ПЕРВАЯ СЕРИЯ
Душноватое утро обещало, что день будет жарким. Надежда открыла глаза и поморщилась: от стены в одном месте отставали обои. Обои были тиснеными, белыми, дорогими. Мебель – темной, красновато-коричневой, покрытой блестящим лаком. Тонкая полосатая занавеска трепыхалась напротив распахнутой форточки.
Надежда вспомнила, что сегодня нужно ехать в больницу, а добираться в один конец больше часа, и снова поморщилась. Будильник показывал полвосьмого.
- Надо вставать, - равнодушно сказала Надежда, и села. Лохматый Васька посапывал, отвернувшись. “Пускай спит”, - великодушно решила Надежда, тем более, ему никуда ехать не требовалось. Она нашарила ногой шлепанцы, обулась, надела халат и тяжело протопала в ванную.
Зеркало над раковиной отразило усталое немолодое лицо. Красивое, в общем-то, только крупные правильные черты лучше пошли бы мужчине. Стараясь поменьше смотреть на себя, Надежда тщательно умылась, почистила зубы и расчесала густые черные волосы. Пора было разбудить Пашу, а заодно не забыть позвонить ему на работу – сказать, что в ближайшие три недели он не придет.
Белая гладкая дверь в Пашину комнату находилась слева от ванной. Позевывая, Надежда протянула руку и постучала.
- Паша, подъем!
Обычно в таких ситуациях он что-то бурчал недовольно, но, судя по звукам, действительно начинал подниматься, и через какое-то время показывался в коридоре – временами заросший и дурно пахнущий, а иногда стильно постриженный и благоухающий одеколоном “Демон”. Тридцатипятилетний братец Надежды был не лишен странностей – одевался как панкующий подросток, носил железные кольца и пентаграмму, а чего только стоил его черный компьютер! То есть, компьютер действительно стоил приличную сумму, но его, мягко сказать, нетрадиционный цвет… Надежда постучала еще раз, и снова не получила ответа. Тогда она в досаде толкнула дверь. На ее удивление, та оказалась не заперта.
Готовая произнести небольшую возмущенную речь, Надежда не сразу сообразила, что именно видит перед собой. Но когда поняла, то отступила, и плотно прикрыла дверь, не решаясь отпустить ручку. От напряжения пальцы ее побелели, а в душе поднимался страх. Страх за Ваську. Ее сын ни в коем случае не должен зайти туда! Она глубоко вдыхала и выдыхала, похожая на умирающую рыбу. Родители. Хорошо было бы обойтись и без них. Так. Собраться. Надежда с трудом оторвала руку от дверной ручки и на негнущихся ногах отправилась туда, где спали отец и мать.
Комната была погружена в синеватую тень, благодаря плотно задвинутым шторам.
- Папа! – трагически громко прошептала Надежда.
- Что, что такое? – встрепенулся Василий Егорыч. Анна Федоровна издала короткий звук, и тоже открыла глаза, бессмысленно глядя на дочку.
- Там – Паша…
…
Паша висел, вжатый в угол между потолком и стеной. Он понимал, что не только невидим, но и вообще неразличим для человеческого восприятия. Человеческое! А он теперь, значит – кто?
Его полуголое тело скорчилось в неуклюжей позе внизу на кровати наискосок. Приближались шаги. Паша дернулся еще раз в надежде вернуться, но тщетно: он не мог обрести свою плоть так же, как зритель не способен попасть внутрь фильма.
…
Васька проснулся оттого, что в коридоре шумели. Причем шумели нехорошо. То не была обычная суета сборов в дорогу, или семейная ссора, поэтому он насторожился. Низким голосом что-то гудела Надежда, бабушка вторила ей, периодически всхлипывая, а в интонациях дедушки ощущались надрыв и злость.
Васька соскочил с диванчика, и босиком прошлепал к двери, приоткрыл, выглянул в коридор. Цепкий взгляд выловил сгорбленную фигурку бабушки и напряженное лицо деда. Надежда волокла из ванной в Пашину комнату ведро и тряпку.
