясь перепечаткой материалов о воздействии морфия на психическое состояние Геринга. Особый интерес проявлял к сентиментальным моментам поведения Геринга. После наблюдения приступов моторного возбуждения Германа Геринга, запирался у себя в кабинете и перед зеркалом копировал его движения. Временами, во время наблюдения за разработчиками из-за покрытой тонким слоя стекла, ладана, жировоска двери, впадал в состояние "ебучей грусти".13 июня 1997 года, на чтении молитвы нагло смеялся из-за покрытой тонким слоя стекла, ладана, жировоска двери над разработчиками, нарочно коверкая слова.
P.S. Убедительная просьба переместить гвоздики вверх на две кафельные плитки.
15 января 1998 года.
... Лундберг Николай Андреевич весьма и весьма загадочная личность. Считает себя лучшим психиатром в клинике Лангбро. Постоянно зачитывает нам дневники из истории болезни своего бывшего пациента, некого Германа Геринга. Дабы мы воспылали к нему уважением, постоянно напоминает нам (разработчикам) о своей работе в Дахау с Владимиром Сорокиным, который войдя в доверие к заключенным, вербовал их в ряды разработчиков сернила 356. Склонен к ритуальным действиям (прижимание правой руки к области сердца, и быстрое приговаривание: "спасибо, спасибо...").
P.S. Просьба переместить гвоздики вверх на три кафельные плитки.
19 января 1998 года.
До каких пор будет продолжаться этот произвол? Закрытие проекта, таит в себе показатель несостоятельности всего класса и затрагивает самолюбие разработчиков!
Лундберг Николай Андреевич, участвовал в ликвидации последствие чернобыльской АЭС. Под действием тарена, наблюдал морозильные камеры, в которых и познакомился с Германом Герингом. Обстановка морозильной камеры, отведенная для разработок сернила 356, предрасполагала к непринужденному общению. Плюшевые медведи, вытащенные из снов невротиков, заменяли Лундбергу и Герингу подушки, одеяла, и наволочки одновременно.
Пётр нашёл Мишняковского, сидящим в дальнем углу палаты, выложенным кафелем. Это был очень худой человек в грязной тельняшке и трико. Его голова была лишена волос, а справа в области виска, красовался шов в виде полумесяца.
-Мишняковский Антон Борисович? - тихо спросил Пустин и с неприязнью и опаской огляделся по сторонам, - меня зовут Пётр Станиславович, я ваш новый лечащий врач. Как вы себя чувствуете?
-У меня всё хорошо, - Мишняковский даже не повернулся и продолжал смотреть на покрытый ржавыми разводами кафель.
-Я бы хотел поговорить о Лунтберге. Почему вы сравнивайте его с Герингом?
-Это аллегория. По распоряжению Геринга тоже производились опыты на душевнобольных. Во времена подъёма третьего рейха зарождалась эутаназия. Лунтберг решил стать основоположником душевной эутаназии. Он хочет забальзамировать рассудок изнутри сернилом. Передвиньте, пожалуйста, гвозди на одну плитку вправо, - Мишняковский повернул голову и посмотрел на Петра.
Пустин рассмотрел между кафельных плиток два гвоздя. Он подошёл к стене и воткнул гвозди правее.
-А зачем вы всё время просите это сделать?
Мишняковский обхватил своими длинными пальцами голову, и глядя на стену возбуждённо заговорил: " Да и не возможно написать, зарисовать то видение на стене. Это, уважаемый, выше моих и даже ваших сил. Как вы сможете придать неподвижности скорость в динамике? Эти руки, возникающие от перемещения гвоздиков, напоминают собой калейдоскоп неподвижных движений. От осознания этого факта впадаешь в состояния дикого страха и всесжигающей радости. А иногда, сернил 356 ослепляет как яркий снег, который закладывают за нижние веки. И тогда всё вокруг становится белым-белым и только ржавые полоски прокладывают рельсы неподвижных движений. Я в такие моменты воспринимаю эти полоски как женщину. Её кожа так болезненно бела, что она почти сливается с фоном неподвижных движений, это момент ухода в палату с бидонами из под галоперидола. Внезапная остановка мыслительных процессов бросает меня на бледно-ржавое тело, и я глажу её волосы, касаюсь её закрытых глаз. Мне не хватает дыхания, и я возвращаюсь обратно."
После сказанного Мишняковский закрыл глаза и отказывался говорить. Пустин пошёл в кабинет к Николаю Андреевичу.
- По западной стене непрерывно течет вода, и мы забиваем в промежутки между кафельными плитками гвозди. Для Мишняковского ржавый след на кафеле является образом человеческого тела. Некая иллюзорная галлюцинация. Это очень интересно наблюдать за ним, во время перемещения гвоздей по стене. Новое положение рисует в его голове новые рисунки, о которых он почему-то не хочет говорить, - Николай Андреевич долго щёлкал зажигалкой и, наконец, получив язычок огня, затянулся.
- Я не видел его карты назначений. Сестра мне сказала, что не знает название лекарств, которые получают пациенты. Я смотрел ампулы, там или стёрто название, или отсутствует наклейка.
- Придётся приоткрыть завесу неизвестности, - Николай Андреевич ухмыльнулся, - загляните в раковину.
Только после этих слов Пётр обратил внимание на звуки льющейся воды. Он подошёл к железной мойке, которая стояла у двери, и увидел дуршлаг с тёмными ампулами. Взяв одну в руки, Пустин разглядел её название.
- Это шутка? - спросил Пётр и по серьёзному выражению лица шефа понял, что нет.
Вы ещё так молоды, так многого не знаете. Прочитайте " Омон Ра. " Да, это Пелевин. Там скрываются ответы на некоторые ваши вопросы, - Николай Андреевич долго тушил окурок в пепельнице
-Жень, ты пойми, он не то что бы странный, он похоже отъезжает, - говорил Пётр и оживлённо жестикулировал руками, - там творится чёрт знает что. Да что я тебе рассказываю! Ты же всё сам видел. А тебя почему не видно там? Он говорил, что мы с тобой вместе работать будем.
-Да, говорил. Только он меня гоняет к ним после тебя, - Женя охлебнул кофе, - а когда ты в палате, я анализирую электроэнцефалограммы. Он снимает их после наших расспросов.
-Энцефалограммы? А это еще зачем?
-Не знаю. Там зубцы странные. Я думал по началу, что это машина барахлит. Попробовал на санитарке - нормально работает. Никогда не видел таких картинок.
Женя обхватил чашку пальцами обеих рук, и, прислонив её край к губам, задумчиво посмотрел на молодую мамашу с дочуркой, которые сидели за соседним столиком.
-Я у него видел в раковине кетамин, - Пустин мешал ложечкой свой кофе, - он смывает бумажки с ампул, что бы сёстры не знали.
-Кетамин? Это же для наркоза херовина. Баб на абортах ею глушат.
-В том то и дело. Не понимаю, для чего он его назначает. И ещё Пелевина какого-то дал читать. Странные у него тексты. Не читал?
-Не-а. Я слышал про него. Его школьники любят читать, - Прашников заёрзал на стуле потягиваясь и зевая, - ты не больно расстраивайся. Я когда на севере работал, у нас один травматолог про Илизарова рассказывал. Всё как полагается у него - кафедра, операции каждый день с этими аппаратами его. А еще отделение одно, куда только несколько человек пускали. Мужик этот, туда проскочил каким-то образом. Там больные лежали, все проколотые спицами. На головы он аппарат свой ставил после трепанаций различных. Рёбра сверлил, позвоночник. Такие вот эксперименты ставил. Так ведь какая польза получилась для людей сейчас. Может и Лунтберг станет мировым светилой.
Пётр улыбнулся. Ему нестерпимо захотелось посмотреть на осеннюю Волгу.
-Женя, довези меня до речного вокзала.
-Хорошо. Уже время много. Ты в гости собрался?
-Мне там встретить надо одного человека.
Женя одним глотком осушил чашку с уже успевшим остыть кофе, и звеня брелком, пошёл к выходу из кафе. За ним последовал и Пётр.
Дождя сегодня не было, но Пустин не очень расстроился. Запах жухлых листьев и холодеющий с каждым днем речной ветер, действовали успокаивающе на Петра. Постояв около пристани, он двинулся вдоль набережной. Сумерки уже не так привлекали людей сюда в это время года. На встречу ему попадались, в основном, хорошо укутанные и льнущие друг к другу парочки. Разные песни проплывали мимо Петра по ходу прохождения торговых палаток. Утомившись, Пётр остановился и облокотился на железную ограду набережной. Внизу, по песку шагали мужчина и мальчик, которые подбирали пустые бутылки возле скамеек.
"Откуда там бутылки? Ведь сейчас никто не купается." - подумал Пётр.
-Ещё одна! - крикнул мальчик, высоко поднимая тёмную бутылку над головой.
