1
Ты лежишь в госпитале. В хирургическом отделении. В восемнадцатой палате. Твоя палата очень маленькая, это просто небольшая узкая комната с высоким потолком и бледно-зелеными стенами. Твоя кровать стоит слева от двери около окна. У противоположной стены ближе ко входу стоит другая кровать, а третья здесь бы попросту не поместилась.
Окно расположено за тобой, и в минуты прояснения ты смутно видишь белое пятно двери, стены, вторую кровать, капельницу, медсестру, все это кружится, плывет, заслоняя друг друга, и наваливается на тебя. Ты закрываешь глаза и слышишь, как за окном шумит какое-то дерево. Оно то воркочет монотонно, будто прогуливается не спеша и спокойно дышит, а то встрепенется, заволнуется, зашумит с надрывом, словно, запыхавшись, убегает от кого-то.
Ты уверен, что это береза. Тебе очень хотелось бы, чтобы это была береза, ведь тебе ее так не доставало в том далеком чужом краю. Ты даже видишь ее. Вот она раскачивается, сокрушается о чем-то и плачет, и каждый ее листочек трепещет на ветру, словно много маленьких-маленьких гномиков сидят на ветках и размахивают зелеными флажками. Но сейчас осень и, наверное, среди зеленых уже много желтых, рыжих и красных флажков. Некоторые из гномиков зазеваются, выронят свой листочек, и тот полетит, кружась и планируя, наслаждаясь обретенной, наконец, свободой. А береза все раскачивается и все плачет, жалко ей терять свой наряд, больно чувствовать, как стынет сок в ее теле и замирает жизнь. Ну почему кровать повернута к двери, и нельзя хотя бы мельком взглянуть на березу!
Ты хочешь спросить о дереве у соседа по палате, чтобы убедиться в том, что это береза. Для тебя сейчас это важнее всего. Но только слабый хрип раздается из твоей груди. Тебе нельзя напрягаться, не трать силы.
Ты не знаешь, что даже если бы тебе удалось спросить, твой сосед Женя не смог бы ответить. Он был в плену, и ему выкололи оба глаза. Но и этого бандитам показалось мало, ему отрубили ногу. Рубили выше колена, небольшим декоративным топориком, поэтому рубили долго и неаккуратно. Но ему повезло, в бессознательном состоянии, без глаз, без ноги, в луже собственной крови он был отбит нашими. На запах крови прибежала большая черная собака. Она посмотрела на него, на оцепеневших солдат, стоявших рядом, на отрубленную ногу, на красивую резную ручку топорика, забрызганную кровью, поджала хвост и поплелась прочь, ничего видимо уже не понимая в этом жестоком человечьем мире.
Так было. И возможно, на нелегком и тревожном солдатском пути ты встречал Женю, молодого, стройного с добрыми и открытыми серыми глазами.
Сегодня к Жене приехал его отец. Он сейчас ходит по коридору и рассказывает медсестрам и врачам о том, как съездил в Москву в известную глазную клинику. Он бывает здесь часто, но только сегодня на его лице видна счастливая улыбка.
- Я там встречался и с главным врачом, и даже с их директором разговаривал, - рассказывает отец Жени пожилой медсестре Марии Кузьминичне. – Он мне прямо так и сказал, что нервы у вашего сына не повреждены, только глаза вытекли, а это поправимо, пересадка глаз возможна. Я отдам Жене один глаз, врачи сами выберут какой надо. Побыстрей бы, вот только, у него нога заживала, мы бы сразу поехали в Москву.
Мария Кузьминична кивает и не пытается сдерживать свои слезы, слишком уж скорые в последние месяцы, как стали доставлять в отделение раненых мальчишек из Чечни. По ее лицу слезы катятся, а у растревоженного надеждой Жени, слезы сейчас скапливаются в пустых глазницах маленькими озерцами.
- Вот только обидно, - беспокоится отец Жени, - дальнозоркость я себе нажил, дурень старый. Такому молодому, и мой стариковский глаз. Знал бы, что такое дело будет, всю жизнь берег бы глаза.
Женя уже три месяца как в госпитале. Его культя все гноится и кровоточит, что только врачи не делали. И таких как он, молодых, безногих, здесь, почитай, на два добрых взвода наберется.
Тебя сюда привезли нынешней ночью. Твоего имени пока не знают, поэтому говорят просто: «Новенький из восемнадцатой». Сейчас в отделении ты самый тяжелый. Крепись, тебя ждет многочасовая операция.
Первым о тебе узнал Мишка из двадцатой. Он часто мается, не спит, стоит на костылях, привалившись к стене в коридоре, и видит иногда, как машины скорой помощи доставляют из аэропорта новеньких. Такие встречи здесь втайне ждут, надеясь узнать точные новости оттуда или встретить знакомого. Хочется увидеть друга, хотя не дай бог ему здесь оказаться. Сюда привозят только тяжелораненых.
Сегодня в Мишкиной палате событие. Его соседу, Сереге, родители с Белгородчины прислали посылку. Посылка – это всегда радость, едва ли ни единственная оставшаяся этим ребятам. Сейчас в двадцатой трое приятелей дружно хрустят крепкими яблоками, грызут лесные орехи и щелкают поджаристые семечки, а Серега оживленно рассказывает:
- У нас этих яблок, бывает, уродится – пропасть, деревья обсыпные стоят. Подпорки ставим, ветки подвязываем, а то дерево от тяжести располасуется. Я, когда еще пацаном был, бывало, с утра их так натрескаюсь, что потом в сад три дня глаз не кажу. А у одной бабки такие дули росли, ну все одно, что медовые. Мы, бывало, дождемся темени и к ней через плетень. Натрусим дуль, груш по-нашему, полну пазуху навалим, и тикать со всех ног. Гляди, заприметит, лаяться после придет.
Ребята, улыбавшиеся до этого, развели взгляды кто куда. Зря Серега про ноги. Недокомплект здесь по ногам. У Генки, правда, они пока на месте, но обе закреплены в стальной арматуре. Правая у него никак не срастается, гноится, он ее почти не чувствует, тычет пальцами между прутьями, щипает, не его нога, что-то чужое. Безнадега, на днях видно отрежут.
У Мишки на месте левой – короткий обрубок, штанину пижамы он заправляет за пояс. Когда его мать первый раз приехала, она без слез рухнула у кровати, и даже привыкшие к таким делам медсестры долго не могли привести ее в чувство.
Но еще раньше матери к Мишке примчалась молодая девушка. В палату она вошла в неудачное время, Мишка делал по большому. Тогда у него это было впервой после операции, толком он ни к чему не приспособился, и все вышло нескладно. Разговор у них не получился. Единственная в отделении, всегда немного пьяненькая санитарка ворчала, что ей «надоело их ворочать, простыней на них не напасешься, и, чем стоять столбом над калекой, лучше бы сама подобрала и перестелила, а то только могут, что плакать да жалиться, ишь какие выискались». Но девушка не плакала, она выскочила из палаты и больше не появлялась. Вроде бы письмо потом прислала, но так ли это, и о чем там написано, знает только Мишка. Он об этом не говорит, все больше молчит, гражданку не вспоминает, о службе тоже не треплется, только в газетах разыскивает что-нибудь о войне, а потом матерится.