“Натворил чего, и смылся”, - подумал Васька, но сам себе не поверил: слишком все выглядело серьезно.
Надежда со стуком опустила ведро, и подошла к сыну.
- Василий, - она жестко положила руки ему на плечи и посмотрела в глаза, - Твой дядя… в общем, он умер.
Васька впал в замешательство. Он не знал, что говорят в таких случаях.
- Когда? – неестественным голосом спросил он.
- Этой ночью. Слушай… я понимаю, что еще рано, но ты не мог бы… пойти погулять?
- Конечно, - Васька движением плеч вывернулся из-под тяжелых Надеждиных рук, и постарался скрыть облегчение. - Я только умоюсь.
- Понимаешь, - машинально Надежда провела рукой по его волосам и посмотрела в сторону ванной, - туда нельзя. Там сейчас грязно.
“Да что там такое?” – с любопытством подумал Васька, но, честно сказать, смотреть на ЭТО ему не хотелось. Он боялся покойников. Порой ему снились трупы, зеленые и худющие, с огромными навыкате глазами и ртами, полными гнилых зубов. Он убегал, даже если они и не намеревались причинить ему вред. Так что, он быстро собрался, кинул оценивающий взгляд на Пашину черную кожанку, всю в молниях и заклепках, и в следующий миг уже был на улице.
“Теперь у меня будет отдельная комната”, - цинично подумал он, и тут же сам себя перебил, испугавшись, что кто-то прочтет его мысли.
…
Невидимый Паша в сумрачном настроении наблюдал, как мать и сестра отмывают от крови пол, кровать и компьютер. А крови действительно было немало. “Хорошо потрудился”, - хмыкнул про себя Паша. Ночью, в омертвляющем реальность белом свете заоконного фонаря, он торжественно резал себя тут и там. Он не хотел себя убивать, пускай, как и всякий одинокий несчастливый и бездетный человек, нередко задумывался о самоубийстве. Нет, если бы он решился на смерть, он бы подготовился. Написал завещание и какую-нибудь загадочную записку. А вчерашним вечером его просто одолевала душевная тяжесть. Из-за нее он согласился опять лечь в больницу. В психиатрическую больницу. Но когда время перевалило за полночь, его охватил азарт: а что, если… Он совсем не чувствовал боли, - так, немного пощипывало. Он проводил лезвием то по лицу, то по груди. Потом осмелился, и стал резать глубже. Лиза однажды сказала, что, фантазируя таким образом, она снимает внутреннее напряжение. А он… он даже не знал, ГДЕ находился, когда себя резал. Вроде бы его комната, и напротив - ее привычно искаженное отражение в экране черного монитора; но почти исчезли свойственные городской ночи звуки, и в тишине, похожее на грозу, накатывалось нечто чужое. Напоследок Паша резанул себя еще раз вкруговую по липким от крови предплечьям, и отключился.
Сверху, в утреннем солнечном свете все выглядело просто роскошно. Кульминационная сцена из фильма ужасов. После нее убийства начинают происходить каждые две-три минуты. Паша поморщился, точнее – ощутил, что поморщился. Надежда и Анна Федоровна тщательно оттирали кровавые пятна, приводя действительность к заурядному состоянию. Закончив с уборкой вокруг, они с новыми тряпками приступили к самому телу.
- В милицию позвонить, - слабым голосом произнесла Анна Федоровна.
- Я сделаю, - закивала Надежда, и уверенно провела тряпкой по щеке мертвого Паши. “Нельзя же ничего трогать!” – запоздало вспомнила она. Но было так ужасно… грязно… Горький комок снова подкатил к горлу. Она боялась сейчас бездействовать, боялась… остановиться.
…
Люди, которые побывали на грани жизни и смерти, рассказывают, что их стремительно несло по темному тоннелю, и в конце сиял ослепительный свет. Все это правда. Но те, которые достигли света, уже ничего не могут нам рассказать.
Это поле, душистое до духоты; травяная зелень здесь режет глаз, а цветы заметно крупнее, чем человек встречал раньше. Огромное солнце изливает повсюду густое золото и тепло. Ты неуверенно делаешь один шаг, другой, и понимаешь, что трава под ногами не мнется.