Присмотревшись, Пустин увидел, что весь берег усеян стеклотарой. Волны мерно обмывали гладкую поверхность бутылок.
"Ничего себе! Как кетами в дуршлаке." - пронеслось у него в голове.
Петру стало неприятно от этого зрелища, и он повернувшись, зашагал наверх к автобусной остановке. Пока он поднимался наверх с набережной, его преследовал лёгкий шум прибоя, и гул льющийся воды в кабинете у Николая Андреевича.
"Вот и добрался, - прислушался Пётр стоя на остановке, с удовольствием отмечая, что не слышит ничего, кроме звуков подъезжающего автобуса.
Салон был почти пустой. Пустин сел на заднее сидение и почувствовал, что он очень устал.
Утреннее пробуждение Петра было на редкость гладким. Он успел даже побриться. По дороге на работу ему думалось о тех бутылках, которые валялись вчера на берегу. Так ничего и придумав, откуда они там появились, Пётр переключился на мысли о своей работе. Женька был погружён в себя и молчал всю дорогу. Подъезжая к главному корпусу больницы, Пётр увидел, что стены близлежащих домов выкрашены в ярко красный цвет.
"Никогда не обращал на это внимание", - удивился Пустин.
Предъявив пропуск, Пётр спустился в подвал, надел халат и ключом открыл дверь в палату. Часть коек в ней была расставлена у стен, из десятка других было сооружено что-то типа сцены. Возле неё стояло два кресла. В одном из них сидел Николай Андреевич. Больные сидели на полу.
-Мы вас уже заждались, - не поворачиваясь, сказал Лундберг.
Придя в себя от неожиданности, Пустин нетвёрдым шагом пошёл к импровизируемой сцене. Больные абсолютно никак на него не реагировали.
-Что это? - Пётр сел в кресло.
-Спектакль, - Лундберг хлопнул в ладоши.
На сцену залезли двое больных в пижамах. Один из них был без ног и долго не мог вскарабкаться.
-Фирс идёт к кофейнику озабоченно. Барыня здесь будут кушать надевает белые перчатки. Готов морфий? Строго дуняше. Ты? Ты! А сливки, - монотонно сказал безногий.
-Дуняша ах боже мой. Быстро уходит, - таким же голосом произнёс второй больной.
Ещё двое больных подкатили к сцене два шара облепленные опавшими листьями.
-Это такой же трупный материал-, уже трагически заговорил первый, - просто никто не задумывается, что листья тоже умирают. Когда они над головой, или под ногами, листья остаются листьями. Но ведь именно их смерть, превращает дерево в оголяющиеся скелетированные прутья. Обострение психических болезней осенью, связано с подсознательным удовольствием от наблюдения умирающих деревьев. А тут, лепишь из мертвых листочков снеговиков, и никто тебе ноги за это не отрежет.
-А где же ваши ножки? - крикнул Николай Андреевич.
-Папа отрезал. Я убивал насекомых не так как другие дети. Лишая их жизни, я оставлял их в неестественных позах. Это и было начальное проявление художественности. Дворовые мальчики топтали насекомых ногами, и мне действительно было жалко этих стрекозок. Размазанные по асфальту, они представляли собой жалкое зрелище. Красота не была нужна моим друзьям. Папа тогда работал санитаром в Месте Организованной Разделке Граждан. В секционную вошла девочка и предложила купить у нее книгу Пелевина "Жизнь насекомых". Папа отрезал ей голову. А когда пришел домой вместе с мамой отрезал мне ножки. Мне было совсем не больно, я даже не плакал. Родители говорили, что это мне на пользу, что теперь я не как раньше ловить стрекозок, и тем более, не стану продавать книги в моргах. Мне ничего не оставалось, как лепить фигуры из мертвых листьев. Ведь родители не видели в этом трупной эротики. Потом я узнал, что я не один, кому отрезали ноги родственники или школьные педагоги. Нас было немного, и мы лепили разное, но всё равно это было из мертвых листочков.
-А что это за выступы на спинах снеговиков? - показал пальцем на шары второй больной.
-Понимаете, это рудиментарные крылья. Снеговики из мертвых листьев являются ничем иным, как падшими ангелами. Во время пребывания в психиатрической лечебнице, наш доктор, в качестве наказания, назначал курс инсулинотерапии, который приравнивался к физическому акту насилия в извращенной форме. Таким образом, доктор лишал нас крыльев для творческого полета. Это и явилось олицетворением переживаний в моих скульптурах. - произносил безногий с угасающей интонацией, и повернувшись к зрителям спиной, показал глубокие порезы на не ней, которыми было написано: "Простите, мне надо работать."
Пётр ошарашено посмотрел на Николая Алексеевича. Тот внимательно следил за происходящим на сцене. Взглянув на окно, Пустин замер. Вместо стёкол там были причудливо выгнутые, неподвижные, полупрозрачные тела людей. Пётр отчётливо видел розоватые петли кишок и очертания позвоночника, показавшиеся ему многослойными и плоскими, совсем как страницы в красочном журнале. Сквозь прозрачные тела было видно, что за окном шел дождь.
-Они не хотели видеть мои серые облака - это прекрасное по своей объемности строение природы, - заговорил второй, - я видел облака, и всё остальное только в серых цветах и был отгорожен от всех, полотном воображаемого холста. Придя домой после школы, я натягивал свою облачную фантазию об облаках на мольберт и окунался в мир грёз. Я мог просидеть в таком состоянии несколько часов, накладывая слой за слоем серость, иногда до абсурда сгущая краски. Сверстников никогда не волновали подобные переживания, и они в это время носились по пустырю, гоняя мяч, падали, бежали. Когда я смотрел на них из окна, всегда начинал идти дождь и дети разбегались по домам. Перед моим взором не было никого.
Второй больной внезапно замолчал.
-Дальше, играйте же! - крикнул Николай Андреевич.
-Внезапно облака исчезли, - второй нервно сглотнул, - я вспомнил яркий солнечный день в парке. Кругом было много людей и тогда это не пугало меня - ведь рядом была моя мама. Я смотрел на паровозик, описывающий круги вокруг радостных родителей, чьи детишки, пища от переизбытка чувств, испытывали чувство абсолютного счастья. Через несколько минут и я уже катился в вагончике, ощущая непередаваемый восторг. А потом мама посадила меня на карусель, и я ласково обхватывал пластмассовую лошадку за шею. Пролетая мимо группы мальчишек, я заметил, что они отрывают голубям головы и бросают тела на землю, с интересом наблюдая за последней пляской птичек. Я не смотрел на дёргающихся голубей, мой взгляд, потрошил глаза забавляющихся данным способом. Такое выражение лица и такие же блестящие глазки, я видел у детей после поездки на паровозике. Мальчишек окружала всеобщая рыхлая радость. Голуби кувыркались через себя и дрожали. Мне показалось, что у меня в кулачках зажаты их головы, которые не отражали распространенной маски счастья. Клювы птиц были открыты, словно они хотели что-то сказать и одновременно задыхались...
-А я её ебу! ****ь, гляжу бля шарушки! Обосралась, сука! - заорало бесполое существо со связкой пустых бутылок, влезая на "сцену".
Из глубины палаты послышался хохот, - Да ты ****ы не видел в жизни, поди ни разу!
-Пошел ты пидор, ебли кусок! - задыхалось существо.
"Совсем также как те голуби,"-подумал Пётр.
-Я смотрел в глаза взрослым и видел там свои серые облака, такие далекие и близкие. Серые облака совершенно не нужны взрослым, ведь их нельзя сожрать, выпить. Также облаками нельзя нарядить свою толстую дочку, на зависть соседям. Я не мог обладать облаками, я мог только их рисовать. Серый цвет "был написан не с жизни, а с разложения и распада - с кусков кадавров, принесенных студентами-медиками, с истощенного торса и желтушного лица его друга, страдающего от болезни печени. Даже волны, по которым плывет плот, даже свод неба имеют трупный цвет. Словно вся вселенная стала анатомическим театром.*"...
-Петя! - кто-то сзади позвал Пустина.
Пётр оглянулся, но увидел только лица смотрящие мимо него. Когда он повернул голову обратно, безногого и его приятелей на нагромождении коек не было. Там сидел мальчик на карусели, и его лицо было мертвенно бледным. Кулаки его были сжаты. Рядом с ним, в петле висел Мишняковский..
-Он силился разжать пальцы, но они всё сильнеё сдавливали оторванные головы, существующие только для него, - наклонился к Петру Николай Андреевич, - Толя слышал хруст ломающихся черепов и кричал: "Мама, ты помнишь мои ночные кошмары, мои сомнабулические прыжки в беспроглядную тьму!?" Мама не слышала сына, как и все остальные, поглощенные радостью. Толе обжег глаза свет, исходящий от листьев, от земли, от улыбок. Цвета вокруг стали настолько яркими, что он зажмурился, но продолжал видеть всё вокруг в ещё более насыщенных красках, а карусель кружила его в своем неизменном ритме. Наконец, яркость стала угасать, открывая ребенку более страшную картину - разложение цветов. Это была не обычная дифракция, а самый настоящий распад. Материя оставалась неизмененной, в то время как цвет переходил из стадии ранних трупных изменений в стадию поздних, пузырясь своей отвратительностью. Краски расплывались, оставляя чёткую серость. Толя был рад этому.