Серега из тех, кому армия, что мать родная. Он в Чечне с самого начала заварухи. Столько передряг прошел, уже и до дембеля ему оставался чуток, думал вернуться в деревню фраером с медалью, сны с девчонками видел, после которых и просыпаться не хотелось, да наскочил его взводный, шедший в двух шагах впереди него, на мину, и долго Сереге вместо снов с девчонками виделся этот взрыв, шматок от взводного, летевший в лицо, и, казалось ему, что из ушей вновь течет кровь, отчего он в тревоге просыпался и прислушивался к бесконечно гудящей голове, ставшей вдруг такой обременительной и ненавистной. Размочаленную часть левой ноги Сереге отчикнули сразу же, а из правой, уже здесь в госпитале, выковырнули шесть осколков, оставив еще два на вечное хранение в Серегином теле.
Останки взводного, как узнал потом Серега из письма сослуживца, собрали в цинковый ящик и отправили родителям. Военкомат в первый же день устроил тихие похороны, обещав вечную память в виде железной пирамидки с фотографией и звездочкой, а через неделю родители взводного ночью разрыли могилу и вырыли гроб, не веря, что там их сын. Лучше бы жить в вечном сомнении, чем точно знать, во что способен превратиться человек – плоть от плоти твоей, некогда смеявшийся, учившийся ходить и говорить, радовавший тебя и огорчавший, взрослевший и мужавший. Родители взводного надорвались от груза этих знаний.
Серега – старожил отделения. К медальке у него добавился орден, а к ордену скоро добавится протез, который уже заказали, а пока он нашел старый треснутый протез, скрутил его проволокой и пытается ковылять на нем от стенки до стенки. Коляска в отделении только одна и та разваливается, приходится ребятам надеяться только на свои руки, у кого они целы, и на обещания, что скоро все будет.
Есть в двадцатой палате и четвертый, тоже инвалид, но по другому делу. Служил здесь, в мирном городе, и вот надо же, умудрился нажраться водки до потери пульса и свалился на морозе. В результате обеих ступней как не бывало, и пальцы на руках ополовинили. Лежит уже с полгода, поначалу истерики закатывал, в утку ему, видишь ли, несподручно, в постель делал и крик поднимал, чтоб сменили. Сейчас он уже оклемался, армия с ним распрощалась, его бы и выписали, да никто за ним не приезжает, и ребята с ним почти не разговаривают.
В двадцатую палату заглянула медсестра.
- О, Мария Кузьминична, - обрадовался Серега, - угощайтесь яблочками, родители прислали.
- Спасибо, Сережа, ешьте сами.
- Дак это с нашего сада, отпробуйте. Или семечек полузгайте.
Мария Кузьминична берет щепотку семечек, улыбается всем доброй и грустной улыбкой и напоминает о физиотерапии. Она часто угощает чем-нибудь ребят, когда они бывают на процедурах в ее кабинете, расспрашивает о службе, вздыхает. Все знают, что ее сын сейчас тоже в армии.
Серега, спохватившись, кладет несколько яблок в целлофановый пакет, подхватывает костыли и говорит, направляясь к двери:
- Надо Женьку угостить.
Вскоре он возвращается, садится на кровать, аккуратно прислоняет костыли к стенке и задумчиво сообщает:
- Новенького из восемнадцатой к операции готовят. Сам Шаповалов будет оперировать.
2
Что ты видишь, о чем вспоминаешь в это время? Может перед тобой стоит та роковая вспышка, всплеск огня, внезапный мрак и долгое, мучительно долгое падение по длинному извилистому туннелю с бледно жидким неземным светом в конце.
А может, ты видишь маму? Последний раз ты её видел год назад, когда она провожала тебя в армию. Ты тогда шутил и бодрился, чувствовал себя настоящим мужчиной и вспыхнул от смущения, когда мама у всех на виду поцеловала тебя в щеку. Ты очень завидовал тем парням, которых провожали девушки. Вот если бы у тебя была девушка, и она поцеловала тебя …
Или ты видишь лицо капитана – лицо, которое тебе врезалось в память еще в детстве, маячит перед тобой, отдавая последний приказ?
А может, ты вспоминаешь себя непоседливым мальчишкой в вечно перепачканной одежде, когда ты как угорелый носился с приятелями по дворам и закоулкам, смеялся над девчонками, когда мама была самой красивой на свете, а папа самым сильным и умным, а мир был прост и ясен. И ты вспоминаешь. Тебе ничто не мешает, ведь когда сильно болеешь, мир становится мягким, податливым и прозрачным, а время замирает и растворяется в пространстве. Ты вспоминаешь, сбиваясь с одного на другое, память твоя, как мокрое мыло, скользит по прошлому, высвечивая яркими вспышками бесконечные мгновения жизни …
Помнишь тот день? Перед тобой стоит десятиклассник, а тебе нет еще и восьми лет.
- Ну, будешь еще обзываться, шмакодявка, будешь? – кричит он. - Отвечай, когда тебя спрашивают, шкет паршивый!
Он разъярен, страшен, а ты молчишь. Перед этим он со злобой толкнул тебя, а когда ты начал подниматься, стал выкручивать тебе ухо и кричать в него, брызгая слюной:
- Будешь обзываться, шмакодявка, или еще хочешь? Хочешь! Получай, скотина!
И он бьет тебе по лицу, бьет открытой ладонью, сильно, хлестко. Ты падаешь и чувствуешь, как предательски щекочутся в носу струйки крови. Хочется чихнуть, но сейчас нельзя быть слабым. Ты слизываешь языком кровь и снова поднимаешься. Где-то рядом стоит Артурчик, он что-то говорит, но ты его не видишь. Ты видишь лишь его брата десятиклассника, он заслонил собой все и надвигается, надвигается …
3
Дверь в двадцатую палату приоткрылась, и, стуча костылями, в нее вошел небольшой рыжий паренек, левая пустая штанина его пижамы мотылялась по полу.
- Мужики, я газеты принес, сегодняшние, - сказал он.
- Какие мы тебе мужики, - отозвался один Мишка.
- А че?
- Калеки мы, инвалиды, вот мы кто.
- Чего там пропечатали, - приподнялся на кровати Серега и взял одну из газет. - Про войну чего пишут?
- Да ни черта там про нас нет, брехня одна, - сказал рыжий паренек, - там про балет фотки. Балерины.
- Ничего телки, - разглядывая фотографии сказал Серега, - тощи больно, не зад, а четверть зада. А ноги какие, словно палки с моего плетня. Танцуют…
- А мы оттанцевались, - взгрустнул Генка. – Последняя шалава на такого не взглянет.
- Ишь, чего захотел, только на фото и будешь теперь девчонок смотреть. В жизни они тебя за километр обойдут, - сказал Мишка.
- С каким-нибудь бритым фраером под ручку, - добавил Генка и выругался. – Ух, если останусь цел, как я этим фраерам буду морды бить! Мы на смерть шли, а они сволочи, папенькины сынки, шмотки фирменные напялят и с бабами по кабакам да дискотекам.