Хочется лечь, подставив себя целиком небесному свету, успокоиться навсегда. И земля мягко примет уставшее тело, постепенно проникая внутрь, перемешиваясь с плотью.
Но тот, кто сделает больше десятка шагов, непременно увидит искрящееся завихрение, танец лучей между землей и небом, а, присмотревшись, различит дверь. Дверь-Посреди-Поля.
Обычная деревянная дверь, одиноко торчащая там, где, наверное, никогда не было дома.
Сколько ты не пытайся ее обойти, она будет поворачиваться к тебе одной и той же стороной, а потом и вовсе не отвяжется, преследуя тебя по всему полю и навязчиво предлагая войти. Сама по себе повернется ручка, и скрипнут петли, но сквозь тонкую щель ты не сможешь разобрать, что там – за Дверью-Посреди-Поля. А поле никак не кончается…
И твоя рука послушно тянет за ручку.
Теперь ты никогда не вернешься. Но, говорят, некоторым вовсе необязательно умирать, чтобы увидеть Дверь-Посреди-Поля.
…
От размышлений Лизу оторвал телефонный звонок. Собственно, она даже не размышляла, а пребывала где-то по ту сторону перед давно погасшим экраном монитора. Смутные ощущения обещали переродиться в нечто связное, и, возможно, ценное, но телефон перебил процесс. Лиза вскочила и схватила трубку.
- Алло.
- Привет, Лиза, - это была Натали. Когда Натали находилась на том конце провода, она представлялась Лизе гладкой и длинной голубой загогулиной, похожей на только что выдавленную зубную пасту.
- Здравствуй, - безучастно сказала Лиза. Загогулины у нее эмоций не вызывали.
- Ты знаешь про Пашу?
- Нет. А что?
- Он покончил с собой.
Лиза задержала дыхание и напряглась. Вот так крутой поворот. Остановиться, передохнуть.
- Ты серьезно? – наконец выдохнула она.
- Очень серьезно. К нам сегодня пришла его сотрудница…
И Натали принялась рассказывать о произошедшем. Напряжение нарастало. Машинально слушая Натали, Лиза принялась приглядываться к окружающему ее миру. Ничего не изменилось. Как будто.
- Я так и знала, - сказала Лиза, когда Натали сделала паузу.
- Ты думаешь?.. – спросила Натали о кое-чем известном только им обеим.
- Думаю, - подтвердила Лиза. Сейчас, как никогда, она была убеждена: им удалось… К черту. Все как обычно.
- Я думаю, - переключилась Лиза, - что надо его родителям позвонить. Может, помочь, съездить куда-то.
- Да, конечно. Ты позвони.
- Я позвоню.
Они помолчали. Лиза прислушалась к себе, и обнаружила, что внутри нее поднимается… восторг.
“Извращенка”, - с удовольствием и характерной улыбочкой обозвала себя Лиза. Она попрощалась с подружкой и набрала Пашин номер. Двадцать два- сорок четыре-двадцать четыре. Дважды два – четыре. Номер, по которому Паша теперь никогда не ответит.
- Здравствуйте, – произнесла она максимально серьезным, неторопливым и несколько вкрадчивым голосом. - Я бы хотела узнать: то, что случилось с Пашей – это правда?..
