ТАРАКАНЬИ БЕГА
(Рассказ из нашего недалекого прошлого. Середина 80-х гг ХХ века)
Приемщик вторсырья Станислав Юрьевич Воробьев, тридцати трех лет от роду, симпатичный молодой человек с улыбчивыми глазами, повесил на дверь вверенного ему пункта табличку “Закрыто”. Щелкнул запором, подхватил модную голубую спортивную сумку и, не забыв включить сигнализацию, вышел в “предбанник”, где еще раз щелкнул замком, и наконец оказался на улице, вернее, в унылом сером дворе, монотонность которого пытались скрасить желтые листья и шелестящие, перебегающие с места на место клочки серой бумага. “Опять Захарыч браниться станет, - подумал Воробьев. - Насорили сдатчики, чтоб им пусто было! Того и глади, придется Захарычу абонементик подносить в утешение. Намекал же: внук спит и во сне видит “Вечный зов”. Ну ладно, посмотрим...”
Воробьев пересек двор и через дыру в заборе оказался на веселой полянке: высокие метелки тимофеевки, фиолетовые звездочки диких гвоздик, пучки желтоглазых ромашек. Ишь, разрослись, на удобренной-то земле! Два года назад в окружении лавочек тут стоял пивной ларек тетки Зины. Худая, желтолицая, с вечной папиросой в брезгливо сжатых губах, она восседала на стуле с мягким красным сиденьем. Постоянные клиенты знали, что у тетки Зины целый букет разных болезней, но больше всего ее мучили опухшие, синюшные ноги. Отчего они болели, продавщица не знала, но лечила чем только могла, даже мочу своего трехлетнего внучонка использовала. Как вышел знаменитый горбачёвский указ о борьбе с пьянством, тетку Зину вскорости перевезли вместе с киоском за три остановки от парка в тихое местечко - ни школ, ни детсадов рядом, ни отдыхающих пенсионеров, но в безлюдье пребывала она недолго. Пиво стало еще дефицитнее, и алчущие граждане занимали очередь часа в три дня. При этом они костерили на чём свет стоит не Михаила Сергеевича, а Егора Кузьмича, считая, что Горбачёв тут не при чём, это всё Лигачёв выдумал: сам-то, поди, импортное пивко потягивает в своих кремлёвских апартаментах, а народу – шиш. Да ещё, сука, вон что с Ельциным вытворяет!
Тетка Зина открывала свой терем только в шесть часов вечера. Может, вам это и удивительно, но в те времена даже слабоалкогольные напитки полагалось покупать в конце рабочего дня. Считалось, что невыдержанный народ наберётся спиртного прямо у станка или, допустим, на стройке под башенным краном – и никаких тебе выполнений и перевыполнений планов, эффективного соцсоревнования и высокого качества! А чтобы народ не шибко-то привыкал к водке и вину, каждому взрослому выдавался талон: полагалось, кажется, две бутылки вина и одна бутылка водки на месяц. А вот пиво, слава Богу, нормировать не додумались.
Тетка Зина отпускала пиво в банки, бидоны и полиэтиленовые пакеты - кому как удобнее, только не в кружки.
Табличка “Требуйте долива после оседания пены” уже не висела сиротливо где-то сбоку, а красовалась как раз над головой продавшицы, но долго у прилавка никто не задерживался: очередные нетерпеливо напирали сзади, роптали, а только что подошедшие тоскливо и тревожно вытягивали шеи: “Хватит ли?”
Прозрачное “Жигулевское” между тем било в посуду струей, тетка Зина зорко следила за ней, и как только хилая пенка касалась отметины, видимой одной киоскерше, кран тут же перекрывался: “Следующий!”
Если покупатель не отходил, тетка Зина ворчала: “Ну чего тебе? Меди нет, где я тебе ее наберусь? Жди! Или в другой раз сдам...”
Завидев Воробьева, тетка Зина изобразила улыбку. Для нее улыбнуться - все равно что стокилограммовую штангу поднять. Но ничего, справилась, даже и подморгнула кокетливо: заходи, мол, с заднего хода.