- А у нас в деревне танцульки были, ого, закачаешься, - вспомнил Серега. – Один мой кореш кричал: «Самцы, к бою!», и мы девок тискали. А девки у нас грудастые… Жаль, не успел ни с одной…
- Оттискался, - зло прервал его Мишка, - теперь по ночам сам себя будешь тискать, а днем милостыню на дороге собирать, подачки в конторах выпрашивать.
- Чего, я еще повкалывать могу! Могу даже и на тракторе, если с ручным управлением. У нас мужики, знаешь, какие головастые, им трактор на ручник перевести – один день делов.
- Ты чего думаешь, приедешь в свою деревню, и все вокруг тебя на цыпочках будут ходить, в глазки тебе заглядывать: чего изволите, наш герой? - Мишка лежал уже, опершись на локоть.
- Да, а чего? У меня орден, медаль, - рассуждал Серега. – Я кровь свою за Родину поливал.
- За, какую Родину! Чью кровь! – вскричал Мишка. – Мы там, таких же как мы ребят мочили. Мы – их, а они – нас!
- Мы народу помогали от бандитов избавиться, - неуверенно возразил Сергей.
- Ты что, лучше знаешь, что тому народу надо? «Ребята, я половину из вас убью, а остальным скажу, как правильно жить». Так что ли? А-а, пустой это разговор. - Мишка устало плюхнулся на спину и продолжил. – Нет нас, нет. Ни тебя нет, ни меня нет, ни его нет, ты это понимаешь? Герои и бравые генералы есть, а убитых и раненых нет. Ты посмотри телевизор, хоть одного такого как мы показали?! Хоть где-нибудь правду о нас писали? Нет нас с тобой. Тебе бросят какую-нибудь подачку, чтоб отстал, и ты будешь спиваться где-нибудь у магазина, байки травить про свою службу, а тебе мужики наливать за это будут. Ты вспомни, как живут у нас инвалиды. Кому-нибудь они нужны? Да плевать все на нас с тобой хотели. Так что жизнь наша кончилась.
- Почему? – после некоторого раздумья произнес Серега. – Жизнь долгая, что-нибудь придумаем.
- Даже не это главное, - сказал Мишка. – Ради чего, какого хрена, меня, молодого парня, сделали обрубком!? Я туда, дурак, сам напросился, думал: бац-бац, и в героях. А даже если в героях, за чей счет? Потому что других укокошил, а они меня нет. Сколько ребят полегло, а чего мы там хотим добиться, ни черта не понятно.
- А мы туда ехали, думали, во, теперь служба начнется, - в наступившей тишине сказал Генка. – Повоевать всем хотелось. Не успели и до части доехать, у нас в колоне машина подорвалась. Крытая была машина, с грузом. Ее основательно долбануло, а груз цел. Мы даже не поняли сначала, что эти цинковые ящики – гробы. Зачем их с собой везем? Потом дошло, что для себя же и везем. Груз бросать нельзя, распихали по машинам. Так и ехали, мы по лавкам, а между нами гробы. Шофера с той машины первым в него собрали …
Ребята замолчали. Каждый вспомнил что-то свое.
- Яблоко дай, - это четвертый, тот, который по пьянке здесь очутился, подал голос со своей кровати. Серега, продолжая о чем-то думать, ковырнул из посылки яблоко и молча бросил его четвертому.
В комнату будто вихрь ворвался. Это вошла, отбросив обе створки двери, врач Нина Петровна, за ней медсестра несла стопку новых сине-белых пижам.
- Быстренько, мальчики, переодевайтесь. К вам из военкомата едут. Свои пижамы в тумбочки сложите, а эти оденьте. Потом их санитарке вернете, - выпалила Нина Петровна, увидела рыженького паренька, принесшего газеты, и скомандовала, - А ты, марш, в свою палату. Нечего сейчас тут делать, режим соблюдай.
4
Выстрелы, взрывы, огонь, крики, дети, бесконечная стрельба, жара, пыль, рев мотора, мальчик, и опять дети … Стоп! Откуда здесь дети? Маленькие, нарядные в большой светлой комнате. Ты разве забыл? Это же вас в первый раз привели в школу. Вы разглядываете все удивленными и даже немного испуганными глазами.
Испуганные глаза. У того мальчишки, который невесть откуда вынырнул из густой тяжелой пыли перед вашей БМП, тоже были удивленные глаза, но только одно мгновение. А потом в его глазах пружиной взвился страх. В следующее мгновение глаз не стало, не стало и мальчишки. Все скрылось под многотонной БМП. Водитель инстинктивно затормозил, но командир рявкнул: «Вперед!», и вы рванулись с места, чуть качнувшись словно на маленькой кочке.
Как потом кончился бой, ты помнишь смутно. Ты физически ощущал, как раздавил собой детское тельце. Ты не слышал суматошной стрельбы, ты слышал хруст тела, и, пытаясь заглушить этот звук, ты ожесточенно стрелял по любой мелькнувшей фигуре, а если попадал, то старался подбежать и в упор добить упавшего длинной очередью, проклиная свою жертву за то, что ты здесь, за то, что ты стреляешь в него, за то, что ты слышишь этот хруст. И тебе вспомнился подобный хруст, который ты уже слышал тогда, на первом уроке …
Ты устал слушать учительницу, смотрел в окно и думал, что мама сегодня, наверное, купит торт и лимонад. Неожиданно за окном истошно взвизгнули тормоза автомобиля. Сразу вслед за этим раздались короткие прерывистые визгливые крики. Учительница и многие дети подбежали к окну. На дороге прямо перед школой стояла грузовая машина, а между ее передними и задними колесами лежала большая кошка. Задняя часть туловища кошки была раскатана по асфальту в кровавую лепешку. Передними лапами кошка судорожно пыталась сдвинуться с места и дико, захлебываясь криком, орала.
Люди, вышедшие из машины, стояли в нерешительности. Кошка орала так, что у тебя, ты был в этом уверен, сами собой зашевелились волосы. Рядом с машиной показался ваш директор. Он что-то говорил прохожим и давал указания шоферу. Когда шофер сел в кабину, ты понял, что сейчас произойдет.
Девчонки заплакали и метнулись от окна. А ты стоял, не в силах двинуться, и заворожено смотрел, как завелась машина, медленно тронулась с места, чуть вильнула вправо, и всей шириной своих сдвоенных колес с хрустом проехала по кричащей обезумевшей кошке. Шофер выглянул, убедился в своей точности и рванул машину вперед.
Ты был оглушен этим хрустом, вырвавшимся из под колес автомобиля. Он раскалывал твою голову как колокольный звон. И тот же хруст всплыл и загремел в тебе тогда, в БМП. Из-за шума двигателя ты не мог его слышать, но ты его ощутил всем телом. Он прошел сквозь тебя, засел в голове и безжалостно бил в набат. Только два подряд косяка анаши после боя, в котором ты озлобленно и много стрелял, помогли притупить и рассеять этот внутренний хруст, заменить его мягким шумом и сладкой желанной пустотой в голове. В тот день ты перестал считать убитых тобой, ты сбился со счета.
5
Почему вздрагивает твое тело? Тебе снится война? Или вспоминается детская игра в войнушку, когда вы до хрипоты кричали: «Пах, ба-бах!»
Может быть воспоминания детства сильнее и ярче всех остальных, ведь то, что было тогда, было впервые? И может быть все, что есть в нас, и хорошее, и плохое – это все из детства? Ведь человек так мало меняется за свою жизнь, в нем лишь укрупняется то, что было мелким в детстве.