…
Паша устал от суеты, происходящей внизу. Ему казалось, она утяжеляет его, и он вот-вот опустится с потолка к полу, где на него кто-нибудь непременно наткнется. Отчего-то верилось, что его могут вычислить – если окажутся в том самом МЕСТЕ, где находится он. А демонстрировать свое присутствие родственникам, врачам и милиционерам ему не особо хотелось. В таком-то… виде…
Он, наконец понял, что может передвигаться. Он походил на шарик, надутый гелием - на невидимку-шарик. Потолок удерживал, чтобы не унесло вверх и в бесконечность. Еще больше чем вниз, Паша боялся улететь вверх: что ждало его там, он не представлял совершенно. Не зная, как ему быть, он продолжал наблюдать. Приехавшая милиция заподозрила все семейство в убийстве – иначе, зачем им потребовалось замывать следы? Вскоре, впрочем, инцидент был исчерпан, и эксперт доказал невиновность родителей и сестры. Но Паша с ужасом осознал, что не помнит всего случившегося с ним ночью. Точнее, он помнил то, что делал сам, но что происходило вокруг…
Говорят, во время сна душа человеческая отделяется и путешествует сама по себе. Часть путешествий запоминается как сновидения. Часть пропадает в небытии. И человек не в ответе за то, что он совершил, находясь в постели и в неподвижности. Это – вне игры, это не в счет. Ведь могло быть и так: четыре зыбких, колышущихся существа вплыли по воздуху в Пашину комнату, встали кольцом и потянулись раздвоенными длинными языками к своему дрожащему сыну, брату и дяде. А к утру – позабыли.
Хлопнула дверь – это вернулся Васька. Паша как раз висел в коридоре, и смог заметить хищный взгляд племянника, вновь брошенный на куртку. “Так, - подумал Паша, - Так. А пролезу ли я в форточку?” По привычке он ощущал себя в человеческой форме. Он помнил, что исхудал в последние месяцы: при немаленьком росте весил меньше семидесяти килограммов. Из-за жары на кухне было открыто окно, и Паша, осторожно обогнув стеклянные банки, выбрался, наконец, на улицу и на свободу.
…
- Спасибо, нам ничего не надо, - отрубила Надежда в ответ на предложение Лизы помочь. - Дело в том, что мы считаем, что вы косвенно причастны к смерти Павла.
- До свиданья, - раздосадовано оборвала Лиза, и бросила трубку. Голова закружилась – до ощущения невесомости, как в самолете.
Лиза пошла на кухню и сделала себе кофе. Она была зла. Она, как никто другой, понимала, что обвинения справедливы.
Но могли ли они что-либо доказать? Собиралась компания, проводила спиритические сеансы. Обычное светское развлечение для интеллигентных людей. Никто не относился к нему слишком серьезно. Да и в качестве объяснения находили банальные психоаналитические причины. Мол, вытесненные стороны “Я” прорываются на свободу. Даже полезно. Этакая разрядка с экзотическим налетом мистицизма.
“Мы открыли Врата, - запела про себя Лиза, - Мы открыли Врата…”
Кофе закончился, и Лиза с размаху швырнула изящную фарфоровую чашку на пол.
…
Пришла Ночь, и прилетел Ветер. Ветер с размаху ударил по телу Ночи, и ее грудь посредине разошлась круглой черной дырой, бездонной и издающей едва уловимые стоны. Грустные птицы стаями потянулись в дыру, точно настала осень. Трясли ветками и хотели вырваться с корнем деревья. А в городских домах то зажигали, то выключали свет, и так много раз.
Все двери были крепко-накрепко заперты, как и полагалось в такую Ночь.
…
Ваське разрешили взять Пашину куртку на другой день. Пришлось подвернуть рукава, но все равно, на Васькин взгляд, смотрелось роскошно. Украдкой он полюбовался на себя в зеркале, а когда вышел на улицу, старался специально проходить мимо витрин, чтобы видеть свое отражение. Ровесники, да и молодежь постарше, на него с любопытством косились, и Васька был очень горд.
То, что куртка когда-то принадлежала дяде, он старался не вспоминать.
А день был хорош. В меру прохладный и ясный, с порывами ветра, доносящими запах реки даже в центр. Солнце играло в заклепках и молниях, и Васька подумал, что он мог бы в свое время стать средневековым рыцарем. Но к идеальному и благородному образу, созданному поэтами, его фантазия отношения не имела. Его рыцарь был зверь в человеческом облике, способный расправиться с каждым, кого посчитает врагом. Васька прищурился, и оглядел улицу новым взглядом. И тут перед ним на брусчатку легли две плечистые тени. Он обернулся.
- Здравствуй, Паша, - сказал один из двух бородатых и крупных молодцев в похожих на Васькину кожанках.