" Какой дурной сон, " - Пётр ущипнул себя за ногу, но не проснулся.
Пустин поднялся со стула и медленно пошёл к выходу из палаты.
" Осторожно, коридоры могут превращаться в лабиринты, " - шепнул ему вслед один из больных.
"На улицу скорее, " - бежал по длинному коридору Пётр, не узнавая его стен. Вдруг перед ним сверкнула никелированная дверь. Пустин схватил за ручку двери и дёрнул её на себя. Перед ним был такой же коридор, с такой же блестящей дверью, на которой было написано: " Проветривание траурного зала с1300-1400. " Поколебавшись, Пётр шагнул туда.
- Петь вылазь, - Пустина тряс за плечо Женя, - уснул что ли?
Машина стояла около речного вокзала. Пётр, ничего не понимая, вылез из машины. На часах было около десяти часов вечера. Коридоры, Лундберг, кафе - всё это перемешалось у Пустина в голове. Он пошёл к причалам. Волга уже от недостатка света становилась чёрной. На третьем причале одиноко стояла "МОСКВА". Пётр подошёл к пароходику. В воздухе ощущался запах вечерней реки и мазута.
- Смотри ещё одна, - послышался звонкий голос.
Мимо пробежали два мальчика, гремя сумками.
- Теплоход отплывает, вы собираетесь подниматься? - с укоризной обратился к Петру матрос, облокотясь на поручень трапа.
Совершенно не думая, Пустин автоматически поднялся на борт. Сзади звякнула цепь. Мимо ходили весёлые мужчины в пиджаках и женщины в красивых вечерних платьях. Запах мазута сменился ароматом духов. Петру стало неловко за свою мятую джинсовую рубашку, и он поспешил на корму.
" Что же произошло, такой реалистичный сон. Я помню всё до мелочи, что было за последние сутки. А от кафе до набережной всего пятнадцать минут," - думал Пустин, и смотрел на белую пену от винта. Городская панорама постепенно переросла в загородную зону. Стало совсем темно. Пётр ощутил холод, и поёжившись, решил пойти внутрь. Железная дверь отворилась бесшумно, и он очутился в палате. Всё было как обычно. Кровати стояли как положено, в окнах было стекло. Пустин прислонился к стене и закрыл глаза.
- Здравствуйте, коллега, - Петра кто-то легко ударил в плечо.
Это был Лундберг. Он поманил Пустина за собой. Тот также автоматически, как и на причале, пошёл за Николаем Андреевичем.
- А знаете, Мишняковский повесился,- заявил Лундберг, садясь на стол в своём кабинете и доставая из кармана пиджака сигареты.
- Я знаю.
- Что? Знаете? Откуда? - брови Николая Андреевича поползли вверх.
Пётр не ответил.
- Ну, ладно. Евгений наверное сказал. Мишняковский использовал для петли халат санитара, - Лундберг повернулся лицом к окну, - казуистический случай, как например, бунт больных. У нас был один раз... Вернее, несколько эпилептиков составили план убийства медперсонала.
Пустин по прежнему молчал.
- Мишняковский оставил подобие записки, - Николай Андреевич протянул Петру тетрадный листок бумаги.
На нем было написано:
ОБЪЕКТ ФРУСТРАЦИИ.
Совершенно чудовищное по своей уродливости чувство вдавливало меня в стул все сильнее. Созерцание своей социальной дезадаптации заставило меня первый раз признать, что я сломался. Объект фрустрации находился от меня в нескольких сантиметрах и я отворачивал свои глаза...Куда? Это не имело ни какого значения. Взгляд был направлен в пустоту. Всёпоглощяющую, граничущую с ямами отчаяния, откуда очень трудно выбираться. Её смех рассекал уши, и рассыпался внутри головы чередой мелких осколков из смеси льда и битых зеркал. Искаженное изображение людей, сидящих со мной за одним столом, заставляло меня верить, что это я улыбаюсь и даже выдавливаю из себя смех похожий на технический жир. Мой настоящий смех был безвозвратно обменян на возможность словесного испражнения, на раздаваемые мной порнофильмы знакомым, на чудовищные вымыслы, которые я в своё время даже не хотел опровергать. Мне было смешно от полёта мыслей сочинителей бредовых идей, доброжелателей. Мой смех раздавался, когда я слышал горячее приветствие в телефонной трубке, которое кончалось фразой: "Порнуха новая есть? Дай посмотреть!" Тот настоящий смех, который лился из меня при разговоре с проститутками и при обсуждении перверзной тематики с моим окружением, неожиданно умер после встречи с объектом фрустрации. Сегодняшние улыбки были, похоже, растянуты тлетворным веянием Кандинского. Недоношенный гибрид умершего и еще не рожденного проявления хорошего настроения, вылетал из меня, окрашивая мой подбородок и майку в грязный маслянистый цвет. Отражения битых зеркал этого не замечали, а объект фрустрации старалась не замечать. Непонимание факта, что объект является обычной женщиной, раздвигало сознание и рвало мягкую мозговую оболочку...мягкая мозговая оболочка слегка отечна, сосуды резко переполнены кровью. Ткань мозга на разрезе дрябловатая. Пытаясь убежать от реальности, я буду прятаться в секционной, на время освобождаясь от навязчивых воспоминаний, выворачивающих кишки наружу. Это и есть яркие проявления моей трусости, которые окрашивают моё поведение, подобно как мясячные пачкают трусы. Страх перед людьми, их непредсказуемыми поступками, поведеньческими реакциями и смехом загнали меня далеко..."Труп М-ского находился в вертикальном положении..."-еще несколько часов назад М-ский ничего не имел, а теперь у него есть труп, его собственный! М-ских получается теперь двое, он и труп соответственно. А я пока один. Впрочем, я всегда был один. Наслаждение одиночеством наложило на меня свой несмываемый отпечаток аутичных страхов. Потеряв мертвый смех, я одновременно сорвал покрывало со своей красоты одиночества, которой я восторгался. Она была плюшевая и поеденная молью. Один глаз предположительно оторвали тараканы, но мне захотелось обнять её в этой душной комнате, нарисованной в своем воображении, и сидеть с ней раскачиваясь на полу. Но оказалась красота отдельно, а я отдельно. Я больше не мог к ней даже подойти. Делая один шаг, плюшевая мечта одиночества отдалялась от меня на два шага...Смех и тембр голоса объекта продолжал наполнять меня и всё вокруг ледяными вспышками мелкоочаговых кровоизлияний. Вспоминая свои неловкие поползновения к объекту, я заново ощущал пересохший рот и бешеное сердцебиение. Когда я её поцеловал, я не поверил этому. Пузыристая, теплая пелена заставила меня потерять нить пространства и временных явлений. Потом я сидел с ней рядом и не знал, что говорить. Мысли путались, язык западал. Да и мыслей и не было по существу. Те гладкие разговоры с Таней и её мужем, вызывали в тот момент тошноту. У Таниного мужа был комплекс провоцируемой измены - он любил смотреть, как трахают его жену. Это было благополучное семейство с маленьким ребенком, которго уже интересовало, что это за чужая жопа елозит на маме. Наши разговоры были содержательны, продолжительны и вызывали у меня чувство нормы взаимоотношения людей. Объект фрустрации вводил меня в состояние, которое поражало меня своей дикостью - мне нравилось сидеть рядом с ней молча. Мысли о том, что бы затащить её в постель, были запредельно далеки. Просидев, таким образом с полчаса, облапив свои ноги и уставившись в телевизор, я уходил домой, утаскивая за собой шлейф неопределенности. Анатолий Борисович очень любил свою жену, вернее это было однобокое мазохистское чувство привязанности. Или привычки. Или просто он заставил себя поверить, что любил свою вторую половину. Ведь он же верил, что она жива. Любовь его была настоящая, искренняя. Заколотив свою жену в углу досками в углу ,он прикармливал её сгущенкой и пирогами с капустой. А еще Анатолий Борисович очень ждал ребеночка. Рассматривая распухшее, начинающее зеленеть тело через доски, будущий отец семейства удивлялся, почему его жена не ест сгущенку. Анатолий Борисович через два дня получил младенца, выдавившегося из чрева родительницы трупными газами. Благополучно приняв посмертные роды, новоявленный отец вступил в состояние острого психоза. Зная, что младенцам нужна горячая, высококалорийная пища, Анатолий Борисович набил задний проход шоколадом, и дождавшись когда пища разогреется, на корточках кормил младенца. Аккуратно проталкивая шоколад в пищевод шваброй, Анатолий Борисович действительно верил, что это на пользу ребенку. Созерцание сытого младенца облагораживало его душу, клеило на опухшую от водки рожу обаятельные улыбки. Сидя перед зеркалом, Анатолию Борисовичу на мгновение казалось, что он улыбается не только спиной, но и местом, где спина теряет свое гордое название. Тогда он подбегал к жене и загадочно спрашивал: "Маша, посмотри, у меня трусы сзади не обосраны? А то перед людями не удобно." Только никто не отвечал. Через неделю родителя обожгла догадка, которая разрушила идилию обретенного псевдосчастья. Анатолий Борисович понял, что он остался один, несмотря на наличие двух тел. "Целых два трупа, этого на три года хватит" - думалось... Объект фрустрации представляла из себя самую замкнутую, непонятную в поведении женщину. Она пользовалась разнообразными масками для социальной адаптации в обществе. Ее скудное окружение заставляло себя верить, что она похожа на них хоть в чем-то. Только изредка ее лицо наполнялось болезненными воспоминаниями и размышлениями. Едва заметный момент мазохистической слабости, не замечался практически никем. Мне иногда казалось, что улыбки, возникающие на ее лице, были ничем иным, как условно выработанной реакцией на раздражитель, который вызывает чувство смеха у других людей. Объект постоянно хотела окунуться в океан своих переживаний. Что-то страшное тащило её туда, и она изредка выныривала, чтобы не задохнуться. Но соприкосновение с реальной средой не приносило должного удовлетворения, а скорее всего, обдавало объект брызгами разочарования. Ее глаза в эти мгновения отражали прошлую боль с той силой, какая была в момент переживания сильнейшего потрясения. Потом все стихало, но взгляд отражал не затянувшийся рубец, бессознательно раздираемый объектом фрустрации все вновь и вновь. Меня преследовало желание разглядеть ее рану, однако я не решался долго смотреть объекту в глаза, из-за ощущения глубокой подавленности. Это чувство возникало от понимания, что между нами огромная пропасть. Я бы не смог заполнить ее пустоту...