Так уж получилось, ты учился в первом «б» классе, а некоторые твои приятели в первом «а». И раз так получилось, то частенько приходилось спорить, чей же класс лучше. Доводы в свою пользу выдвигались самые разные, но наибольший вес имели те слова, которые начинались с той же буквы, что и класс.
- А мы вас из автомата постреляем, - кричали «а»-шки.
- А мы вас бомбой, - кричал ты.
- А у нас армия!
- Ну и что, у нас батальон!
- А армия больше!
- Чего? В батальоне целых пять армий, если хочешь знать.
- А мы вас атомом, понятно!
- Подумаешь атом. Мы в броневик сядем и поедем спокойненько. И еще, у нас у каждого будет по браунингу.
После такого заявления «а»-шки уже ничего ответить не могли. Кто-то еще подавал слабенький голос: «Алтилелия, алтилелия», но «б»-шки вспоминали и броненосец, и блиндаж, и, самое главное, от чего «а»-шки совсем скисали, бумеранг. Но в один из дней перевес оказался на стороне «а»-шек. И все из-за тихого аккуратненького Артурчика.
Артурчик жил с тобой в одном доме, но ты с ним не особенно дружил. Во-первых, он был на год младше тебя, во-вторых никогда не стремился участвовать в ваших играх, а в-третьих, вообще был чистеньким и тихим как девчонка. Его и звали-то всегда уменьшительно – Артурчик, даже клички не придумали. Так вот, этот Артурчик, тоже оказался в первом классе, в первом «а». Твоя мама говорила, что его родители специально подготовили Артурчика к школе и договорились с директором. Артурчик поначалу совсем не участвовал в ваших спорах, но держался все время рядом и однажды неожиданно заявил:
- А мы вас айсбергом раздавим.
Все замолчали. Потом кто-то из твоих одноклассников, стараясь выдержать наглую интонацию, произнес:
- Каким это еще абергом?
- Айсберг – это большая льдина, - оживился Артурчик, - нет, это даже не льдина, а огромная ледяная гора. Она плывет по морю и все, что ей попадается, разбивает вдребезги. Даже если самый-самый большой корабль попадется, все равно – вдребезги.
- Не свисти, не бывает таких льдин.
- Бывают, честное слово, бывают, я в книжке читал.
- А мы твой айсберг бомбой, и все! – нашелся кто-то.
- Бомба его не возьмет, серьезно покачал головой Артурчик, - разве что маленький кусочек отколет.
- А что, она больше даже нашей школы? – удивленно спросил кто-то.
Артурчик посмотрел на двухэтажную школу, подумал и решительно выдохнул:
- Больше.
Ты, как и все, открыв рот, долго смотрел на свою школу, пытаясь представить ледяную глыбу с таким мудреным названием.
В детстве вы любили играть в войну и другие игры, в которых требовалось убегать, прятаться и стрелять. Артурчик поначалу сторонился таких игр и говорил, что лучше читать книги, чем бегать через колючки и рвать одежду, но вскоре в его глазах все резче стала появляться зависть при виде того, как мальчишки делятся на команды или, перебивая друг друга, спорят о прошедшей игре. Один раз он несмело попросился поиграть, но все отмахнулись. Кому захочется иметь в команде такого хлюпика?
Через неделю Артурчик появился во дворе с большим красивым автоматом, который при нажатии курка издавал взаправдашний треск и мигал лампочкой в стволе. Такого автомата еще ни у кого из твоих знакомых не было. Все мальчишки сбежались к Артурчику, восхищались автоматом и просили пострелять. Артучик автомат не снимал и разрешал только на одну секундочку прикоснуться к курку. Когда все уже расстались с мыслью подержать драгоценное оружие в своих руках, он великодушно предложил его самому старшему из вас - третьекласснику Витьке. Витька тут же произвел Артурчика в свои адъютанты и принял в игру.
Ты завидовал ему и мечтал, что когда вырастешь, пойдешь в армию, и тебе дадут автомат, то хорошо бы, чтобы началась какая-нибудь война. Ты бежал бы впереди всех и стрелял бы не понарошку, а самыми настоящими боевыми патронами. Ведь стрелять из автомата боевыми патронами – это так здорово!
Но когда ты в первый раз стрелял в живого человека по-настоящему…
Он выскочил на тебя неожиданно из-за угла полуразрушенного дома, и ты первый успел нажать на курок автомата. Пули впивались в его грудь кровавыми точками, а он стоял и не падал, лишь глаза застыли в мертвом удивлении. Он рухнул только, когда у тебя кончилась обойма, а твой занемевший палец продолжал сжимать курок. В первое мгновение из-за черной бороды, он тебе показался значительно старше тебя, но потом ты разглядел его лицо и понял, что, скорее, он твой ровесник. Кровавое месиво на его груди притягивало твой взгляд, и тебе вдруг пришла идиотская мысль, что за такую кучность на учениях ставят отличную оценку. Ты судорожно засмеялся и получил хлесткий удар в челюсть.
- Очнись, салага, здесь не игрушки, - кричал сержант. – Не останавливаться, вперед!
А ты уже блевал, стоя на четвереньках, за что получил еще один удар ногою в грудь, ткнулся лицом в свою блевотину, потом поднялся и затрусил, как беспомощная собачка за сержантом, срыгивая на свою форму.
Ночью все это представилось спокойнее, только какая-то мистическая мысль о возврате зла, его круговороте лезла в голову, а бесконечные автоматные очереди, которые чудились тебе, как только ты закрывал глаза, не давали уснуть.
До армии ты слышал только один настоящий выстрел. Был вечер, ты что-то делал во дворе, и вдруг раздался глухой удар, точно тяжелой болванкой тюкнули по большому барабану. Ты, может, и не обратил бы внимание на это, но через минуту из вашего дома выбежал взъерошенный перепуганный старшеклассник, остановился посреди дороги и закричал, размахивая руками. Резко затормозил грузовик, послышалась ругань водителя, но старшеклассник что-то объяснил ему, вернулся в дом и вывел из него кричащую девочку с окровавленной рукой. Это были твоя одноклассница Светка и ее старший брат.
Машина умчалась, а ты, забыв обо всем, смотрел на большие капли крови, тянувшиеся от подъезда к дороге, и молчал, пораженный ее черным цветом.
Через десять лет, когда ты лежал, вжимаясь от выстрелов в липкую черную от крови землю, ты не удивлялся ее цвету. Ты видел, как красная кровь текла из распотрошенной разрывной пулей шеи товарища, упавшего рядом, попадала на пыльную сухую землю, которая ее благодарно принимала, жирнея и чернея на глазах. А в тебе сумасшедшим зацикливанием билась единственная строка из песни, которую пел накануне этот парень: «Мы все здесь для того, чтоб удобрять пустыню…»
Потом выяснилось, что родители Светки ушли в кино, старший брат играл с ружьем, висевшим на стене, целился в Светку и выстрелил. Ружье оказалось заряженным.