- Я не Паша, - слабым голосом ответил Васька, и принялся соображать, как бы ему сейчас смыться.
- Да ну тебя, не гони, - улыбающийся молодец положил тяжеленную длань на Васькино плечо, - Думаешь, исхудал, так никто тебя и не узнает?
- Чего ты? Говорю тебе, никакой я не Паша, - хныкая, Васька попробовал вывернуться. Но не тут-то было. Длань настойчиво подталкивала его в тенистый переулок.
- Куда вы меня потащили?! – выдал Васька очередную порцию хныканья, поскольку двое, властно его приобняв, повели за собой. Но быть битым ему не хотелось, поэтому он не пытался кричать. К тому же, он не слишком верил, что кто-нибудь придет ему на помощь. То, что происходило, относилось к области тайных городских дел, - и, хотя Васька не слишком был в курсе, он догадывался, что лучше не рыпаться.
Тем временем молодцы завели его в узкий дворик, где взору Васьки открылась лестница вниз – в подвал, по всей вероятности. Последнее, что он запомнил – были крутые каменные ступеньки, а дальше пришла темнота.
ВТОРАЯ СЕРИЯ
Натали чувствовала себя виноватой. Вернувшись с работы, она готовила незамысловатый ужин, и несколько раз поймала себя на том, что у нее дрожат руки. Руки дрожали, когда она представляла Пашу и ясно осознавала, что никогда больше его не увидит. Весной они сблизились. Он заходил за ней в редакцию, и они медленно брели по улицам в сторону ее дома. Хрипловатым и громким голосом Паша рассказывал о себе, а Натали незаметно хихикала от удовольствия, что идет рядом со столь странным человеком, и все на них обращают внимание: на сочетание малоподвижного, застывшего лица Паши, его неестественно прямой спины, и – неустойчивости, пошатывания Натали, вот-вот упадет, ведь невозможно толком держаться на таких длинных тонких ногах, да еще и продолженных острыми каблуками-шпильками.
Воистину, своеобразная парочка. Точно замученные суровой человеческой жизнью два эльфа. Или потомки людей Атлантиды… со всеми признаками вырождения. Их голубая кровь сгущается от поколения к поколению и становится грязно-черной. А от этого портится цвет лица.
Летом Натали влюбилась, и ей стало не до Паши. Теперь он стеснялся заходить к ней, но разговаривать ему было не с кем. Он разговаривал сам с собой, и те, кто видел его незадолго до смерти, говорили, будто он выглядел как не от мира сего.
“Да никогда он не был привязан к этому миру!” - разозленно подумала Натали, случайно задела конфорку, сильно обожгла палец и чуть не заплакала. Она так и представила Пашу, который шагает по городу, и что-то бормочет себе под нос. Но никто, никто не способен разобрать его бормотание.
Может, он и сейчас где-то бродит.
Мертвый и эфемерный Паша для Натали являлся куда возвышеннее, чем был при жизни. При жизни он раздражал. Теперь – вызывал этакое драматическое страдание, с интонациями классической оперы. Паша живой отдавал дешевым хард-роком.
Задумавшись, Натали вошла в ванную, заткнула отверстие и включила воду. Присела на край, но на холодном и жестком сидеть было нехорошо, и она пересела на унитаз. Все равно ее тут никто не увидит. Замерло время.
А за стеной остывал и покрывался противной жировой пленкой жалкий овощной ужин.
…
Вопросы накапливались постепенно.
Первый вопрос: отчего умер Паша? Лиза всегда с большим любопытством относилась к тому, что касалось самоубийства.
Второй вопрос: как мы докатились до жизни такой? Определенно, ранняя смерть принадлежала к ряду событий, для которых кто-то долго и усердно подготавливал почву.
И, наконец – что теперь делать? С тем учетом, что Паша-то был не первым. Полтора года назад отравился известный поэт Макс Батурин, потом однажды ночью бомжи зарезали журналиста из “Городского вестника”, в мае повесился пожилой фотограф Ведерников, а этим же летом скончались, один от рака, другой от сердечного приступа, директор театра драмы и главный режиссер театра кукольного. Кто следующий?