Видя развороченные остатки людей на секционных столах, я вспоминал "Исповедь опиомана" Шарля Бодлера. Малолетний герой произведения, а может и сам автор в образе героя, описывал последовательную гибель своих любимых сестер. Он наблюдал за своей сестрой, которая умерла второй, в прекрасный летний день. Ужасающий контраст потрясал мальчика: "Тогда с особенной силой выступает страшное противоречие между сияющей мощью внешнего мира и мрачной неподвижностью могилы, глаза наши видят лето, а мысль обращается к смерти; вокруг нас - свет и движение, а в нас самих - глубокий мрак. И эти два образа, приходя в тесное соприкосновение, придают друг другу необыкновенную силу". Но главное, на следующий день пришел доктор делать вскрытие. После его посещения дверь в комнату закрыли, и брат запомнил сестру, какой она была до встречи со служителем науки. Для меня объект фрустрации оставался замороженной женщиной, не подверженной разложению. Исходящий от нее холод не давал мне удостоверится в том, что она обычная по строению и сути...
Страх разочарования в объекте фрустрации отдалял от меня от вскрытия объекта...
"Органы брюшной и грудных полстей расположены правильно. Легкие..."
После прочтения этого, Пётр долго молчал.
- Он был врач? - разорвал тишину Пустин.
- Да. Он был прозектором. Причём хорошим. Два года назад, он упал и вывихнул себе ногу. В больнице вывих вправляли под кетаминовым наркозом. После этого и началось интересное поведение.
- Интересное поведение?! - вспыхнул Пётр, - что значит интересное поведение?! Вы ведь пичкали его этой гадостью здесь! Зачем? И при чём тут я?
- Ну вы же прочитали "Омон Ра", - Лундберг улыбался и смотрел как бы сквозь Петра. Как разглядывают объёмные картинки "третий глаз".
- Да, только это причём здесь?
- Понимаете, уважаемый, - Николай Андреевич стал серьёзным, - вы никогда не задумывались как делают лекарства?
Пётр устал задавать вопросы и молча смотрел на Лундберга. Тот бросил ему на колени упаковку ампул:
МОСКОВСКИЙ ЭНДОКРИННЫЙ ЗАВОД. КЕТАМИН.
Пустин, возвращаясь с очередной бальзамации, решил зайти к старому школьному другу. Вот так, неожиданно, без звонка, решил наведать старого товарища. Пётр шёл по тихой улочке и вспоминал как он здесь был два года назад. Почти ничего не изменилось, по прежнему гремели пустые бутылки у приёмного пункта, сидели мужики у подъезда, колотя о стол костяшками домино; и всё также шумели мальчишки, которые носились по двору с мячом. Только выросли две палатки с продуктами, и появилась тривиальная надпись из трёх букв на стене дома, где жил приятель.
Пётр поднялся на третий этаж. Эхо шагов гулко разносилось по подъезду. Пустин любил слушать стук своих ботинок. Одно время, он даже набил себе на каблуки маленькие подковки, для усиления звука шагов, но через неделю это ему надоело. Пётр остановился перед блестящей дверью, в которую можно было смотреться как в зеркало. Немного постояв, он позвонил.
- Петя. Ни хера себе! - послышалось по ту сторону двери.
Щёлкнул замок и перед Пустиным предстал улыбающийся молодой человек небольшого роста.
- Здорово Никита! Вот решил к тебе заглянуть. Года два как не виделись. Да?
- Вот кого не ожидал! Заходи скорее.
Через полчаса Пётр сидел на кухне вместе с Никитой, который забивал в беломорину траву.
- Видишь, как набодяжили. Вот это коричневое - табак. А зелёная и светло-коричневая - это она. - говорил он с сигаретой во рту.
Никита поднял с пола пластиковую бутылку из под "пепси", и пыхтя, бычком прожёг в ней две дырки. Затем он вставил в одну из них беломорину.
- Генерейшн Пэ! - сдавленным голосом сказал Никита и протянул белую от дыма бутылку Петру.
Легкие Пустина обожгло уже почти забытым ароматом сладковатой горечи. Через пятнадцать минут разговор превратился в поросячье хрюкание, фыркание и застывший холодец из двух растянутых в улыбке ртов.
- По полстаканчика,- наливал Никита.
Еще никогда Пётр столько не курил. До страха закрыть глаза, потому что, начинало резко клонить в сторону, до страха резко повернуть голову, потому что, всё начинало плыть перед глазами. Он забыл о чём так хотел распросить Никиту, и Никита тоже забыл.
Пустин ехал домой в автобусе. Было неплохо сидеть на мягком сидении возле окошка и слушать песни компании подростков, стоявших на задней площадке. Спев песни из всех известных им мультфильмов, они принялись читать стихи. Пётр захотел спать.
Петр каждый вечер гулял по квартире. Соседи, как добропорядочные граждане тоже наслаждались вечерними прогулками. Внимательно оглядывая бытовые условия существования соседей, гуляющие внимательно следили за процессом, как изгнания, так и диффузному распределению мочи. Пустин находил какую-то необычную красоту в обрывках грязного белья, которое лежало кучами в проходах, в проржавленных коммуникациях и в вечно мокрых, изъеденных сыростью стенах. Прогуливаясь по коридору, Петр всегда видел людей, которые или спали, или мочились на стены. В блоке развлечения внимание Пустина занимала комната лихорадящих. Ослабленные, истощенные горячкой люди, сидя за столиками занимали воспаленное сознание игрой в пятнашки. После нескольких минут напряжённой умственной работы глаза начинало заволакивать туманом, и неосознаваемое желание выстроить все цифры по порядку, во чтобы-то ни было, заставляло кубики расплываться в маленькие кусочки мяса. Кусочки от постоянного движения превращались в бесформенные комочки дурнопахнущей, мертвой плоти близких людей. Именно в эти мгновения, лихорадящих постигало чувство утраты смысла игры, но одновременно проходило воспоминание о самом процессе развития галлюцинации. Это вызывало нестерпимый зуд желания повторить процедуру, заранее зная о невозможности закончить игру. Правда, финал был. После продолжительных игрищ, лихорадящих помещали в траурный зал агонирующих. Высохшие от разложения затуманенного рассудка люди, помещались на громадные постаменты для прощания с соседями. Момент наступления биологической смерти считался не кульминационным, как ошибочно все считали, а продолжением разложения. Если в течении жизни человек разлагался лишь морально, то с момента наступления смерти тлетворное действие на организм в целом, достигало полной гармонии. На это знаменательное событие собирались смотреть все жильцы. Лица, празднично одетых по такому случаю, светились от счастья и гордости за своих соседей. Взгляд, переполненный слезами радости обращался к лицу умирающего, а руки, сжимающие детей, тянулись ввысь. Дети должны были разделить с агонирующим начало его гармоничного развития - последний вздох. Феерия продолжалась до тринадцати часов. После все расходились, а на дверь вешали табличку: "Проветривание траурного зала с1300-1400."
