Когда часовой мастер с улицы Наримана склонился над своим первым "Павлом Буре", и сорок два года человеческих страстей ударились о глазную лупу как девятый вал ударяет об иллюминатор корабля, им овладели одновременно ужас и восторг. Он тогда только начинал подмастерьем у старика Мойшензона и был новичком в царстве часов, равно как и в огромном мире их хозяев. Сам Мойшензон и другой подмастерье, сидевшие там же в мастерской и потрошившие ручные часы и будильники, казалось, не заметили удивительного откровения или притворялись, что не заметили.
Самым логичным объяснением увиденному было временное помешательство, и мастер неизбежно пришёл к этому объяснению. Он отложил в сторону серебрянную луковицу и принялся за украшенную финифтью "Чайку", страдавшую хронической поспешностью. Стрелки часов цеплялись друг за друга, отмечая 576-часовой день. Мастер обнажил циферблат, и немедленно в мастерскую ворвался рой воспоминаний о многочисленных именинах, выпускных балах и трёх неудачных замужествах владелицы часов. Истомившись за долгие годы заключения в одиночной камере часового механизма, образы лезли в глаза, орали в уши и неминуемо свели бы мастера с ума, если бы он не вставил стекло на место.
В наступившей тишине мастер попытался осмыслить странное происшествие с "Чайкой" и "Буре", но лишь по прошествии месяцев, в течении которых он испытал много новых столкновений с незнакомыми ему прежде мирами, понял, что обладал даром видеть души людей в металлических телах их часов.
Мастер ещё долго пугался этих нежданно и непрошенно открывавшихся ему тайн. Он с остервенением травил шестерёнки кислотой и до предела затягивал пружины, в надежде, что озабоченные собственной болью, часы перестанут наконец болтать о своих владельцах, а вечером торопился запереть за собою дверь мастерской, боясь, что назойливые образы последуют за ним домой.
Постепенно мастер справился со своими страхами, и им овладело любопытство. Некоторых из владельцев часов он знал коротко, и ему было забавно сравнивать личные впечатления с истинной поднаготной клиентов. Эдакое посвещение в интимные стороны жизни горожан было сродни подглядыванию в замочную скважину, с тем преимуществом, что никто не подозревал мастера в нескромности и никогда не застал бы его врасплох. Несколько раз мастер даже испытал искушение воспользоваться своим даром для того, чтобы улучшить своё благосостояние или хотя бы просто личную жизнь, но так и не воспользовался, не то от недостатка ума, не то от нехватки смелости.
Наконец наступило пресыщение. К тому времени мастер уже работал в собственной мастерской на улице Наримана, и через руки его прошли тысячи человеческих душ. Он всё больше замечал, что вереницы образов были не такие уж и пёстрые и, в сущности, совершенно одинаковые. Они проплывали перед ним как старые киноленты, в которых ему была заранее известна каждая реплика. Мастер научился не вслушиваться и не вглядываться в откровения и делал своё дело молча и бесстрастно, совсем как некогда это делал старый Мойшензон
Тот день в мае был как любой другой. Время близилось к обеду. Мастер копался в утробе будильника, стараясь не слушать его болтовни, когда зазвенел дверной колокольчик. Мастер поднял глаза, и лупу на мгновение заполнило пятно цвета спелой сливы. Рот, большой и нескладный, приоткрылся в вопросе. Он не расслышал вопроса. На мгновение он не слышал больше ни тиканья часов в мастерской, ни даже громыхания грузовика за окном.
Молодая женщина стояла по другую сторону стойки, выжидательно глядя на мастера. Шёлковое платье ""Бразилия"" плотно обхватывало высокую грудь и струилось вдоль крепких бёдер красно-сине-зелёным водопадом. Волосы густого каштанового цвета были взбиты в высокий чуб. Многие сочли бы этот чуб и этот чувственный рот чрезмерными и даже вульгарными.
Многие, но не мастер. Он продолжал таращиться на посетительницу, которая уже начала терять терпение:
- Так почините до завтра или нет?
Опомнившись, мастер принял у неё серебряный "Гамильтон" и внезапно ощутил волнение, знакомое ему с тех дней, когда человеческие судьбы ещё возбуждали у него любопытство.
Разочарование было велико. Часы принадлежали не незнакомке, а какому-то скучному человеку - не-то завхозу, не-то бухгалтеру. Человек целыми днями сидел за столом, двигая глазами по узким столбцам цифр. Когда городские часы отбивали пять, он доставал "Гамильтон" из жилетного кармана и смотрел на циферблат, отмечая при этом, что часы отстают. По его блёклому тону невозможно было понять, имел ли он ввиду городские часы или свои собственные, и огорчало ли его отставание или наоборот радовало.
- Это часы Вашего отца? - спросил мастер наобум.
Женщина на мгновение замялась, а потом кивнула. Мастер подтянул пружину, и часы вновь затикали, радуясь возрождению.
- Восемьдесят три копейки.
Женщина заплатила и вышла из мастерской.