В те дни, честно говоря, ты был сильно зол на Светку. Недалеко от вашего дома прямо перед лесом лежал большой, вдвое выше тебя каменный валун, похожий на огромное яйцо. Витька даже утверждал, что это и есть самое настоящее окаменевшее яйцо динозавра, и что, если посадить на него слониху, то из яйца вылупиться динозавр. Многие в этом сомневались, но слонов в ваших местах не водилось, и проверить Витькины слова пока не удавалось.
Взобраться на валун было далеко не просто, но как-то раз тебе это удалось. Рядом стояли ребята, среди которых маячила и Светка. Когда ты вскарабкался на камень, все зафыркали, мол, подумаешь, ерунда, а ты попробуй, спрыгни оттуда, тогда посмотрим, каков ты есть. Говорили таким тоном, словно сами каждый день лазили на валун от нечего делать. И дело повернулось так, что если бы ты сейчас слез, осторожно цепляясь за камень, то весь твой подвиг обернулся бы в посмешище. Надо было прыгать.
Тебе вдруг стало холодно, мелкие мурашки покрыли твое тело, и сами собой застучали зубы. Тебе захотелось присесть, соскользнуть на животе на землю и бежать подальше от этих смеющихся безжалостных лиц. Но в то же время что-то непонятное, какая-то маленькая частичка, засевшая в тебе, властно удерживала на месте, и ты вдруг ясно понял, что выход у тебя только один. Ты в полный рост стоял на камне, слышал, как часто бьется твое сердце, видел подзуживающие лица ребят, в горле у тебя огромным комом застряла обида, мешая дышать, и ты лишь мелко и прерывисто подрагивал подбородком, глотая воздух, но наконец оттолкнулся и… И в этот самый момент Светка пнула разбитую банку, на которую ты и угодил.
Ты почувствовал, как что-то острое впилось тебе в попу, понял, что сидишь на стекле, и взвыл в ожидании сильной боли. Потом ты убежал домой, где мама намазала тебя зеленкой и залепила разрез пластырем.
А свое первое боевое ранение ты воспринял как подарок судьбы. Ты должен был вместе со всеми по приказу старлея выскочить из укрытия под пулеметный огонь и броситься в атаку. Где была в тот момент твоя душа, где был твой разум, и что управляло твоим телом, ты не мог понять. То, что было твоим телом, рванулось вперед, то, что было твоим горлом орало, а твоя душа и разум остались там, в укрытии, и следили как твое тело, пробежав несколько метров, упало среди многих других тел. Затем ты стал единым, ощутил свои бесконечно уставшие мышцы и почувствовал приятную, успокаивающую, потому что все позади, боль в ноге.
Казенные извещения со словами «героически» были посланы тогда многим матерям парней из вашего взвода. Ты на некоторое время оказался в госпитале, а когда вернулся, то своего старлея, насмотревшегося победных фильмов о войне, уже не застал. Вскоре после этой злосчастной ненужной атаки он был убит. Как это произошло, никто не хотел вспоминать, только твой самый близкий приятель, сказал, что он умер, потому что ему нельзя было больше жить…
В школе Светка появилась недели через две после выстрела с перебинтованной правой рукой. Все уже знали, что ей отрезали три пальца, как раз те, которыми держишь ручку, когда пишешь. Взрослые говорили, что все закончилось благополучно, могло быть и хуже. А ты как представил, что вот, у тебя есть пальцы, ты можешь ими двигать, они живые, и вот, их отрезают и выбрасывают, то тебя аж передернуло от этой мысли. Тебе было стыдно за прежнюю глупую обиду на Светку. Ей пришлось учиться писать левой рукой. Давалось ей это не легко. Ты видел с каким напряжением выводила Светка каракули, и как учительница, стесняясь, отводила взгляд в сторону, стараясь спрятать куда-нибудь свои красивые длинные пальцы.
С тех пор тебе еще долго неприятно было смотреть на изуродованную Светкину руку, а она спокойно говорила: «Да ты не бойся, ну на, потрогай». И ты со страхом дотрагивался до обтянутых розовой кожей костяшек ее бывших пальцев.
6
Врач Нина Петровна как всегда в спешке заскочила в двадцатую палату.
- Ну что такое, тумбочки должны быть закрыты, - сказала она, подошла к Серегиной тумбочке, оттуда топорщилась старая пижама, вмяла ее внутрь и закрыла дверцу.
- А это что такое? – воскликнула она, показывая на посылочный ящик, торчащий из-под кровати. – Немедленно убрать. Ой, мусора-то сколько! Чем вы здесь занимаетесь? Это лечебное учреждение, а не вокзал. Уберите все эти семечки, огрызки. Быстренько, быстренько.
Сергей, взяв костыли, привстал с кровати. Чтобы убрать накопившийся на столе мусор, ему надо было сесть на стул, отставить костыли, смести все в какую-нибудь бумажку и подхватить ее одной рукой так, чтобы можно было опираться на костыли. Но Нина Петровна мыслила как здоровый человек и отставила стул к окну, чтобы к столу можно было подойти беспрепятственно. Сергею пришлось собирать мусор одной рукой, другой он держался за стол. Получалось неловко, мусор сыпался на пол, вдобавок упал один из костылей.
В этот момент в палату зашли два офицера: полковник и капитан. Нина Петровна, широко улыбнувшись шагнула им на встречу, чтобы по возможности заслонить неубранный стол. Ребята заскрипели кроватями, пытаясь по вышколенной армейской привычке изменением положения своего туловища выразить официальное уважение к старшим по званию.
Полковник был хмур и глядел куда-то в пол.
- Где там у нас? – спросил он капитана, взял протянутое им удостоверение, развернул его и только после этого обвел взглядом комнату.
- Петров Михаил Федорович! – неожиданно громко произнес полковник. Мишка встрепенулся. - Указом Министра обороны Российской Федерации за проявленное мужество и героизм при выполнении боевой задачи Вы награждаетесь медалью: «За отвагу».
Полковник шагнул к сидящему на кровати Мишке, пожал ему руку и вручил удостоверение и коробочку с медалью, поданную капитаном.
- Поздравляю, - сказал полковник, - сердечно поздравляю.
Капитан подарил Мишке три красные гвоздики. Мишка ничего не ответил. Полковник, замявшись немного, вышел из палаты.
- Ну что же ты даже не встал, - укоризненно покачала головой Нина Петровна. – Ему награду, а он молчит как чурбан. «Служу Советскому Союзу» надо говорить. Или как там теперь, ой ты господи. России?
- А при чем здесь Россия? – Мишка зло в упор взглянул на Нину Петровну.
- Во до чего договорились! – Нина Петровна закатила глаза в потолок. – Ради вас тут корячишься с утра до ночи, думаешь приятно с такими возиться? Я ведь сюда из генеральского санатория пришла. Весь персонал на вас мобилизуют, а они вытворяют черте что. Ты что не можешь как все, тебе обязательно высунуться надо? Довысовывался в свое время. Тихо надо жить. Теперь будет у тебя время поразмышлять об этом. – Она подошла к двери и строго добавила, - Снимите новые пижамы, сейчас нянечка у вас их заберет.
Дверь в палату закрылась.
- Подавитесь вы своими пижамами. – Мишка нервно расстегнул пуговицы, снял пижаму, бросил ее в сторону стула и повалился на кровать.
- Оборзели они там, - подал голос Генка. – За ногу – и только медаль. Сволочи!