-Стра-а-а-шно, аж жуть! - пели на задней площадке.
В обязанности Петра входило нафаршировывание полостей усобших мухами. Санитары открывали трехлитровые банки с насекомыми, и жужжащее содержимое медленно заполняло место где совсем недавно находились сердце и кишечник. Зашивая тела, Петр старался не встречаться глазами с начинкой, так как во взгляде всего сонмища ползающих друг по другу букашек, чувствовалась насмешка над "портным". Часто Пустин слышал, как откровенный смех тысяч крылатых тварей изрыгался из их крошечных глоток. Мухи чувствовали страх человека перед собой.
Закончив работу, санитары отправлялись гулять по траурному залу. Петр во время прогулки постоянно отставал от компании коллег. Ему нравилось, оставаясь в полном одиночестве, лицезреть постаменты для агонирующих, всматриваться в их лица и радоваться, что он заполнил пустоту еще одного человека. Умирающие с завистью поглядывали на гармонично развивающиеся трупы, а Петр удивлялся пугающей бесконечностью зала, который было невозможно пройти до конца. Санитар ждал ни с чем не сравнимого ощущения остановки реального окружения. Страшный момент заставлял замирать физическую оболочку, и повергал мысли далёкую бездну. Вместо способности соображать Петру предлагалась возможность наматывать вату на спичку. Появившаяся из пустоты вата поначалу ложилась ровными слоями, но впоследствии возникала музыка, которая мешала сосредоточению. Мелодия начинала комкаться, словно исполнитель решил превратить произведение в подобие мятого листка с нотами. Вата начинала путаться, и на спичке оказывался уродливый комок. Нужно было переделать работу, однако Петр заслушивался сломанной музыкой. Она наполняла душу санитара уродующей восприятие жизни болезненной красотой. Закончить начатое уже не представлялось возможным, и Пустин возвращался в нормальное состояние, зная, что недоделанное вернётся вновь.
По встречной полосе пронеслась, сотрясая вечерний воздух голубой сиреной, карета скорой помощи. Петру было и страшно и одновременно любопытно, куда увлекут его начинающие оживать, или местами, ожившие мысли. Он чувствовал необычайную лёгкость в руках, голова вращалась, и хотелось извергать из сложенных трубочкой губ, странный звук "фьють". И еще хотелось надавливать на глазные яблоки. Пустин делал это вначале для того, чтобы купировать свою тахикардию, затем он стал замечать, что при нажиме на глаза, на внутренней поверхности век появляются пугающие своей яркостью ниточки, быстро вплетающиеся в неземного цвета ковёр. Потом ковёр пропал, а на его месте появилось озеро с тёмной водой, и алым закатом на горизонте. Посредине озера сидел мальчик в памперсах и пытался сложить вместе пирамидку, куб и шар.
Сначала из рук выпал шар. Он отпрыгнул от воды, в воздухе рассыпавшись на сотни маленьких заводных младенцев, которые плавно опустились на водную гладь, к тому времени превратившуюся в широкое шоссе. Вдоль дороги, словно разделительная полоса, разверзлась глубокая трещина. Этот дефект был заполнен Пустотой, которая незамедлительно заняла недостающий объем полостей сердца Петра. Одновременные чувства неприязни ко всему и распластанности по стенам, разорвали Петра. Он видел, как кровь текла из него по всей поверхности его тела, но не мог понять откуда. Ощущая себя разорванным, Пустин сохранял физическую целостность и удивлялся распределению крови по кафельным плитам. Темная жидкость не расползалась хаотически в разные стороны, а собиралась в прямоугольник, пугая своей безупречностью построения углов. Да и сама поверхность прямоугольника представляла собой гладко отполированные сгустки. Свадебная процессия неслась по шоссе залитым солнечными лучиками, младенцы быстро перебирали ручками и ножками и плакали от голода. Белая "Волга" с кружочками на крыше укатывала заводных младенцев поглубже в асфальт.
Потом выпал куб и заставил Петра вернуться на много лет назад.
Медный кран, торчащие из стены его комнаты был Пустину вместо друга. В кране бурлил воздух, а конец трубы выходили на улицу. Когда поднимался ветер, Пётр открывал винтель и слушал музыку. Она была созвучна со звуками, которые создает магнитофонная лента, прокручиваемая назад. Соскакивающая тональность, бешенные прыжки нот, знакомая и абсолютно чужая мелодия, напоминающая скрип ботинок лектора по культурологии. Будучи студентом, Пустин устраивал состязание со своим товарищем Прошей, которое состояло в том, кто громче рыгнёт. Обладая этим бесценным даром, приобретенном в школе за двадцать копеек, Пустин изрыгивал из себя нечеловеческие звуки, заставляющие дрожать оконные стёкла. Прохор рыгал значительно тише, но обертоны его рыготины приятно ласкали барабанные перепонки слушателей. Это был морской шторм, забрасывающий соленые брызги в канализационные люки...
-Культуга является естественным двигающим фактором духовных потгебностей человечества...-картавый старикашка медленно поворачивался на полупарализованных ногах к доске.
Когда лектор повернулся к аудитории спиной, Прохор оглушающе рыгнул. Песня которая пахнет солёными огурцами и томатным соком, медленно заворачивала культуроведа в прозрачную фату ужаса и негодования. От неожиданности студенты создали в лекционном зале такую тишину, что стук выпавшего мела из рук старикана, был слышен даже в задних рядах. Помолчав полминуты, парлитик обратился лицом к доске. Пустин вложил в свое утробное творение весь объем своего желудка, трехкратно помноженный на желание не ударить лицом в грязь перед девушками. На сей раз культуролог не стал рассеяно озираться по сторонам, а твердой рукой нарисовал на доске два больших кружочка, с отходящими от них черточками и столбик между ними, имеющий на конце закругление, добавив на нем, подобие вязанной шапочки с капелькой вместо помпона. Закончив рисовать, лектор бросил на открытые от удивления рты презрительный взгляд и удалился не попрощавшись...
Пётр слушал музыку медного крана и восстанавливал в памяти картину полного своего поражения. Старикан научил его быть готовым к буре всевозможных неожиданностей. За окном начинал моросить дождь и Пустин, накинув куртку, побрел к неподалёку расположенному интернату. Он щурил глаза и рассматривал содержимое капель дождя. Часто он видел там нечто извивающееся, напоминающее ему дождевых червей. Эти капли падали сплошным потоком, не разделяясь по отдельности. Просто небо, хотело соединиться с поверхностью земли с помощью дождя, так, как происходит слияние двух полов. Сейчас Пётр видел в каждой капле округлый интернат, который, падая на асфальт, рассыпался молчаливыми зернами боли и прозрачной крови его обитателей. Тысячи интернатов рушились перед взором Петра, и он видел придавленных детей, страдающих слабоумием и медицинский персонал который был погребен под обломками в неестественных позах. А каждая новая капля пополняла братскую могилу выкрученными суставами и запоздалыми посмертными оскалами страха перед смертью. Пустин силился услышать хотя бы один вздох, но вокруг стояла тишина, аналогичная той, которую разрушил выпавший из рук культуролога кусок мела...
Квадрат отбросил Петра ещё дальше. Он увидел себя одиннадцатилетним мальчиком, которому хотелось до вечера бродить по жухлым листьям и слушать их ненавязчивое шуршание, уничтожающее эхо стихов Пушкина, которые его заставляли учить наизусть в школе. Пётр с грустью шёл на урок.
-Пустин, ты готов отвечать? - выбор учительницы пал на Петра, который молча встал и не слышно пошёл к доске.
Он знал, что насмешек ему не избежать и в этот раз, а класс замер в ожидании его запинок. Внутри голова Пустина была разделена на две половины. Меньшая, занималась переработкой событий происходящих в реальном времени, большая же, постоянно прокручивала сказочные образы, иногда настолько непонятные и страшные, что детское тельце вздрагивало и покрывалось мурашками. Доминирующая половина могла включаться в самый неподходящий момент, блокируя реальное восприятие событий. Первая половина стиха прошла очень гладко, но потом Пётр услышал шум работы большей части.
-...А орешки не простые, все скорлупки золотые, я...тенденция к ликвидации симптомов после прекращения введения провоцирующих веществ. Другой её признак - осмотическая разность кала, или разность между измеренной и расчитанной осмолярностью жидких испражнений. При осмотической диарее расчитанная осмолярность на 100 ммоль/л. меньше измеренной, тогда как при других видах поносов эта разность составляет менее 100 ммоль/л. Осмолярность кала...-Пустин остановился и замер, прислушиваясь к событиям, происходящим у него в голове.