“Я”, - подумала Лиза.
Умереть ее, конечно, тянуло, но не сейчас.
Лиза ищет, ищет, ищет; она рыщет как лиса, а она – рыжая, по Университетской роще; Лиза идет как бежит, она отмечает ямы среди травы, и дыры от выпавших кирпичей, и трещины на неровном асфальте; она присматривается к дуплу в развесистом черноствольном дереве; она встречает разлом в стене, перед которым – мусорная куча; она понимает, что вот-вот наступит час, когда через все эти двери попрут десятки, сотни, тысячи чертей, и тогда ей некуда будет скрыться, разве что в какую-то малозаметную, нереализованную, новую дыру: вот проткнуть пальцем бумажный лист – там и спрятаться. Или даже проще (а проще ли?) – неуверенной рукой нарисовать скособоченную букву “О”, и сигануть сквозь нее.
Лиза выходит на тихий – суббота! – проспект, и видит открытые окна, темные стекла, где по частям отражаются тополя; она видит канализационные люки с тяжелыми крышками, и боится на них наступить, потому что в детстве внушали, что наступить на них – это как заразиться; Лиза, то напрягаясь, то вздрагивая -боится машин, - переходит дорогу, там – еще один университет, теперь желтый корпус, а в роще был белый, как ангел (бывают ли ангелы у домов?...), а этот – как бледный сыр, как Русский музей, как в нежаркое время луна; потом начинается ряд старинных домов из красного кирпича, с замшелыми стенами, низкими окнами, за которыми выставлены рисунки, сначала детские радуги, потом уже зрелые сумрачные пейзажи: что еще следовало ожидать, обычная разница между акварелью и маслом, не представляю себе ребенка, который работал бы маслом, пусть даже ребенок художника. Ну, и далее, розовые киоски, неожиданная, на остановке – толпа; с фонариками – ресторанчик, корейский; с высоким крыльцом – журналистский корпус; просторная лестница, дорогой магазин, затем магазин товаров для дома, кафе, пионер, то есть, тьфу, “Пионер”, кинотеатр, куда Лиза частенько ходила девочкой, теперь он – культурный центр, и называется “Аэлитой”; за ним – театральный сквер… Черт побери, что же Лиза искала?
А слева – серое полотно реки, а справа, по другой стороне улицы, как всегда в голубом, словно девушка Ветра, быстро шагает Айон.
И тогда Лиза задерживает шаг, и смотрит, смотрит, смотрит… и улыбается, покачивая головой: за Айон, и это в порядке вещей, тянется сонм полупрозрачных суетливых существ, которые как… бывают такие светлые насекомые, что мельтешат по ночам у фонарей возле реки, а к утру – умирают.
Эти тоже умрут.
“Неет, - снова мотает головой Лиза, - так дело не пойдет”.
На нее с любопытством таращатся встречные, но она делает вид, будто не совершала никаких странноватых движений; доходит до остановки, и поднимается в как раз подъехавший троллейбус.
…
Когда солнце уходит с неба, когда деревья становятся черными, когда никто не отвечает на пронзительный детский плач, - тогда мертвые смотрят на нас.
За сотни лет каждый из них вырастает выше самого высокого дома. Их очертания складываются из углов, теней и пятен, трубы и серого дыма, настороженного движения кошки по крыше, электрических проводов, взмаха крыльев, грязно-желтого облачка и вечерней звезды в качестве третьего глаза. А город построен на кладбищах: сперва под могилы захватили часть леса, а затем его вырубали, выкорчевывали кресты, и строили для приезжих жилища. Столетние кости профессоров лежат под землей, на которой я оставляю следы. И иногда в мои сны проникает едва уловимый звон больше не существующей наяву часовни.