Он по-свойски уселся в закутке, где стояла на столике банка с серой жидкостью, ошметками качались в ней какие-то листочки, веточки, корешки, ягодки - очередная тети Зинина чудодейственная настойка против всех ее болячек.
Хозяйка киоска ловко вытащила из-под хламья в углу большой бидон, плеснула в кружку темно-янтарного пива: “На-ка, с устатку-то!”
Воробьев хлебнул, выставил указательный палец: “Во!” Тетка Зина налила пива в голубой пластмассовый бочонок, определила его в воробьевскую сумку и спросила: "Покрепче не надо ли?" Он кивнул, и в ее ловких руках прозрачной льдинкой сверкнула бутылка “Пшеничной” - Воробьев даже и не заметил, откуда она взялась. Фокусница! За “чебурашку”, пожалуй, вполне достаточно трех абонементов на Дюма, их днем с огнем не найдешь, один за десятку у толковых людей идет.
Тетка Зина прямо расцвела от такого подарка, но тут же и помрачнела, высунула голову в окошечко и зычно гаркнула:
- Технический перерыв!
- Ну во-о-от, - разочарованно ахнула толпа. – Народ от жажды погибает, а у неё технический перерыв…
Мужики галдели, матюкались, а некоторые, понахальнее, слышно было, ерничали; “Молодой там у нее, го-го-го!”
Воробьев допил пиво, подхватил свою заметно потяжелевшую сумочку и дальше полетел, но путь его пресекла глубокая и длинная канава.
Она обладала удивительным свойством: то покоилась под толстым слоем асфальта, то вдруг становилась вроде строки из одних пунктиров: асфальт - дыра, асфальт- дыра, и такой, знаете ли, парок вьется, будто вот-вот гейзер из-под земли фыркнет. Но иногда ни того, ни другого не наблюдалось, зато ни с того ни с сего возникала дыра, она щерилась черным нутром, обложенная аспидными осколками разъеденного тротуара. Перепрыгнуть ее, вообще-то, раз плюнуть, если, правда, не жалко белых китайских кроссовок и бежевых брюк. Хотя и стояла вторую неделю отчаянная жара, но канаву, тем не менее, предохраняли полосы густой, жирной, грязи.
Чертыхаясь, Воробьев пошел в обход и все-таки вляпался в грязюку. Пришлось пожертвовать на очищение кроссовок носовой платок, чтобы явиться пред очи директора гастронома Быстрицкой в незапыленном фирменно-импортном обмундировании.
Кто как, а Галина Ивановна и встречала, и провожала по одежке. Абонементами на всяких там Дюма и Дрюонов ее не возьмешь - все полки дома книгами заставила, и такими, названия которых иной человек только и увидит в “Книжном обозрении”, больше негде: в магазины и в библиотеки они просто не попадают. Но под сдачу тряпья Воробьеву выделили десять французских дезодорантов - специальный контейнер пришел, нигде их больше нет, так что Галина Ивановна, как ни крути носом, а подавай сюда маленько копченой колба ски, килограммчик-другой югославской ветчины, хорошо бы ещё и парочку банок черной икры.
После визита к Галине Ивановне еще заметнее потяжелела сумочка, лямка плечо режет - ничего, такая ноша не тянет.
“Первым делом, как домой приду, - подумал разомлевший Воробьев, - пиво в холодильник поставлю, сам под душ встану. А потом Танька рыбки нарежет.. Положит на большое блюдо копченую, с рыжими боками пузатую корюшку - вот это обязательно, чтоб икра была, самый в ней смак. И налью я пивка холодного, крепкого. Эх, хорошо!"
Воробьев даже крякнул в предчувствии удовольствия. А потом, после пивка-то, хорошо устроиться в кресле перед цветным “Горизонтом” с очередным номером “Огонька”, почитать про тех, о ком в школе учили, какие они, плохие - Бухарина Раскольников, а теперь вот, надо же, все до-другому выходит, да-а ..
Ба! успеть бы еще в киоск “Союзпечати” к Марии Григорьевне - старушенция, наверное, заждалась. Оставила и “Огонек” (ну как же это он про него забыл, с чем бы в кресло сел, а?), и “Москоские новости”, и “Собеседник”, может, в толстых журналах что-нибудь эдакое есть, вроде романчика Набокова или что-нибудь Рыбакова.