Худенький ребёнок с сачком бежал за бабочкой, и та увлекала его к озеру с тёмной водой. В нём никто не хотел купаться, как в бассейне, дно которого было выложено черным кафелем. Пугающая темнота неподвижной воды, заставила мальчика выстроить мостки по всему озеру. Мостки распологались по спирали в форме улитки. Мальчик работал всё лето и осень, лишь предаваясь поверхностному сну. В это время он сжималась в комочек, пытаясь согреть ноющие и огрубевшие от постоянной работы руки. Его лицо расправлялось от морщин, дыхание становилось ровным, еле слышным, а губы шептали непонятные стихи. Но желание достроить мостки, поднимало его через два часа после сна и тянуло к страшной тёмной воде. Когда последняя дощечка была прибита, ребёнок вздохнул с облегчением. Деревянная улитка вела строго к центру озера, и можно было начинать ловлю бабочек. В этот холодный октябрьский день вода покрылась какой-то прозрачной плёнкой, и сухие частички листьев, пуха завядшего камыша прилипали к ней и создавали некое подобие ковра. На берег вышли пузатые, обнаженные люди. Их животы были настолько велики, что они помещали их на тележки. Каждый из толстяков достал из своей тележки банку с порхающими в них бабочками. С силой разбив их об мостки, пузатые люди вцепились в ручки тележек и глазами направляли бабочек к центру озера, где стоял, обдуваемый октябрьским ветром мальчик. Заметавшись вначале, бабочки через некоторое время полетели по спирали ровным рядом. За ними неслись, оттесняя и сбрасывая друг- друга в озеро толстяки, задавая повороты тележками. Тёмная вода поглощала их наполовину, оставляя туловище, покрытое пушистой плёнкой, на поверхности. Остальные же, тяжело дыша и роняя крупные капли пота, бежали к центру. У нескольких развалились тележки, и они не могли продолжать марафон, как и двое, сломавшие себе обе ноги. До финиша добежал только один мужчина, своим жирным взглядом и грузным телом загнавший бабочек в центр озера. Насекомые кружились в каком-то непонятном танце, постоянно сближаясь и превращаясь в трепыхающийся комок. Мальчик взмахнул сачком, и бабочки оказались пойманными. Бросив сачок на мостки он начал с остервенением давить двукрылое воплощение красоты. Он топтал содержимое сачка около пяти минут, потом бросил то, что осталось от бабочек пузатому мужчине. Мужик положил неподвижную жижу раздавленных крыльев в тележку, и развернувшись, помчался по спирали назад. Уже, подбежав к берегу, мужчина споткнулся и упал в озеро. Тёмная вода всколыхнулась, наполовину плавающие и барахтающиеся телеса одномоментно пошли ко дну, а мостки развалились, оставив только сваю на которой стоял мальчик. В руках он держал кубик, шарик и пирамидку.
-...дра чистый изумруд, - после некоторой паузы добавил Марина.
Класс грохнул рассыпным смехом.
-Я дрочистый изумруд! - в хохоте заходился Женечка Прашников, сидевший на первой парте.
-Ой бля, не могу, дрочистый изумруд! Это ****ец! - вытирала слёзы носовым платком учительница, подводя за руку к своему столу трясущегося Женечку. Женечка спустил с себя штаны, достал из трусов член и положил его на стол.
-Пустин, ты можешь садиться, - учительница улыбаясь, положила сверху женечкиного члена оконное стекло и надавила.
Пётр вернулась на своё место, и стал мечтать как он пойдет домой, а листья под ногами будут шуршать, как раздавливаемые бабочки.
Захотелось очнуться ото всего. И он очнулся. Вышел из поющего автобуса и три остановки шёл пешком. Пётр отмечал удивительное чувство: ему не хотелось ни о чём думать, а просто идти вперёд.
- Да, я хочу сказать, что эти люди являются сырьём для производства кетамина. Когда они медленно дозревают до кондиции...- Лундберг запнулся, - или вы думаете, что государство финансирует изучение и систематизацию галлюциногенных видений?
- Их, забивают как скот? - Пустин с неприязнью глянул на Николая Андреевича.
- Вы драматизируете, - невозмутимо продолжал Лундберг, - всё происходит совсем не так. Больные получают избыточное количество калия струйно в вену, которое ведёт к немедленной остановке сердца. К сожалению, мы не можем позволить себе пользоваться снотворными. Барбитураты слишком смазывают желаемый результат. Мы экперементировали с методикой "статического счастья" профессора Воронина. Но очень часто вгоняли больных в злокачественную гипертермию, не успев достигнуть желаемого.
- Я ничего не слышал об этой методике, - старательно скрывая сильное напряжение, сказал Пётр.
- Вы и не могли слышать, -Лундберг улыбнулся, - это было довольно давно. Я ездил на специализацию в Ленинград и встретился с Воронином. Помню эти палаты, похожие скорее на операционные. На железных койках застыли в причудливых позах завернутые в простыни его больные. Воронин говорил, что большинство неизлечимо больных людей, к сожалению, извращённо понимают процесс умирания собственного Я. Они понимают смерть как нечто ужасное, что унесет их "драгоценные мысли" в никуда. Вместо радости от осознания момента гибели, больные окружают себя забором страхов, который в свою очередь, может помешать прогрессивному движению здоровых людей. Для обретения танатологического спокойствия Эпикура, необходимо в течении длительного времени утомлять помешавшийся рассудок постоянными мыслями о смерти. При введении достаточных доз галоперидола, возникают статические судороги, как мышц конечностей, так и мышц шеи, что влечёт за собой страх смерти. Поддерживающими дозами профессор вызывал у людей постоянное размышления об их гибели. При недельном лечении порог чувствительности к танатологическим размышлениям ослабевал, и больные умирали без страха...
Лундберг продолжал говорить, но Пётр его не слышал. Пустина объял страх. Настоящий липкий страх.
- ...не хотите ли сходить на спектакль?
Пётр вздрогнул. Былые воспоминания путались в паутине страха.
- Где играют наши пациенты?
Лундберг посмотрел на него с интересом.
- Почему пациенты? Из Москвы приезжают артисты. Сидихин там, - Николай Андреевич пытался вспомнить фамилии, - ну, впрочем не важно кто. Спектакль поставлен по Пелевину. Называется "Чапаев и Пустота". А наши пациенты тоже могут хорошо сыграть. Может быть слышали про писателя Сорокина?
- Слышал. - Пётр не соврал, только не мог вспомнить где слышал.
- Так вы идёте?
- Иду.
После спектакля Пётр очень захотел чего-нибудь написать. Он поначалу боролся с непонятным и непривычным чувством, затем кинулся к компьютеру.
Стоит отметить, что в зале был полный аншлаг. Удивила реакция публики, одетой в красивые наряды. Они смеялись почти над каждым словом. А перед началом, под потолком летал, пугаясь громадных люстр, серенький стриж. Дамы с тревогой провожали его наморщенным взглядом, мужчины потели и промокали лысины идеально чистыми носовыми платками. Мне, бодрствующему уже достаточно долго, слепило глаза всё это великолепие благоухающих причёсок, маникюров, колец и серёжек. А потом на сцене началась театральность слов и движений, лишённых возвышенности, полностью обездушенных, именно спящих или находящихся между сном и явью. Желание показаться как можно патологичным привело к разопщению координаций. Исковерканное изображение поведение людей, страдающих душевным недугом, приводило публику в состояние обкуренности. Режиссёр, вычленив и выставив, на всеобщее обозрение всё таинство колебаний изменённого сознания, глубинных переживаний автора, грубо разделал тушу произведения. Он облёк и преподал этот кусок зрителю, намеренно завернув его в целофан. Декораций не было почти ни каких. Тяга к смерти появилась к концу первого действия. В антракте она достигла своего апогея. Это наверно свежевымытые тела так подействовали. Они гарцевали, стараясь идти ровно, словно по струнке. И в каждом зрителе было около пяти литров крови. Ну, хотя бы в туалетных кабинках, можно было бы выпустить красный, моментально сворачивающий бархат на пол. Или там внизу. Они бы сидели, а я бы только спунктировал артерию в нужном месте, только и всего. И актёры заиграли более реально, заливая красными каплями исширканный пол, медленно бледнея и качаясь. А в зале тоже засыпали и пропитывали ковровые дорожки внутренним коньяком, как алкогольные торты. Захотелось посадить свою красивую соседку к себе на колени, обхватить её за талию, прижаться грудью к её спине, а губами к обессилившей и откинутой назад шеи и раскачиваться медленно, в такт музыки. Совсем как при медленном танце. И пропавший куда-то стриж истерично закружился надо мною. Потом я поехал домой на метро. В руке был зажат синий жетон, похожий на sinюю таблетку. Толпа запрыгала вниз по эскалатору, я последовал за нею, и мы растаяли в запахе тёплых маслянистых шпал. Я обратил внимание на огромную хрустальную люстру, занимающую четверть пространства станции. Громкий гудок оповестил о приближении поезда. Состав двигался очень медленно и звонарь, который был прикован в форме звезды, на лобовое стекло первого вагона уже начинал морщиться от боли. Звонарь был сделан на славу: его губы, плотно охватывали блестящий раструб компрессионного кольца, а стальные скобы стягивали ягодицы в виде буквы "М". Новейшие достижения компрачикосной инженерии значительно облегчили звонарям их работу. В недалёком прошлом этим людям приходилось рутинно махать рукой с колокольчиком. В настоящий же момент, от звонаря требовалось только солдатской выправки и терпения. Сжатый воздух проходил через фистулу, которая напрямую соединяла пищевод с прямой кишкой и вырывался наружу, даря ожидающим, предвесники близкой поездки. Сквозняком меня закинуло в вагон для производства новогодних клавиш для клавиатур. Подростки сидели на коленях перед раздвинутыми ногами своих родительниц, и зацепив пулевыми щипцами матку, расширяли в неё вход, разноцветными фломастерами. Совсем юный ещё мальчик, кюреткой выскреб своего брата и положил его себе на ладошку.