Мастеру приснился восхитительный сон. Он и незнакомка раскачивались на качелях, и по мере того как качели возносились и падали вниз, сливовые губы женщины то отдалялись, то приближались к нему. В какой-то момент они почти прикоснулись к его губам, и мастеру показалось, что незнакомка хочет его поцеловать. Эта мысль отчего-то испугала его, и он поспешно откинулся назад.
Странным образом во сне мастер знал о незнакомке всё, абсолютно всё, включая её любимый цвет и девичью фамилию матери. Он удивлялся этому, так как совершенно точно помнил, что впервые встретил женщину лишь накануне.
- Как это может быть? - спросил он её.
- Ты же видел мои часы, - ответила незнакомка.
- Это были часы твоего отца.
- Да не те, а эти, - она сделала круг рукой.
Мастер огляделся и тогда только заметил, что они находились внутри городских башенных часов, которые он чистил и сверял два раза в год. А то, что он принял за качели, было маятником.
- Это мои часы, - сказала незнакомка, лукаво улыбаясь. - Я здесь назначаю свиданья.
И захохотала.
Мысли о незнакомке совершенно овладели мастером. Он теперь часто закрывал мастерскую пораньше и отправлялся в многочасовые прогулки по улицам и аллеям, рассудив, что город не так уж и велик, и рано или поздно им суждено было повстречаться. Он заглядывал в окна парикмахерских и ателье, ходил на танцы в городской парк и даже поднимался на городскую башню, чтобы "сделать внеплановый осмотр часов".
Наконец его упрямство было вознаграждено. В толкотне городского рынка перед ним внезапно мелькнуло красно-сине-зелёное пятно. Незнакомка стояла у винной лавки и разговаривала с каким-то плюгавым, неприятным субьектом, который был к тому же по меньшей мере вдвое старше её. Проходившие мимо оборачивались на женщину и одобрительно щёлкали языками.
Часовому мастеру хотелось подойти к незнакомке и спросить её, как она поживает, как её зовут и что, чёрт побери, у неё может быть общего с этим стареющим сатиром. Ему хотелось сказать ей... Ему очень многое хотелось сказать ей, но он так и не осмелился.
Последующие дни мастер ругал себя за трусость и строил планы снова пойти на рынок, в парк, в кинотеатр, туда, где вероятность встречи была велика, и быть с ней смелым и немного дерзким и развязным, словом таким, какими, по его мнению, женщины хотят видеть мужчин.
Разбирая очередные часы, мастер выстраивал воображаемый диалог с незнакомкой, когда дверной колокольчик снова зазвенел, и сама незнакомка не спеша вошла в мастерскую. Заготовленные фразы мгновенно вылетели у мастера из головы, и он не сумел даже произнести требуемого приличиями "здравствуйте".
Окинув часовщика долгим взглядом пленительных глаз, незнакомка сказала:
- Это часы моего брата. На них дарственная надпись. Не могли бы Вы её соскрести? Брат хочет отдать часы племяннику.
Мастер взял часы и послушно заводил гравёрной иглой по внутренней стороне крышки. Лицо брата незнакомки мелькнуло у него перед глазами - большое, добродушное и красное. Он любил пиво, и вино, и ещё водку, но только под хорошую закуску. В воздухе мастерской зазвенело стекло бокалов, распространился запах селёдки и пирогов. Краснолицый добряк обхватил одной рукой плечи приятеля, а другой приподнял наполненный стакан.
- А теперь, выпьем за Вольку, моего лучшего друга. Люблю его табачного. Многих лет тебе, Володенька. Дай я тебя поцелую.
Заиграла гармонь, зазвякали вилки. Люди за столом зашумели.
Постепенно картины вечеринки растворились, и осталась только пустая комната. В тишине мастер услышал лёгкие шаги. Кто-то крался по коридору. Не шёл, а именно крался, стараясь не скрипеть половицами. Вот дверь отворилась, и в комнату проскользнул человек, в котором мастер, к своему недоумению, узнал "Сатира". "Сатир" воровато огляделся, снял со шкафа чемодан и принялся укладывать в него находившиеся в комнате вещи: гармонь, шерстяное пальто, портсигар. Открыв комод, "Сатир" выудил из него пару колец, свёрнутые в рулончик бумажные деньги и часы с дарственной надписью. Всё это тоже отправилось в чемодан. "Сатир" подхватил добычу и на цыпочках вышел из комнаты.
Мастер молча протянул незнакомке часы. Он был так ошеломлён, что не сразу заметил, что она снова обращается к нему:
- Что?
- Сколько, спрашиваю, за работу?
- Ни... Ничего не надо, - только и вымолвил он.
Незнакомка пожала плечами и ушла. Часовщик долго смотрел ей вслед. Затем, словно осенённый, вскочил и бросился на улицу.
При ходьбе бёдра незнакомки покачивались как лодчонка на волнах. Мастер вдруг поймал себя на мысли о том, что даже после того, как ему открылась страшная тайна незнакомки, женщина эта не стала для него менее притягательной и желанной. Ещё он подумал, что в этом его влечении было что-то глубоко порочное, и испытал стыд.