Мария Григорьевна щебетала ласточкой, и смеялась, и пылинки с его рубашки обмахивала, и даже “Бурда моден” предложила: “Порадуйте, Станислав Юрьевич, свою Татьяночку, тут и выкройка, и кулинария, и разные разности для женщин”.
Отягощенный дефицитной сумочкой с дефицитами, Воробьев вышагивал довольный и собой, и предзакатной нежностью сентябрьского солнца, и чистым воздухом бульвара, и всем тем, имя чему жизнь. Хорошо, когда много полезных знакомых, и хорошо, что сам полезен не только жене и сыну. Хорошо, что не надо завтра спешить в свой пункт; впереди два выходных дня, ура! Вот бутылочка и пригодится. Он, Воробьев, не пьяница, нет, совсем нет, просто что это за рыбалка без ухи? А в уху - почитайте, почитайте доуказные кулинарные книги!- полагается для крепости влить сто граммов, ну и, конечно, для аппетита принять.
На рыбалку Воробьев ездил не потому, что был заядлым рыболовом, а по другой причине: чего толкаться дома, пялиться на ящик в углу, снимать бесконечную стружку с Петьки за двойки! Уж если где и вздохнешь полной грудью, так это на реке, вдали от привычной обстановки, от жены и кухонного ведра, которое, в воскресенье по два раза таскаешь к мусорному ящику, фу! И компания исключительно мужская, без бабья, ну их к черту - только свои люди, каждый чего-то да стоит, в этот раз, как шепнул Костя Мелехов (классный телемастер!), пожалует также Иван Иванович Грыжин из Обувьторга, Значит, там, на заповедной полянке у веселого костерка, под ушицу из толстолобика можно будет намекнуть: обносилась Танюшка, все в австрийских сапожках, она одна, белая ворона, в прошлогодних югославских, как сорока, прыгает. Ну и, вообще, полезно Иван Иванычу представиться, нельзя такой случай упускать.
Размечтавшись, Воробьев шагал легко, свободно, и раскованно - эдак, знаете ли, небрежно, но элегантно, будто бы под веселую песенку вновь вошедшего в моду Вертинского.
Навстречу ему то и дело попадались бегуны - совсем молодые, безусые еще парнишки в ярких трусах и майках, трясли животами мужики среднего возраста (“Зассиденты! - улыбнулся Воробьев. - Столообязанники!”), резво семенили и парочки преклонного возраста (“От смерти, что ли, бегут? Так она, милая, резвей!”).
В глубине аллеи показался еще один бегун. Он приближался неторопливо, с достоинством соблюдая плавный ритм движений. Высокий, белокурый, в темно-коричневых трусах и майке, сливающихся с загорелым телом, он был похож на молодого полубога с картинок дефицитнейших “Мифов и сказаний Древней Греции”.
Воробьев даже остановился, чтобы получше его разглядеть: никогда не думал, что мужик может быть так красив. Мускулы бегуна легко перекатывались под упругой кожей, голова чуть откинута назад, в глазах - веселые искорки, и, когда парень поравнялся с Воробьевым, блеснули на плечах мелкие тусклые бисеринки пота.
Воробьев снял сумку с плеча - тяжеловата, черт побери, дошел до скамейки, пегой от летних дождей, истатуированной разными инициалами и непотребными рисунками. Сел. Поставил сумку. Рядом, в нескольких шагах у складного мольберта стоял высокий, нескладно-худощавый мужчина. Одних примерно с Воробьевым лет. Две девчушки и парень в яркой клетчатой рубашке следили за движениями кисточек. Мужчина держал их в левой руке, букетом, выхватывая то одну, то другую - и быстро, не глядя!
Воробьев подошел к художнику, посмотрел на холст - и тихий, незнаемый восторг мгновенно охватил все его существо. Летели бело-розовые облака, и синее, в желтых предзакатных полосах небо становилось еще ярче, и знакомые дома, мимо которых ходил много лет подряд, казалось, парили над травой, невесомые в легком тумане, которого еще не было, но вот-вот он и вправду потянулся с реки - молочные кольца завивались вокруг деревьев, клоками повисали на кустах, и черными росчерками молний сновали в тумане стрижи. Одинокое дерево на поляне грустно опустило ветви, и оно не казалось воздушным - напротив, цепко держалось за землю, увешанное золотыми яблоками. Нет, нет, не яблоками а звездами! Ну конечно же, это звезды - яркие, большие. И внизу, в траве, что-то таинственно мерцало, вспыхивала и гасло.