- Может, не знали, - тихо произнес Сергей. – Тебе ее уже здесь оттяпали. Ты писал в часть?
- А на черта? Ничего я не хочу никому писать, - сказал Мишка, повертел в руках коробочку и, так и не раскрыв, швырнул ее в тумбочку.
- За ногу орден дают, боевого красного. Мне вот дали, - сказал Сергей.
- Лучше б крепкого красного давали. Сволочи! На хрена эта железка сдалась? – ругался Генка. – Протезы ни черта не умеют делать, а медальки научились. Выйду отсюда, я им устрою панихиду, канцелярским крысам. В кабинете казенные штаны протирать все умеют, а сунь их в дело, на первой же войне те штаны изнутри испоганят.
- Заткнись, и без тебя тошно, – прервал его Мишка. – Мне уже давно на все наплевать.
Ребята замолчали. Сергей пристроил на столе цветы, брошенные Мишкой, снял новую пижаму, аккуратно ее сложил и одел старую. Скоро должна была зайти няня, чтобы забрать казенное имущество до следующего торжественного случая.
7
Ты лежишь на операционном столе. С тобой что-то делают, а тебя разрывает жар. Тебя кажется, что ты раскаленная печка, в которую подбрасывают дрова.
Ты жил в военном поселке на Урале, и такая печь стояла у вас на кухне, а в ванной высился огромный важный титан, в котором тоже с помощью дров нагревали воду, когда хотели помыться. Дрова заготавливали загодя и хранили их в небольших сараях, которые как купе поезда, прижавшись друг к другу, образовывали вереницу вагонов, выстроившихся позади домов. Летом тебе иногда казалось, что этот поезд вот-вот тронется с места, перевалит через ближайшую горку и поедет без всяких рельсов странствовать по свету, и может быть – ведь он же деревянный – переплывет через море и окажется где-нибудь в Африке среди львов и тигров.
А тебе очень хотелось побывать в Африке, и ты с нетерпением залезал на крышу сарая, лежал там, смотрел на небо, заляпанное облаками, среди которых были и рыбы и бегемоты и просто так тучки, и тебе мерещилось, что поезд уже тронулся, плывет через море, и скоро окажется в Африке.
Ты представлял, как встретишь там тигра, он посмотрит на необычный поезд, увидит на крыше тебя, зарычит и прыгнет, раскрыв пасть, чтобы разорвать на части тебя и твои новые кеды, но ты поднимешь снайперскую винтовку, - а что у тебя окажется винтовка и именно снайперская, ты не сомневался, - и выстрелишь, в огромную тигриную пасть, чтобы, как настоящий охотник, не попортить шкуру. Потом ты возьмешь эту прекрасную шкуру, поедешь домой и покажешь маме, а мама испугается, схватится за голову и запричитает, что как же так можно без спроса ездить в Африку, но ты покажешь ей ожерелье из тигриных зубов и мама простит тебя.
А потом ты пойдешь в школу в тигриной шкуре, все ахнут, увидев тебя в таком наряде, девчонки захотят с тобой дружить, все как одна, и даже третьеклассница Оля в пионерском галстуке, которая живет в соседнем доме, а мальчишки будут расспрашивать тебя и завидовать, а на уроке ты расскажешь всем о том, что видел в Африке, и учительница поставит тебе пятерки сразу по всем предметам. А строгий директор тебя спросит, ну как же так можно убивать животных и сдирать с них шкуру. Да, наверное, он так и спросит, и может даже вызовет к себе в кабинет и пригрозит двойкой по поведению. Поэтому, ты не будешь убивать тигра, ты лучше с ним подружишься, научишься говорить на его тигрином языке, и повезешь его к себе домой. Мама сначала будет ругаться, незачем, мол, держать тигра в доме, она ведь и собаку не хочет иметь. Но тигр – это не собака, собаки есть у многих, а тигр будет только у вас, и мама согласиться. Ты будешь ходить с тигром в школу, он будет поджидать тебя под окном, а если вдруг пойдет дождь, ты приведешь его в класс, посадишь рядом со своей партой и станешь переводить ему на тигриный язык то, что вам рассказывают на уроке. А учительница сначала испугается, и будет бояться проходить мимо тигра, но ты ей объяснишь, что он хороший, попросишь его подать ей лапу, и она успокоится, а директор тебе поставит пятерку по поведению.
Об этом ты мечтал, когда залезал на крышу сарая летом. Дров всем требовалось много, и к осени, как медведь жиром, сараи обрастали поленицами, становились тяжеловесными и неказистыми, и тебе уже не верилось, что этот поезд способен сдвинуться с места и тем более достичь Африки, а зимой, когда сараи заносило снегом по самые крыши, и к каждой двери приходилось прокапывать проход, сараи уже совсем не походили ни на какой поезд, а казались в сумраке быстро наступающего зимнего вечера этакой многоквартирной медвежьей берлогой.
В то лето, когда ты перешел во второй класс, дров на зиму почти никто не заготавливал, взрослые говорили, что скоро в ваши дома проведут газ, и дрова уже никому не понадобятся. Только пред сараем Артурчика как и прежде выросла поленица. Осенью выяснилось, что строители не успевают проложить трубы к вашим домам, и тогда многие жители вышли к ним на помощь. Земля уже промерзла, затвердела, и чтобы прогреть ее, во многих местах предварительно разжигали костры. Ты с ребятами таскал в эти костры ветки, палки, но костров было много, и вся ваша пожива быстро превращалась в дым и золу.
- Слушай, братва, че мы по кустам щепки выискиваем? – обратился к ребятам ваш предводитель Витька. – У твоего сарая, Артурчик, вон сколько дровищ навалено, из них можно знаешь какой костерчик разжечь? Самый настоящий пионерский! Так что, берем?
- Не-е, родители не разрешат, - вяло протянул Артурчик, а затем с поддельным энтузиастом заговорщически зашипел. – Давайте из школьного забора палок наломаем, вот здорово будет!
- Ты че, совсем сдурел? – удивился Витька. – Че заборы-то ломать, это ж не блокада в Ленинграде.
Вы подошли к сараю, все нерешительно замялись и посмотрели на Артурчика. Тот угрюмо молчал.
- Ну чего, берем? – как бы лениво спросил ты.
- Берем, - решительно махнул Витька и стал складывать поленья в стопку, прижимая их к груди.
Артурчик стоял рядом и не двигался, казалось, он уже со всем смирился. Ты невольно посмотрел на него. Прикусив губу, Артурчик все чаще дышал через нос. Грязные сопли текли по его губам и подбородку, глаза набухли слезами, а аккуратная челка почему-то казалась тебе похожей на отталкивающую улыбку.
- Нельзя! – вдруг закричал Артурчик. – Это мои дрова! Мои!
Он оттолкнул кого-то, обхватил обеими руками одно из упавших поленьев, заметался с ним, не зная, что делать, потом положил в общую поленицу, попытался выхватить дрова у тебя, свалился, прижав к груди березовое полено, а остальные со звонким стуком посыпались ему на ноги. Он завыл кошачьим визгом, отполз в сторону, вскочил и плача убежал в сгустившиеся сумерки.
- Во, псих, - сказал Витька, - Ладно, ребята, айда к кострам, а то они погаснут.