-Голова похожа на букву "О", а из ручек получится "Т", - вагон вдрогнул, и маленький плод размазался в руке.
-Пожалуйста, обратите внимание на интересный интерьер станции "Прелесть безбожья". Эти койки были импортированы нами в Японию, вместе с раковыми больными. Японцы делали из этих людей изумительный сувениры, заворачивая их в панцирную сетку их собственных коек и далее помещали в фиксирующий раствор, - из динамика в стене струился красивый женский голос, - а койки покрывались лаком и на новый год выкидывали их из своих домов. А после этого, койки возвращались к нам на родину.
Я видел нагромождение синего железа, покрытое толстым слоем пыли. Двери на этой станции никогда не открывали, разрешали только смотреть из-за стекла. Вы представляете себе тысячи этих кроваток, без сеток, на которых в детстве так хотелось попрыгать!?
Через два вагона был резерв-новогодний подарок президентским стипендитам. Еще в июне соросовская программа выделила средства для заготовления ВИЧ-инфицированной крови. Директивы быстро вошли в силу, и вскоре были построенны заведения закрытого типа для социально неблагополучных граждан. Эти люди заключали контракт с инкубаторской организацией, и после заражения вирусом, содержались четыре месяца в хороших жилищно-бытовых условиях. После истечения этого срока их кровь полностью изымалась и направлялась для стабилизации. Затем, уже стабилизированной кровью заполняли специально построенный герметичный вагон и рассаживали туда отличников в латексных костюмах. Каждый пассажир желал влезть в соседний, с президентскими стипендиатами вагон, набитый людьми до отказа. Моложавые гении в латексных тройках, латексных плиссерованных юбках, латексных брюках, трусах и носках, сжимали губами трубки с кислородной смесью, которые вскоре будут заменяны на блестящие компрессионные кольца, думая о престижной работе звонарей.
Написав это, Пётр ощутил невыносимый дискомфорт. Ему одновременно хотелось, и сжечь распечатанный листок с бредом, и дать прочитать кому-нибудь. Пустин метался по комнате около часа, затем позвонил Прашникову.
- Ты чем занят сейчас? - Пётр говорил отрывисто и возбуждённо.
- Фильм смотрю. "Москва" называется, - в трубке повисло молчание.
- Женя, почему я?
Прашников долго молчал, будто связь прервалась. Наконец он ответил.
- Ты в шестилетнем возрасте сломал ногу. Тебе давали экстренный наркоз кетамином. Они все на учёте понимаешь? - Женя заорал в трубку, - всё поставлено на конвеер. Этого человека уже не отпускают! Круговорот, как приём стеклотары. Конечно что-то они теряют, как битые бутылки...Они тебя не отпустят...
Пётр положил трубку, одел ботинки и куртку, поднял с пола пакет с пустыми бутылками и вышел на улицу. Шёл дождь. Пустин пошёл к приёму стеклотары.
До открытия приёмного пункта оставалось несколько минут. Толпа молчаливо смотрела на закрытые ставни и разношерстно радовалась хмурому, влажноватому осеннему утру. Туго набитые сумки звонко бряцали пустыми бутылками и стеклянный звон, стараясь заползти внутрь приёмного пункта, тормошил закрытые ставни, делал их более поддатливыми и мягкими. Первыми проснулись петли и затрещали в унисон со шквалом оживающего стекла.
-А тёмные принимаете? - крикнула в щель раскрывающего окошка женщина с яркими губами.
В ответ на вопрос между рамами был просунут потрёпаный кусок картона: "ПРИНИМАЕМ ВИННЫЕ БУТЫЛКИ(СВЕТЛЫЕ) 1 КГ. - 25 РУБЛЕЙ."
-Вы не толкайтесь, я же первый, - тихо заметил молодой человек в очках, и закинув одну ногу в окошко, неловко затащил другую и сумку с бутылками. Проникнув внутрь, он быстро стал вынимать стеклотару и ставить её на весы. Приёмщик уже настраивал на бутылки два диапроектора.
-Два слайда, - не оборачиваясь и крутя ручки настройки потребовал приёмщик.
Молодой человек протянул тёмные кусочки, которые были вставлены в гнёзда проекторов.
-Световой поток с изображением вас в детском возрасте и поток с изображением в настоящее время перекрещивается на ваших бутылках, -приёмщик усмехнулся, - что-то типа хиазма оптикус. Вас, кстати как зовут?
-Андрей.
-С какого времени вас стали интриговать тени?
-Совсем недавно! Как прочитал Сологуба "Свет и тень", так всё и началось. Они кружаться вокруг меня, как феи из осеннего тумана. Я даже не знаю тени это или нет. Они дрожат как заливное, откидываясь от предметов. А может их знобит?! - воскликнул молодой человек неотрывно смотря на сумбурное преломление своей временной массы, - поначалу я и не замечал их. Ходят и пускай ходят. Но поймите уважаемый, ведь у них внутри кишки, печень, сердце и они ходят в туалет! Пугаясь их вначале, я сейчас иногда любуюсь ими, вернее их физическим несовершенством. Тени с гримом на лице, заставляют меня таять перед ними! Грим скручивает их лицо, образует водоворот и я растопленный стремлюсь попасть в него. Вы знаете что такое запах тени? - Андрей посмотрел на приёмщика.
-Вы не отвлекайтесь. Не знаю.
-Это когда тени спрашивают близко-близко, с утробным предыханием: "Вы выходите на следующей?" и напряженно жуют губами. Или когда перед вами в магазине стоит человек в польто с намокшим воротником. Но больше всего пробирает до мурашек их смех! - молодой человек замолчал и посмотрел на стрелку весов, - а что, ничего еще...
-Продолжайте, прошу вас. - мягко оборвал его приёмщик.
-Да, да. Тенистый смех это самая чёрно-угольная и длинная тень. Тоненькая или жирная, захлёбывающаяся или сухая, она начинает извиваться, окутывая всё другие тени, путает их в узлы,-Анрей сощурил глаза и немигая смотрел на своё изображение на стене, - а я такой же как тени другие, бегу босоногий купаться на речку, и руки не знают дрожи от холодной воды, тень не боится утонуть.
Стрелка на весах задрожала, и сильно вздрогнув, стала отклоняться вправо.
-Такой же как и те на улице, сморщенный гордостью, зашью рот сегодня от смеха суровой сапожной ниткой! ТЕНЬ, ЗНАЙ СВОЁ МЕСТО!, - закричал Андрей и откинулся на спинку стула.
-Пять килограмм. Сто двадцать пять рублей с меня. - приёмщик отсчитал деньги, вынул из проектора слайды и отдал всё это Андрею. Молодой человек в очках вылез в окошко, с удивлением отметив, что очередь стала намного меньше. Его место тут же занял дяденька в годах с двумя бутылками в каждой руке.
-Не густо у вас, прямо скажем, - приёмщик недоверчиво осматривал горлышки бутылок.
-Ничего страшного, я попробую взять качеством, - мужчина говорил приятным мягким баритоном, - раньше, знаете ли, приходилось кровь сдавать, так что в каком-то смысле даже знакомое занятие. У меня, к сожалению, только негатив.
-Давайте.
Приёмщик зарядив плёнку, долго разглядывал рисунок на стене. Бутылки пузырили картинки, искажая инверсного мальчика в шортиках в некую ламию.
-Моё имя Виктор Карлович, - мужчина начал говорить сам, чем вывел из раздумья приёмщика, -тени стал ощущать как окружающих людей после прочтения Эдгара По. Во время очередной сдачи крови показалось, что из вены вытекает теневая жидкость.
-Об этом поподробнее.
Виктор Карлович разморённый изображением распластался по стулу.