Вряд ли Паша хотел когда-то летать. Но теперь он не имеет веса, только – осознание своего Я, ограниченного клочком пространства размерами приблизительно с человеческое тело. И легкое, без усилий, перемещение иначе как полетом не назовешь. Он старается держаться поближе к земле, метрах в двух-трех; он не решается подняться, он – смешно! – боится упасть. Ему страшно от собственной неустойчивости, ему страшно покинуть город, ему страшно оказаться в местах, где он никогда не бывал. Он надеется, что скоро-скоро за ним придут, возьмут за то, что он ощущает как руку, поведут и приветят. Одновременно в нем звучит саркастическое: “Как же, как же! Самоубийцы обречены! Вечно скитаться между землею и небом. Никому они не нужны, потому как умерли не в свой час!” “Я – самоубийца?” – с изумлением вопрошает Паша. Ответу являться неоткуда, но Паша весьма и весьма сомневается, что наложил на себя руки без чьей-либо помощи. Кто-то определенно им руководил. Только вот – кто?
“А ты в своем репертуаре! – саркастический не унимается, - Мало тебе твоих вымышленных преступлений? Кто у нас воображал себя маньяком, и беспокоился, что его вот-вот выследят? Получай теперь!”.
“Агаа, - загружается Паша, - ведь если я и впрямь был маньяком с Киевского моста, то все произошедшее либо месть, либо… высший суд?” Небо молчит; город шумит равнодушно и отвлеченно – автомобилями, шагами прохожих, неопознанными щелчками и разудалой музыкой издалека. У Паши в сумерках неожиданно обостряется зрение, и в тонком голубом силуэте за несколько кварталов отсюда он различает Айон.
“Она должна! Она должна со мной поговорить! Она ведь может! Она всегда общается с духами!” – Паша срывается с места, вытягивается в стрелу и в одно мгновение догоняет задумчивую Айон.
Крылатые маленькие существа, что тянулись за девушкой шлейфом, разлетаются в стороны и возмущенно пищат. Паша отмахивается и огрызается словно пес. “Айон!” – зовет он, пытаясь прорваться к сознанию девушки, облаченной в джинсы цвета летнего полуденного неба.
Но не тут-то было. На голове у нее наушники, на поясе – плеер. Она заполнена музыкой, а движется машинально, позволив ногам нести ее, а глазам – смотреть, куда несут ноги. Роскошные и драматические звуки достигают Паши, и они ему знакомы. “Призрак оперы” - вот что это такое.
Надвигается ночь.
…
Однажды Лиза среди ночи встала с постели и подошла к зеркалу. Зеркало было большое, больше чем в ее рост, и там отражались комната и кусочек окна, но – никакой Лизы. Впрочем, она и не удивилась, потому как быстро сообразила, что зеркало – это дверь. Она протянула вперед обе руки и шагнула сквозь сгущенный воздух.
По ту сторону была та же комната, то же зеркало, и даже правая и левая стороны не поменялись местами. В надежде увидеть нечто значительное, Лиза решила побродить хотя бы по квартире. Но, рассчитывая выйти в коридор, она оказалась все в той же комнате, перед зеркалом. Она попробовала выбраться на балкон, и – с таким же эффектом. Ей не удалось даже проскочить в ванную, - зеркало не отпускало ее. Испугавшись, она все-таки набралась духу, и шагнула сквозь стекло обратно. Комната не изменилась.
“Утро вечера мудренее”, - подумала Лиза, и, отказавшись от дальнейших исследований, просто-напросто легла спать. Она проснулась, когда рассвело, и ее жизнь продолжалась как прежде.
…
Айон свернула на тихую узкую улицу, что шла параллельно проспекту. Резные деревянные дома здесь осели, и в темноте словно нависали над тротуаром. Насыщенно-желтым горели местами окна.
- Пойди туда, не знаю куда, - негромко продекламировала Айон. - Принеси то, не знаю что.
Она замедлила шаг, озираясь. Город явно существовал в нескольких ипостасях. Один – университетский, возвышенный, светлый, белый и золотой. Другой – приземистый, темный как царство гномов, с церквями, похожими на жилье колдунов. Третий – окраинный, новостроечный и не слишком интересовавший Айон. В первом росли, в основном, тополя, во втором – клены, а третий засаживали березками. Имелись кое-где и трущобы.
Сейчас Айон была во втором. Густая тень клена разлаписто и развязно подкатилась к ее ногам. А у ствола, обняв руками коленки и сжавшись, сидел ребенок.