Он незаметно следовал за ней до самой окраины. В Н-ском переулке незнакомка остановилась у двери неприметного одноэтажного домишки, окружённого палисадом и зарослями смородины.
Поправив пояс платья, женщина легонько постучала в дверь. Та распахнулась почти немедленно, и двое мужчин вышли на крыльцо. Одним из них был "Сатир". Другой скорее походил на "Нарцисса". Выпяченная верхняя губа, несколько портившая его красивое, холёное лицо, свидетельствовала о самовлюблённости и надменности, а дорогой костюм и сияющие лаком штиблеты выдавали склонность к фатовству.
Незнакомка вынула из сумочки часы и отдала их "Сатиру". Тот принялся что-то говорить, а женщина слушала, теребя ручку сумочки и краснея под бесцеремонным взглядом красавца. "Сатир" с часами на мгновение исчез за дверью. Красавец развязно прислонился к стене и что-то сказал, вызвав ещё большее смущение женщины. Она склонила голову и принялась разглядывать носок своей туфли, чертивший в пыли квадратики и кружочки. Внезапно красавец приподнял подбородок незнакомки указательным пальцем. Надменная губа прижалась к сливовому рту.
Мастер сжал кулаки в бессильной ревности. "Сатир" вновь появился на пороге, запер дверь. Красавец предложил женщине руку, и трое неторопливо зашагали вверх по улице.
Какая-то шестерёнка внутри мастера, бешено закрутилась, побуждая его догнать компанию, схватить незнакомку за руку и увести с собой и, если "Сатир" и "Красавец" попытаются его остановить, сказать им, что он всё о них знает, пригрозить милицией. Но сделав несколько шагов, он развернулся и медленно побрёл назад в мастерскую.
Как-то на исходе лета, часовой мастер возвращался привычным маршрутом домой. Не дойдя до дома пару кварталов, он остановился, привлечённый видом горстки зевак на углу.
- Что случилось? - спросил мастер, протиснувшись в центр толпы.
- Банду Фата взяли! - почему-то шёпотом ответил низкорослый дядька. - Всех взяли, голубчиков, пьяными.
- Посторонись!
Толпа, собравшаяся у злополучной "малины" раздвинулась. Из подъезда вывели человека с заломанными за спину руками. Лицо его показалось часовщику знакомым. Он напряг память и вспомнил. Это был надменный красавец из Н-ского переулка.
Пройдя несколько шагов под любопытными взглядами обывателей, Фат исчез в чреве воронка. За ним потянулась цепочка воров и скупщиков краденного, потрёпанных стычкой с оперативниками. Мастер напряжённо вглядывался в лица, выплывавшие из темноты подъезда. Вот последний арестант взобрался на подножку воронка, и железная дверь за ним захлопнулась.
- Расходитесь, граждане, - заунывно пропел усатый сержант. - Не на что смотреть.
Зеваки попятились на несколько шагов, но никто не ушёл. Мастер тоже остался. Из-за угла показалась карета скорой помощи. Проделав себе дорогу сквозь толпу с помощью оглушительного хрюканья рожка, скорая помощь подкатила к дому. Несколько минут спустя, два санитара вынесли из дома огромное тело, накрытое с головой застиранной больничной простынёй. Свисавшее с узких брезентовых носилок и неуклюже подрагивавшее при тряске тело напоминало тюленя, запутавшегося в рыболовной сети.
- Эвона как его опер припечатал, - снова заговорил низкорослый. - Прямо в лобешник.
На простыне, скрывавшей лицо убитого, расплылось неровное величиной с яблоко пятно. Вид смерти был неприятен мастеру, и он повернулся, чтобы уйти, когда кто-то крикнул:
- Ещё одного несут!
Видимо на второе тело простыни не хватило, и его накрыли пальто. Маленькие ножки в шёлковых чулках и модных тупоносых туфлях стукались о ягодицы шагавшего впереди санитара. От тряски пальто сдвинулось в сторону, обнажив длинную прядь каштановых волос и край цветастого платья ""Бразилия"".
Часовщик хотел приблизиться к носилкам и отбросить пальто с лица убитой, но его вдруг одолела слабость. Он медленно отошёл к колонке и, пошатнувшись, судорожно схватился за рычаг. Вода мощной струёй вырвалась из скважины, и он жадно хватал её ртом, борясь с наплывавшим приступом дурноты.
Мастер всё ещё сидел на краю тротуара, прислонившись виском к холодному железу колонки, когда толпа, наконец, рассеялась. Одинокий постовой прогуливался перед входом в дом, отмахиваясь от привлечённых запахом крови мух.
Мастерская на улице Наримана оставалась закрытой почти две недели. Именно столько времени часовщик лежал в горячке. Малиновый отвар, водка и аспирин сделали своё дело, и в конце концов мастер вернулся к работе. Вскрыв принесённые для чистки часы с кукушкой, он обнаружил, что излечился не только от гриппа, но и от своего странного дара.