Костер! В нем несомненно есть что-то волшебное и завораживающее. На мечущиеся в озорном танце языки пламени можно смотреть бесконечно долго, огонь притягивает взгляд, останавливает время и объединяет людей. В каждом человеке, каким бы городским он не был, всегда остается хотя бы частица того священного уважения к огню, которое осталось нам от далеких предков. Также властно притягивает взгляд и подвижная вода: набегающие волны или водопад, но созерцая их человек остается сам по себе, даже если рядом с ним находятся близкие ему люди. Костер же легко и естественно объединяет разных, порой даже случайно собравшихся вокруг него людей. Для этого почти не требуется слов, и молчание около костра никого не тяготит.
А ты помнишь бесконечную заунывную холодную ночь на незнакомом горном перевале, когда враг был рядом, и нельзя было развести костер? Та ночь вымотала всех, и не столько холодом и не уютностью, сколько пустотой, тревогой и ожиданием. Тогда ты ясно вспомнил этот детский, неумело разведенный костер, вповалку сложенные дрова, языки пламени, недоуменно ищущие в этой бестолковой груде удобные лазейки, чтобы лихо взметнуться ввысь и рассыпаться горстью ярких брызг. Может, это воспоминание согрело тебя больше, чем солдатские бушлаты, которые были у вас по одному на двоих.
Ты, Витька и другие ребята стояли у костра притихшие, немного уставшие и безмятежно расслабленные. К вам подошел Артурчик, тронул Витьку за рукав и, глядя куда-то в сторону, произнес:
- Вить, можешь еще взять дрова, папа разрешил.
- Я же говорил тебе, что эти дрова теперь никому не пригодятся, - миролюбиво ответил Витька. - Да и нам на сегодня уже хватит.
- Не, не хватит, пусть про запас будут, - настаивал Артурчик.
Витька улыбнулся, понимающе посмотрел на него, почесал за ухом и сказал:
- Ну, ладно, еще немного взять можно. Айда, ребята, за дровишками.
Уходить от теплого костра не хотелось, и вы, постояв немного не спеша побрели вслед за Витькой и Артурчиком. Около сараев было уже темно. Витька подошел к поленице первым.
- Эх, полешки милые, в костерчик захотели, дело хорошее, но всех я вас не возьму, не обижайтесь, выберу только самые лучшие, - игриво сказал он и потянулся за дровами.
В это время неожиданно открылась дверь сарая, оттуда выскочил брат Артурчика и с шипением: «Я тебе выберу, ворюга несчастный, я тебе покажу как чужое добро хапать», набросился на Витьку, выхватил у него из рук полено, пригнул пацана за волосы к земле и стал безжалостно лупить по спине этим толстым поленом.
Оцепенев, ты видел, как на светлом фоне остывающего заката большая черная фигура била маленького склонившегося к земле человека. Это казалось настолько неправдоподобным, что ни страх, ни гнев охватил тебя, а удивление, что такое может быть на самом деле, парализовало твое тело. Ты словно в немом кино или во сне смотрел и не слышал, как большая черная фигура била маленького человека, затем отпустила его, тот упал, а черная фигура повернулась к тебе, пошла в твою сторону, держа в правой руке полено, остановилась в двух шагах от тебя, зашевелила губами, со злостью бросила полено тебе в ноги, пошла обратно, потом вернулась, забрала полено, отнесла его в сарай, поворочала ногой лежащего маленького человека и ушла.
Только когда фигура полностью растворилась в темноте, слух вновь вернулся к тебе, и ты услышал глухие рыдания Витьки. Витька, который всегда с презрением относился к любой вашей слабости, который игнорировал боль ушибов и ссадин, который порой бравировал своей отвагой и смелостью, доходящей до безрассудства, который терпеть не мог девчонок из-за того, что они часто распускают нюни и льют слезы, этот Витька сейчас лежал распростертый на земле и безудержно плакал, сотрясаясь от рыданий. Вы растерянно стояли рядом.
8
- Будешь еще обзываться, будешь? – заслонив собой весь свет кричит брат Артурчика.
Ты пытаешься втянуть кровь обратно в нос, вытираешь его рукой, лишь бы не было на лице этих противных струек крови, ведь от этого лицо становится жалким и слабым, а ты не хочешь казаться слабым перед Артурчиком, пусть даже рядом высится его огромный брат. А может наоборот надо расплакаться и стать слабым, таким, каким, в сущности, ты и являешься, маленький восьмилетний человек? И тогда тебя перестанут преследовать, и ты сможешь жить как прежде.
Но действительно ли все останется как прежде?
Думаешь ли ты над этим, маленький человек? В твоей голове настойчиво и неотвязно, как далекий колокол, к которому приближаешься, все громче и громче раздается одно единственное слово: «Бур-жу-ин, бур-жу-ин…». Так ты уже давно называешь Артурчика. После просмотра фильма о Мальчише-Кибальчише, это слово будто кусок растопленного пластилина прикрепилось в твоем сознании к образу Артурчика. Почему Буржуин? Ведь Артурчик совсем не похож на тех толстых дядек, которых показывали в кино, да и на Мальчиша-Плохиша он не похож. Но раз вырвавшись из твоих уст, это прозвище мгновенно прикрепилось к Артурчику, и теперь его так называли многие.
Уже много позже ты сделал вывод, что люди обычно равнодушно относятся к тем замечаниям, которые им явно не соответствуют. Если бы тебя назвали рыжим, ты бы совсем не обиделся, ведь все видят, что ты не рыжий, или, если бы кто-то назвал дураком очень умного человека, а лодырем – явного трудягу, эти люди и не обратили бы никакого внимания на пустые слова, а вот когда дурака назовут дураком, а лентяя – лентяем … Если не лестные слова раздражают человека, и он панически начинает оправдываться или огульно всех хаять, то можно быть уверенным, слова эти попали в точку.
Артурчика прозвище «Буржуин» явно раздражало и злило. Когда его так называли, он весь внутренне вскипал, но пустить в ход кулаки не решался. Он поступил иначе.
Однажды Артурчик принес в школу красивый водяной пистолет, который выглядел почти как настоящий, но сделан был из твердой пластмассы. На перемене он зарядил пистолет водой и нажав на курок, выстрелил тонкой струйкой. Струя угодила тебе прямо в шею, вода забрызгала рубашку и затекла за воротник. Все засмеялись и восторженно загудели, норовя потрогать такое замечательное оружие. Артурчик разрешал стрельнуть из пистолета только при условии, что ему дадут клятву, никогда больше не называть его Буржуином. Мальчишки клялись и, расталкивая друг друга, лезли за пистолетом.
Артурчик часто приносил пистолет и, хотя клятвы больше не требовал, но те, кто хоть раз срывался на старое прозвище, лишались его благосклонности до тех пор пока не просили у него прощения.
Весной у Артурчика появилась настольная игра в хоккей. Когда он выносил ее во двор, все мальчишки слетались к столу, на котором устанавливалась игра, как пчелы на мед. Во дворе раздавались звонкие приказы Артурчика, он мог позволить играть или запретить, а мог и, обидевшись на кого-то, обругать всех и унести игру. После таких случаев приходилось долго упрашивать Артурчика, чтобы он вынес игру снова.