Да, боже мой, что же это такое, почему, дух захватывает, радостно становится на душе, а сладкий холодок скользит по лопаткам. Отчего же? Ведь врет этот художник, лжет! Все вроде так -и дома, и одинокое дерево, и облака, и трава, но на самом-то деле не так, совсем не так, и какие могут быть сейчас светляки - еще не ночь, да и не живут они, наверное в городе, ни разу Воробьев их не видел, хоть убей!
Но привычный мир озарился вдруг ласковым, тихим светом и что-то - вот это да! - загорелось и погасло в чахлой, унылой, примятой траве, и черные птицы, правда, не стрижи, а какие-то другие, засновали в воздухе. Что-то ласковое, доброе, чему названия и объяснения Воробьев так потом и не нашел, подхватило его и понесло над притихшей аллеей, но он, сопротивляясь внезапному порыву то ли ветра, то ли еще чего-то, сумел вывернуться из нежного потока, чтобы подхватить голубую сумку, но восторг вихря закружил, его, и понес, и одурманил голову, и кто-то юный закричал изумленно: "Вот дает дяденька!"
Калейдоскоп красок, сиянье звезд и голубой воды, весь блистающий мир ошеломили Воробьева, и он, обезумевший и счастливый, вдохнул аромат некой тайны, которую, впрочем, не разгадал, потому что неудержимо его потянуло вниз; он понял: сумка! Но не выпустил ее, не захотел бросить и, как дубовый лист, тяжело и неуклюже спланировал перед собственной девятиэтажкой - только ветер свистел в ушах, и холодила лоб вечерняя влага, и где-то рядом, совсем рядом, плакал и торжествовал пронзительный голос: "Я люблю возвращаться в свой город нежданно, под вечер, продираясь сквозь толпы знакомых сплошных облаков, и на летное поле спускаться, хмелея от встречи...” И - бац! Что певец пел дальше, пел ли вообще, Воробьев не слышал. Он стоял как раз посреди лужи, которая назло всему и вся круглый год здравствовала напротив подъезда и даже зимой не желала исчезать, питаемая каким-то подасфальтным источником.
“Странно, - подумал Воробьев, - вроде и не пил, только пивка разве что хлебнул...Что же это такое, а?”
И поглядел в серое, тусклое небо. Но, ничего особенного там не высмотрел. И Розенбаум уже не пел про то, как любит возвращаться в свой Ленинград.
“Очень странно, не правда ли?” - спросил Воробьев самого себя и решил, что, пожалуй, несколько переутомился н ничего особенного с ним не случилось, только вот очень обидно, что испачкал белые кроссовки и фирменные свои брюки, надо ж было всунуться в эту лужу, черт побери! Бегал, доставал, абонементики на все это обменивал, репутацией, можно сказать, рисковал: случись проверка, а нужного количества макулатуры нет, не успел ее тогда Саня-шофер из подшефных школ вывезти, оформить на воробьевский пункт, да-а... Но еще обиднее стало Воробьеву, что не оценит Танька содержимого его голубой сумки, - привыкла! Еще и спросит: “А сырокопченой колбаски не было, что ли?” Дура! Поди-ка сходи хотя бы в гастроном напротив, да не к Вере Анатольевне в кабинетик суйся, а прямиком в мясной отдел - раскрой-ка там свои глазки, разрисованные, между прочим, французской тушью и бельгийскими тенями. Минтаем в томатном соусе, дорогая, полюбуешься, вот чем! Нет бы сказать: что-то давно, мол, не играл ты на гитаре и не писал давно - хорошие ведь у тебя, Стасик, картины получались. А может, ты, Стасик, подумаешь о своем здоровье, а? Плюнь на все, обувай кеды “Форвард”, надевай олимпийку - сколько им в шкафу валяться? - и пробежись, Стасик, перед сном, крепче будешь, а ведро я сама вынесу, и ребенка спать уложу...
