Мягкая темнота взрылась зернистой рябью, а потом взорвалась разноцветным салютом неизвестных бесконечно далеких созвездий и туманностей, а потом рядом, совсем близко, вспыхнула сверхновая, ударив в глаза плотным потоком ярко-ярко голубой беснующейся энергии, и боль заставила тело дернуться и вытянуться в струнку; я прекратил беспощадное давление на глаза. Открыл их и видел все ту же мягкую темноту, разбавленную разрыхленными похожими на паутину шторами едко-оранжевым светом фонаря, а еще отголоски, затухающее эхо мерцающих огненных искр, миллионов их, миллиардов, и чувствовал уходящую боль. А еще неистовое возбуждение, нестерпимое, всеобъемлющее, потрясающее спонтанными судорогами. Я не знал, что с ним делать, оно было подобно нескончаемой мастерской пытке, оно не уходило, и чем более мысли мои искали путь к его преодолению, тем глубже въедалось оно, тем сильнее становилось и притягивало к себе мысли, но низачто не желало уходить, образуя замкнутый круг. Было ли оно трансцендентным? Едва ли, если не считать, что я сам вызвал его, немного, правда, неподрасчитав, но потушить не смог, ибо состояние немного не соответствовало… А, следовательно, сам виноват.
Снова сотни и сотни картинок в секунду заплясали перед глазами, не обращая ни малейшего внимания, открыты они или нет, - боль прошла и более не мешала их генерации, а сам я уже не мог, и не умел, и не хотел прекращения галлюцинаций, и даже почти не верил в то, что они когда-нибудь оставят меня. Последнее усилие, и я выбил себя из сознания, вернее, выбил из него тело, а сам отстранился, думая, что опять перестарался и что в этот конкретный раз это даже неплохо, и тело успокоилось, замерло, обмякло, и оно забыло свое сумасшедшее состояние, и память о желании и боли сжалась в точечную черную дыру, должная пробудиться утром, синхронно с телом. А сам я был над и не спал, и, признаться, побаивался возвращаться в ближайшие пару часов, и смотрел на материального себя как овца на волка, наконец-то усвоив, что механизмы тела становятся слишком опасными, если разогнать, ускорить их ход, тем более если «выдернуть» или «впихнуть» новую деталь, и при определенных обстоятельствах способны заглушить мышление трансакций и даже реакционное мышление, что и случилось в этот раз. Эх, и что бы мне на это сказала Вера? Наверное, что-нибудь вроде «Дурак ты, дружок!» или «Но ведь надо же иногда думать и перед тем, как делать, а не только после…» Стыд и позор…
Старая игра завершилась, а новая только набирала ход: не очень-то часто до того я выходил из своего тела и ни разу не гулял в астрале. Я отлично знал, что если тело мое вдруг проснется раньше, чем я воссоединюсь с ним, то больше никогда не вернусь, то организм мой станет лишенным разума животным и, скорее все, будет умерщвлен. А случайность могла произойти всякая: завоет сигнализация стоящей под окном машины или кошка зайдет в комнату и пощекочет усами нос, или, может быть, собака залает, или сон хреновый приснится… Хотя, нет, сон не приснится, сны вообще исключены, пока я вовне… Я отлично знал, чем рискую, но решил рискнуть, ибо было всего-то час пополуночи, и тихо, и темно, ибо и астральное тело способно желать близости, да еще как!
Темная улица, блестящий миллионами мельчайших кристалликов под светом фонарей снег, мокрые, грязные и соленые проезжие мостовые, тускло светящиеся грустным желтым светом окна, спящие и не спящие люди, холод, хотя я его и не чувствую, невидимый глазом полет. Вон пьяная компания сидит на сделанной из бревна старой лавочке в темном узком дворике, они о чем-то болтают, и мне все отлично слышно, но не интересно, о чем же. А вот Пятая Парковая (я почему-то вспомнил, как когда-то очень давно гонял по ней на велике и едва не попал под желтый «Экарус»), лихо взбирающаяся на холмик и с размаху втыкающаяся в Щелковское шоссе, обильно подсвеченное все тем же едким оранжевым светом, и башня около Института Физкультуры, и сам он, и далее, далее, далее. Я летел медленно, наверное, даже нерешительно, и иногда ловил себя на том, что вспоминаю об оставленной в погруженной в сон квартире своей оболочке, которой был много выше, но без которой был почти ничем. Летел и целил туда, куда боялся вот так, неслышно и незаметно попасть… Длинная змея набережной Яузы, Москва-река, мост, Павелецкий вокзал, дальше…
Я не влетел в дверь и не стал проникать сквозь застекленное окно, просто рванул через стену и мгновенно остановился внутри, зная, что если бы был в такой ситуации в обычном виде, то неизбежно и крупно дрожал бы, отчасти от волнения и сознания вины за подобное пришествие, отчасти от предвкушения и желания. «Господи, господи!» - неслось в мыслях, хотя я совсем в него не верил.
Инфракрасный диапазон; я зрю ее тепло, оно представляется мне прекрасным красно-оранжевым силуэтом, словно качающимся на кроваво-красных волнах почти достигшего штиля неизвестного водоема, горящим почти прозрачным темно-бордовым ленивым пламнем. Я любуюсь, восхищенный и забывший обо всем кроме, ловлю каждое мгновение; так хочется парить внутри этого огня, этого потока нагретого ее телом воздуха, погрузиться в красные волны ее одеяла, простыни и подушки, прижаться к кажущейся раскаленной фигурке и обжечься, обуглиться сгореть! «Боже, боже, боже!» И я медленно опускаюсь, не обращая внимания на сверкающий ослепительно-белым кусок стали батареи, на картину адского пожара, распространяющегося от него, на угольно-черную струйку сочащегося сквозь щель в окне холодного воздуха, опускаюсь рядом с ней, бесподобной, потрясающей, самой! «Боже, боже!» Она близко, ритм часов походит на цокот копыт галопирующего скакуна. «Только бы не сорваться и не создать трансакцию, не разбудить ее и, главное, не разбудить себя, не разрушить что-нибудь!» - несется в мыслях. – «Еще чуть-чуть, чуть-чуть!» Я сливаюсь с ней, принимаю ее форму, астралы наши пересекаются друг по другу – так близко она ни с кем не будет, просто не сможет быть! Чувствую теплую безмятежность сна и тот провал, ту пустоту, в которой пребывает погруженное в глубокий сон сознание, ощущаю, как свое, но только четче, ближе, ее маленькое сердечко, дышу ее дыханием. «О, что же я творю!!!»
Ухожу, а вернее улетаю с огромной, недоступной материальным человеческим творениям скоростью, не успев даже заметить промелькнувших ориентиров обратного пути. К дому ее я летел долго, медленно, мне требовалась прецессия, а обратный вектор был пройден меньше, чем за какую-нибудь долю секунды…
И в яркий морозный полдень, когда мы с Олей, наконец, увидимся, она скажет мне, что видела во сне, будто я прилетел к ней ночью в виде быстрого и прозрачного духа и что мы купались в теплом море с красной водой, и что небо над нами лениво полыхало, и я тихонько выругаюсь на себя за невольную трансакцию и скажу, немного виновато улыбаясь, что все это правда было и что я украл ее сердце…