-На станциях переливания пакуют теневую жидкость в пластиковые пакеты. Их называют гемоконы. Ряд перетянутых жгутами рук в круглых окошечках и из каждой доски, в этом заборе, трубочка с теневой жидкостью. Я хочу большой гемокон с моей собственной теневой жидкостью! - Виктор Карлович заметно напрягся, - Он необходим мне как подушка на моей хрустальной койке. Каркас из горного хрусталя и натянутый на пружинах гемокон-подушка! Моя мечта прижиматься к прохладной сущности своего теневого нутра, следить за игрой света в толще густого, тянучего как жженый сахар, монолитного, эгоистичного цвета. НЕРАЗБАВЛЕННАЯ АКТИВАЦИЯ ЛИМБИЧЕСКИХ СТРУКТУР. ТЕНЬ, ЗНАЙ СВОЁ МЕСТО!
Виктор Карлович устало и с надеждой смотрел на приёмщика, который протягивал ему две пятидесятирублевые бумажки.
-Спасибо, я вот еще могу...
-Не смею вас больше задерживать, - приёмщик вытолкнул мужчину в окошко, закрыл ставни и опёрся на них обеими руками.
Через растопыренные пальцы проглядывала наклеенная фотография обнажённой женщины. Качество фотографии оставляло желать лучшего: большая её часть была засвечена.
"Белая тень." - подумал приёмщик и резко дёрнул на себя ставни.
На вид сухощавому молодому человеку можно было дать меньше двадцати. Единственное, что чуть старило его, было выражение лица, одолевающее его повседневную маску в редкие минуты. Да и эти мгновения незаметно проплывали сквозь толпу незнакомых людей, которые даже не смотрели на него. Смертная тоска, злоба, кипучая ненависть к окружающим его предметам полосовала его лицо, и чуть сомкнутые веки и растягивающиеся губы осыпали его ауру тысячей колких снежинок. Совсем таких же, как вырезают перед Новым Годом дети в начальной школе из бумажного круга и клеяят к оконным стёклам. С такими же острыми краями и изломанным скупым многообразием узоров, только ничтожно малыми, не заметными для глаз.
-Гога, привет,-молодого человека окликнул бегущий к нему сверсник с портфелем под мышкой,-ты за продуктами на рынок что ли?
Эти слова подняли спящие до этого снежинки, и подбросив их к переборкам крыши рынка, накрыли продавцом незримым дождём. Это полуимя-полукличка преследовала Андрея с тех пор, когда однокласники узнали его фамилию - Гоголев. Обладатель портфеля широко улыбнулся и протянул в знак приветствия руку.
-Я...Я не за... ты извини, - Андрей крепко сжал ладонь удивлённого товарища и быстро повернувшись, зашагал от него вглубь шумных рядов.
Гоголев пришёл сюда не за покупками. Странное желание разглядывать лица людей в непрерывном сменяющемся потоке пытающихся успеть, урвать, влезть, приводило его, довольно занятого человека, на рынки, вокзалы, в институты во время приёмных экзаменов. Обилие двигающихся частей человеческих лиц поначалу страшило Андрея, но постепенно это чувство уступало крепнущему с каждым днём вдохновенному поиску той самой чеховской тонкой, едва уловимой красоты человеческого горя, которую, как сказал Антон Павлович, не скоро еще научатся понимать и описывать. Отчаяние, глубокая скорбь чужеродного люда от потери близких, не привлекали молодого человека, они были слишком оголены и кривлялись перед ним, как стриптизёрши перед зрительным залом. Гоголев искал лишь то, что не могли заметить другие, и постоянно сравнивал себя с парфюмером Гренуем, который обонял самые тонкие, едва уловимые запахи. Но иногда Андрей словно просыпался от затянувшегося сна, понимая, что никаким отличием он не обладает, а людям просто не до того, чтобы разглядывать друг другу рожи и что-то там гадать. Воздух закрытый внутри рынка, и стиснутый между людьми увлажнялся их испарениями, пропитывая солёные огурцы и молочных поросят атмосферой толкучки. Андрею чудилось, что он дышит не этим вездесущим, наполненным отходами дыхания людей, а выжатым из огурцов запахом.
-Почём сыр? - интересовался интеллигентного вида пожилой мужчина в очках.
-Девяносто пять рублей за кило - ответила тепло укутанная в китайский пуховик розовощёкая торговка.
Гоголев представил покупателя и торговку на венчании. Не в свадебных нарядах, а именно в верхней одежде, в которую они были облачены сейчас и неприменно с куском сыра в руках. Торжественный полумрак храма, маслянистый хоровод процессии, с держащими над головами венчающихся корон, явственно возник перед глазами Андрея. Он попытался уловить в глазах батюшки смятение, но ничего на это похожее на лице у попа почему-то не прочитал. Зато он увидел отражение пары перед алтарём и попа, в капельке воска, стекающей со свечки перед одной из икон. Отражение померкло также быстро, как и появилось, и воск загустел серо-жёлтым цветом. Гоголев успел заметить три, слепленные в одну, причудливые фигуры с пылающими фитилями на их головах, и жгучую, пугающую их всех мину страха перед будующим.
-Пять рублей. - торговка протягивала сдачу.
Андрея сильно толкнули, и он отшатнулся к противоположному прилавку, за котором сидели две молоденькие девочки и смеялись, держа в обслюнявленных пальцах семечки. Гоголев смотрел то на тёмно-красное мясо, то на яркую помаду их губ и почему-то когда отводил глаза не находил отличий в цвете. Испугавшись этого, Андрей побрёл дальше, к звукам музыки.
На площадке перед выходом стоял мужчина с гармошкой. Футляр от неё, лежал открытый на полу с мелочью внутри.
-Катюшу, катюшу! - кричал пьяный старик и прыгал вокруг гармониста, быстро перебирающего пальцами по клавишам.
Этот дед угловато поднимал то одно плечо, то другое, по очереди выкидывал ноги, по бабьи жмурил глаза отводил в стороны кисти. Старик не замечал никого вокруг себя. Он как бы играл параллельно с гармонистом на своём, существующем только для него, невидимом инструменте. Гоголев обернулся, побежал к тому месту где продавали сыр. Торговка по-прежнему была на месте, а место где сидели весёлые девочки и грызли семечки, было пусто и неприятно выделялось из тесных рядов продавцов мясом. Андрей вновь услышал, как играет гармонь, но уже фальшиво, как будто кто-то проткнул мех.
-Неужели это случилось, - в ужасе прошептал он и рванулся обратно.
Вместо гармониста на полу лежала тень тушки и тех самых девочек, а старик по прежнему плясал, теперь уже задирая кверху колени и хлопая по ним руками.
-За того которого любила, за того чьи письма берегла,-голосили тени девочек с большим количеством шелухи на губах.
На улице стояло всего человек десять, а перед окошком маячила хрупкая фигурка девушки с футляром от котрабаса и с потасканным пакетом.
-Вы мне не поможете? - как бы извиняясь, спросила она.
-Давайте ваш контрабас, - приёмщик протянул руки к инструменту.
-Это виолончель, пожалуйста осторожней, а то я буду плакать как Горький, который слушал как играют на ней,- прежним извиняющимся тоном сказала девушка, залезая внутрь приёмного пункта, и ахнула, - ой, колготки новые порвала, а через час репетиция.
Приёмщик рассматривал молодую особу. Угловатые коленки, тоненькие ножки облачённые в черные колготки, зияющие белой раной на щиколотке; светлые волосы, длинные, скорее паучьи пальцы, которые пытались свести края разрыва, и красная царапина мелькающая между их торопливыми движениями.
-Красная теневая жидкость, - еле слышно произнёс приёмщик.
-Что вы сказали? - девушка впервые показала своё лицо спрятанное до этого упавшими на него волосами.
"Ничего особенного", - пронеслось в голове у приёмщика, - Слайды у вас с собой?
-Да, конечно,-девушка пошла с пакетом к весам, - вот они.
Диапроектор уже значительно нагрелся и в помещении запахло горячей пластмассой.
-Как мне вас называть?
Оленька накануне премьеры думала только об этих прожекторах. Уже с вечера она, примеряя своё вечернее платье, вертелась перед большим зеркалом и ёжилась от холодка предвкушения, захватывающего дух, мгновения начала концерта. Несмотря на выпитую настойку валерианы, Ольга заснула только в половине четвёртого утра.
Щелчок, и обе тени от дирижёра тянутся к Оленьке и куда-то в глубину первых скрипок. Легкое касание тени, грифа виолончели и она крошиться на тысячи бестеневых чесоточных зудней. Мягкая капля разбивается о пол, брызгая в лицо Оленьке. Четыре струны повисают и через мгновение вновь натягиваются, дервенея. Бестеневые чесоточные зудни вздрагивающими волнами принимают первоначальный образ виолончели. Ольга касается струн смычком. Сучковатый стон впивается тысячами заноз в уши. Публика в смятении пытается закрыть их теневыми руками и кричит: "ТЕНЬ, ЗНАЙ СВОЁ МЕСТО!"