Как-то раз, когда мальчишки играли в хоккей, твой взгляд натолкнулся на глаза Артурчика. Он нарочно мило улыбался и выжидательно смотрел на тебя, как будто намекал на что-то. Ты догадался, что именно он от тебя хочет, и хотя незадолго до этого ты готов был извиниться перед ним и попросить поиграть в хоккей, это самоуверенный взгляд и вся поза Артурчика, поза человека, не сомневающегося в своем превосходстве над другими, оттолкнули тебя, и ты, глядя в лицо Артурчику, сквозь зубы прошипел: «Буржуин». Артурчик вспыхнул как от пощечины, растолкал сидевших за столом ребят, схватил игру и сказал, что уходит домой.
Мальчишки стали упрашивать его остаться еще хотя бы на несколько минут, но Артурчик заявил, что он разрешит играть только тогда, когда ты уйдешь прочь! Ты хотел было рассмеяться такому нелепому приказу, но опешил и застыл с едва зародившейся улыбкой, больше похожей на гримасу боли, увидев раздраженные лица ребят. Большинство из них молчаливо требовало твоего ухода, а некоторые улыбаясь говорили тебе, что, мол, все равно ты не играешь, и тебе лучше уйти.
И ты ушел. Ты ушел не из-за того, что испугался Артурчика, и не из-за того, что не хотел обижать ребят и лишать их возможности поиграть. Ты ушел, пораженный тем, что вещи оказывается способны давать власть человеку над другими. Ты настолько удивился этой мысли, что не поверил в нее и решил поколотить Артурчика, думая, что это все изменит.
Ты поколотил его через несколько дней. В ту весну в Артурчика влюбилась Светка. Он позволял ей ухаживать за собой, но за глаза называл ее либо калекой, либо уродиной. Однажды он повел мальчишек показывать Светкины «секреты»: спрятанные под землей и прикрытые стеклышками красивые узоры из фантиков, золотинок, цветочков. Артурчик со смехом разрывал «секреты», демонстрировал их мальчишкам и разбивал каблуком стекло. В тот день, увидев плачущую Свету, ты его и поколотил.
А на следующее утро тебя встретил в школе его брат-десятиклассник, прижал к стене и молча ударил кулаком в живот.
И вот теперь этот брат стоит перед тобой на пустыре за сараями и кричит:
- Будешь еще обзываться? Будешь? Извинись, скотина, перед Артуром.
Ты смотришь на озирающегося по сторонам Артурчика и с трудом ворочая липким от крови языком тихо говоришь: «Буржуин», потом переводишь взгляд на его брата и уже громче повторяешь: «Буржуин». Брат Артурчика кривится от злости, обеими руками хватает тебя за одежду, поднимает перед собой, плюет тебе в лицо и с хриплым криком: «Скотина», что есть силы бросает тебя вперед.
Ты падаешь, больно ударяешься спиной о пенек, и весь мир со своими бешенными мерзостями вплывает в тебя, твоя грудь разрывается от этого непосильного напора, ты вздрагиваешь от ужаса и затихаешь навсегда.
А может все это уже не тогда, а сейчас, на операционном столе?
Или в тот день, когда тебе поручили доставить рацию, взамен поврежденной, одному из подразделений, которое выбивало бандитов из какого-то аула?
Когда вы приехали не место, все было уже кончено. Около единственного тяжелораненого сидело двое приятелей, стараясь хоть как-то ему помочь. Еще двое-трое были ранены легко, кое-кто шмонал нескольких убитых чеченцев, где-то слышался плач и причитания. Солдаты нервно курили и чересчур оживленно, привычно матерясь, трепались о прошедшем. Один из них сделал шаг в сторону, расстегнул штаны и звучно помочился. Для других это послужило своеобразной командой, и еще несколько минут тут и там раздавалось журчание, кряхтение и облегченные вздохи.
Рацию вы уже передали, тебе надо было только доложить старшему по званию.
- Кэп там, - кивнул небритый сержант в сторону маленького домика, привалившись к разваленному во многих местах каменному забору.
Ты удивился, но толкнул дверь и заглянул внутрь, пытаясь разглядеть что-то в полутемной комнатке. На пестрых тряпках лежала и подрагивала от беззвучных рыданий женщина с задранным на голову платьем и разорванными в клочья штанишками. Перед тобой возникло потное лицо капитана.
- Куда прешь, скотина, - хрипло крикнул капитан и ударил тебя кулаком в лицо.
В глазах потемнело, а в памяти светлым бликом мелькнуло лицо брата Артурчика и его хриплый как и сейчас голос: «Скотина». Это был он.
Капитан оправил форму и отдал команду готовиться к отъезду. Потом он, потирая руку, на которой виднелся кровавый укус, взял у сержанта гранату и, страшно матерясь, швырнул ее в окно того дома, откуда только что вышел. Дом вздрогнул своей плоской крышей и выдохнул из окна и наполовину оторванной двери клубы пыли и дыма
На обратном пути ты оказался на одной БМП с капитаном. Он косился на тебя, отхлебывая что-то из стальной фляги. Неожиданно он приказал освободить машину, а потом, как-то слишком по-уставному, отдал тебе приказ – взять канистру и принести воды из ручья, на который сам указал.
- Но там же … - хотел что-то сказать сержант.
- Молчать, - оборвал его капитан. - У нас раненные, нужна вода.
Последнее, что ты видел на той чужой земле, были громады упрямых гор, закатное кровавое солнце, застрявшее в их вершинах, темная зелень небольших деревьев неподалеку и чистая живая вода, до которой ты не дошел нескольких метров.
Яркая вспышка, мрак и долгий без времени невесомый полет через что-то темное к свету …
9
Ночью после операции у твоей постели не дежурила медсестра. Пустую капельницу отставили в угол, и она стояла там понурая, словно провинившаяся. Только постельное белье почему-то не спешили менять.
Пока шла операция, Мишка, Серега и Гена вяло рассказывали друг другу старые истории и чутко прислушивались ко всему происходившему в коридоре. У каждой больницы свои звуки, и за те месяцы, что ребята провели здесь, они без труда научились читать ее незамысловатую будничную азбуку. Когда из коридора послышались медленные тяжелые шаги Шаповалова, а потом раздался его несдержанный крик: «Сколько раз я говорил, чтобы помыли это окно!», они поняли, что произошло необратимое.
Тебя не стало.
Не стало твоих мыслей, не стало твоих воспоминаний.
Твое будущее было обычным. Нижняя полка морга, заплаканная в миг постаревшая мать, багажный вагон до станции назначения в запаянном ящике, неприметная могилка со стандартной железной пирамидкой, на которой выведено твое имя и две даты с разницей в двадцать лет.
А ведь тобой мог быть и я!
В день твоих похорон на Доске наглядной агитации хирургического отделения на портрете бравого министра обороны, который обещал шустро решить проблему Чечни, проявилась новенькая солдатская медаль «За отвагу».
Но медаль увидели не сразу.
Сначала нашли Мишку. Он лежал распластанный на бетонной дорожке под тем самым окном, за которым обычно стоял в ожидании машин скорой помощи, привозивших пополнение на освободившиеся койки.
А в чистое только что вымытое окно смотрели обнаженные, но живые березы. Ты их так и не увидел.