Алекс взглянул на потолок полными слёз и крови глазами. Он не увидел там ничего, кроме бескрайнего бетонного потолка, вгрызавшегося в стены и уходившего дальше и дальше. Воспалённый мозг продолжал кипеть на медленном огне, раскаляя череп докрасна. Алекс устал от того, что видел, от того, что слышал, от того, что чувствовал. Надежда не умирает последней, последним умрёт он.
Сто двадцать первая ночь забиралась своими ногтями, накрашенными чёрным лаком, к нему в душу. Изредка блиставшее серебро молний освещало расцарапанные прутья решётки – Алекс каждый день пытался перегрызть их и сточил себе половину зубов. Сейчас он лежал на кровати и, судорожно подёргивая челюстями, плевал в потолок. Слюна, не долетая, падала на его лицо, руки, разливаясь по рубашке и впитываясь в кожу, но ему было всё равно.
В противоположном углу виднелись растерзанные камни и немного осыпавшийся цемент – на двадцатый день Алекс попробовал сделать проход в стене заточенной ложкой. Тогда он от отчаяния со всей силы скрёб ногтями по стене. Сейчас руки немного зажили, но всё равно по ночам из-под тонких ногтей текла кровь, размазываясь по пожелтевшей от времени простыне, как раздавленная малина. В другом углу всё ещё сохранилось засохшая кровавая лужа – Алекс не любил себя, поэтому время от времени бился головой о каменную стену, раскраивая себе череп и разливая по полу фонтаны того малинового варенья. У противоположной стены стоял деревянный стол с зачем-то подпиленными ножками. За ним Алекс писал стихи. Писал ногой, потому что ни руками без ногтей, ни обточенными зубами писать просто физически не мог. Вся поверхность стола уже давно была исписана отколотым куском цемента, который, как ни странно, сгодился в качестве мела. Но Алекс продолжал вычерчивать новые и новые строчки поверх старых. Его стихи были…просто были, а про что он писал, никто никогда не определит, потому что разобраться в царапинах и белых линиях представлялось возможным только самому автору.
Умирать ему не страшно, ведь он ровно тридцать три раза видел старуху с косой, которая приходила, чтобы забрать его очередную жертву. Столько раз Алекс глядел ей в глаза, а она ему улыбалась беззубым оскалом и собирала души, как перезрелые плоды, упавшие с дерева жизни на землю забытья. Он не любил мир, а тот отвечал взаимностью, оставив его в своей психологической клетке на всю оставшуюся жизнь.
Темно…здесь всегда темно, хоть ночью, хоть днём – нет разницы. Здесь так же пусто и узко, как в душах тех, кого я освободил от тяжкого заключения в клетке окружающего общества…
Я помню, как убивал. Все тридцать три лица.
Тот светловолосый парень в кожаной куртке, которому я раскроил ножом живот около его подъезда, бился в агонии пять часов на заднем сидении моей машины, хотя после такой раны обычно больше двух часов не живут. Пока я ехал к загородному кладбищу, он залил кровью весь салон. Тогда был дождь, он кричал очень громко, казалось мёртвые встанут из могил. Я похоронил его ещё живым…за его страшную любовь.
А та девушка с светлыми волосами и тёмными глазами не дала мне прикурить. Но она лишилась своей головы не за это, а за свою гордость и свой эгоизм. В том переулке я долго бил её головой о стены гигантских серых домов и холодный асфальт, а она не переставала меня проклинать. В конце концов, я отрезал ножом её волосы и выколол глаза, а потом перерезал её шею до кости алмазной хирургической верёвкой.
Была ещё одна, помню только, что с каштановыми волосами. Я задушил её в метро. Она улыбалась мне, смеялась и захлёбывалась своей же выходящей душой. У неё были большие глаза, и они постепенно наполнялись какой-то жёлтой жидкостью, пока она билась головой о поручень от ужаса. И ей стало легче, потому что если бы она жила здесь, то её бы использовали, как игрушку, как куклу. Она бы не имела своего мнения и обязана была бы подчиняться кому-то. Она была слишком глупа, и ей легко было запудрить мозги. Кто знает, что бы было, останься она здесь.
А самую последнюю я убил быстро, потому что величественной смерти она не заслуживала. Переломав ей руки, я сбросил её с крыши соседнего пятнадцатиэтажного дома. Она разлетелась на части, раскрасив собой серую асфальтовую дорожку. Всё это потому, что она говорила, что любит меня. Так жить нельзя, любить убийцу нельзя, иначе сам станешь таким же. Она пострадала за свою глупую веру в прекрасное, за свои дурацкие идеалы. Зато теперь легче и ей, и мне, дай бог, чтобы так и продолжалось.
И всё это повторялось много раз. Они часто приходят ко мне во снах. Кто-то жмёт руку и благодарит, кто-то висит надо мной и проклинает, но в большинство просто стоит и смотрит на меня непонимающими и увеличенными от страха глазами, они не понимают, что я для них сделал.
Потом меня посадили в мою психологическую клетку, и я пытаюсь вырваться отсюда, путь есть только один. Я должен продолжать делать то, что делал, иначе мир сойдёт с ума, как я и затаится в углу, дрожа от страха.
Страх, страх, всем правит страх! Всё ужасно, мерзко, безумно, но справедливо. Их никто уже не исправил бы, а я дал им шанс жить вечно там, где нет нас всех. Они были никудышными людьми, может быть, где-то там, наверху, из них получатся великолепные ангелы с золочёными арфами. Убийство – не есть порок, для кого-то это добродетель. Смерть – новая жизнь, я лишь даю возможность начать всё сначала. Я уверен, многие бы отдали за это всё, что у них есть.
Кровь…кровь, ха-ха, моя кровь! Смех раздирает уши, а по рукам всё течёт знакомая подруга всей моей жизни.
Всё, пора. Вот дверной косяк, осталось только скрутить хорошенько рубашку. Будет неприятно, но надо стерпеть. Верёвка получилась на славу.
Я перерожусь, я стану другим, я уйду и снова вернуть, и так много-много раз. Я начну всё с начала, но буду делать то же самое. Я проживу ещё одну жизнь, и умру ещё одной смертью, а с собой заберу тех, кто не должен находится радом со всеми нами, и прежде всего я заберу самого себя…
Самое модное убийство – самоубийство. Самое модное самоубийство – самоубийство убийцы.