Татьяна встретила его вопросом!
- Где тебя носило? Ужин третий раз разогреваю...
И тут что-то в Воробьеве взорвалось:
- А тебе какое дело? Вот он я, вот!... Твою мать так!
Из своей комнаты выглянул изумленный Петька, уставился на отца.
- Брысь... вашу так! - крикнул Воробьев. - Тебе спать надо, ни режима, ни времени не понимаешь, дурак! Счас я тебе, козел, покажу!
Петька мгновенно скрылся, щелкнул защелкой.
-Ты чего? - изумилась жена. - Взбесился?
- Да, да, да! Все люди как люди. Культурно отдыхают! Бегают-прыгают! В шахматы-шашки играют! Рисуют после работы! Поют! А я, как ишак с торбой, таскаюсь по магазинам - галопом, ни отдыха, ни передышки!
- Точно, взбесился, вот чудной, - спокойно сказала жена и так же спокойно от- крыла дверь в ванную комнату. - Пойди умойся, там тебе повешено полотенце новое - пакистанское, с бабочками. Ну - ну, чего смотришь? Не видел? Иди, приведи себя в порядок...
- Ну и дура, - изумленно сказал Воробьев. - У меня душа, может, болит,
а ты: полотенце, пакистанское, умойся, приведи...
- Иди, иди - махнула жена рукой. - Чудо ты мое”.
Из Петькиной комнаты рявкнуло: “Все могут короли, все могут короли… вжи-и-ик!... Я часто вижу мой сон, мой удивительный сон, в котором осень нам танцует вальс-бостон... вжи-и-ик!.. вдвоем, но не со мною!..”
Воробьев очумело потряс головой, хотел стукнуться к сыну, но раздумал, сел на красный пуфик, под которым маскировался пылесос “Урал”, снял почерневшие кроссовки, сунул ноги в тапочки, и они как-то сами собой понесли его в туалет, ванную, к журнальному столику, на кухню...
Потом, после ужина, после телевизора, после душа, под Розенбаума, все-таки изъятого у Петьки и приглушенного до шепота, Воробьев виновата обнял Татьяну:
- Ты извини, что-то нервы сдавать стали. Ну и пиво у тетки Зины забористое, уж не плеснула ли чего в него для крепости? Чего из уважения не сделаешь...
- Может, и плеснула, чудо ты мое...
И крепкими руками Татьяна обняла Воробьева.
Под утро он проснулся от жажды. Прошлепал босиком на кухню, выдернул из холодильника бутылку “Нарзана” и с наслаждением хлебнул из горлышка. Потом пошарил по столу, где-то должна была лежать пачка сигарет, но никак ее не находил, пришлось включить свет. Он ослепил, резанул глаза, и когда Воробьев кончил жмуриться, увидел на столешнице нескольких больших тараканов.
Очумев от света, они сначала сидели неподвижно, но наконец один, самый жирный, проворно засновал туда-сюда и юркнул за сигаретную коробочку. Его собратья бросились наперегонки к этому же укрытию, и один таракан, не рассчитав движения, налетел на чайную ложку, перевернулся, подрыгал лапками, ещё раз перевернулся - тут его и настиг воробьевский удар. И второго, и третьего он прихлопнул, не брезгуя, ладонью, нацелился еще на одного, но тот упал на пол и побежал к электроплите. Однако не успел спрятаться. Оставался последний, за сигаретной коробкой.
Изготовившись, Воробьев схватил пачку, но под ней таракана не оказалось. Сумел улизнуть, подлец!
Воробьев вытер пальцы о полотенце, все равно его надо в грязное белье сунуть, взял спички и, уже прикуривая, краем глаза уловил быстрое движение. Таракан, благополучно отсидев на ножке стола, молнией скользнул по стене и исчез за навесным шкафом. “Огонек”, брошенный в него, цели не достиг.
- Ты чего там бушуешь? - спросила Татьяна, разбуженная шумом.
Тараканы бега устроили, - отозвался Воробьев.- Приз победителю - жизнь!
И, довольный, громко засмеялся.