Айон не умела определять детский возраст. Этот мальчик был тощеньким, легковесным, и ему могло быть одиннадцать. С другой стороны, судя по затравленно-злобному волчачьему взгляду, тянул и на все четырнадцать. У маленьких такой тоски не встречалось. Жалкость его усугублялась тем, что поверх тоненькой черной майки у мальчишки ничего не было, и он явно озяб. “Вышвырнули из дома… козлы, - решила Айон, под “козлами” подразумевая нерадивых родителей, - или устроили пьяный дебош, ребенку деваться некуда”. И она почти ускорила шаг, понимая, что ничего тут сделать не сможет, как вдруг мальчик окликнул ее:
- Подожди.
У него был простуженный голос. Изумленная, Айон остановилась, и посмотрела на мальчика уже не вскользь, а напрямую.
- Мне нужна помощь, - произнес мальчик.
Машинально Айон поморщилась, и понадеялась, что в темноте это не слишком видно.
- Я тебя слушаю, - вымолвила она взрослым тоном, предполагающим снисходительность и всемогущесть одновременно.
- Я потерял свою куртку, - в его словах чувствовалось неподдельное отчаяние. - Ты не могла бы мне помочь ее найти?
Айон усмехнулась: быть взрослой не получилось – судя по этому “ты”, мальчик принял ее за старшеклассницу.
- И что? – спросила Айон как можно мягче.
- Мы должны ее отыскать, - уверенно сказал мальчик и встал.
“С чего вдруг?” – подумала Айон, но мальчик вел себя слишком странно, чтобы она могла вот так запросто отказаться. Нормальные мальчики так себя не вели. А ненормальный мог быть кем угодно… в том числе и тем, кого Айон вовсе не прочь была встретить. Поэтому она не ушла и на этот раз, и даже поинтересовалась:
- А что за куртка?
- Черная, - коротко бросил мальчик, и приблизился к Айон с явным намерением взять ее за руку. Его лицо преобразилось: из детского стало юношеским, серьезным – как будто в этот момент должно было произойти нечто важное. Черты оказались правильными и нежданно красивыми, а глаза блеснули виноградно-зеленым…
“Чур меня, чур меня!” – Айон отступила, подумав: слишком оно похоже на страшную сказку, вроде тех, что дети трагическим шепотом передают друг другу перед сном в лагерях… Но, с другой стороны, мальчик был настоящим, реальным, и явно кем-то обиженным, поэтому ей не хотелось его оставлять одного.
- Ты живешь где-то здесь? – спросила Айон, желая расставить все по местам, и прекратить говорить про Черную Куртку.
- Нет, на Южной… - мальчик сник, и перестал походить на заколдованного принца. Айон вздохнула:
- Нарисуй мне барашка…
- Что? – встрепенулся мальчик.
- Да так, ничего. Пойдем, я тебя провожу.
Мальчик послушался и понуро побрел рядом с Айон.
…
Она иногда умирала. Ей было всего двадцать лет, но за этот срок она успела расстаться с миром раз пять. Она принимала такое решение, когда требовалось отказаться от прошлого; она назначала дату, и в назначенный день понимала, что она – неживая. Она траурно подводила глаза и намазывала губы блестящим и ярко-красным. Она покупала себе цветы, два или четыре цветка, белые лилии или нарциссы, или – букетик сухих бессмертников. Ей трудно было выдавить хотя бы каплю смеха. Она слушала много музыки, и почти не разговаривала.
А потом она выбирала себе новое имя.
Они были прекрасны как бабочки, и как бабочки – недолговечны. Габриэла и Дэйс, Саманта и Майя. Одна любила сложные и яркие узоры, другая увлекалась философией, третья пела вместе с дождем, четвертая постоянно задавала вопросы. Когда умерли все, она долго оставалась безымянной, и ей это нравилось. Шепот умерших походил на шелест опавших листьев, а сама она оставалась безмолвна как рыба. Никто не слышал ее шагов, и от ее дыхания холодел воздух. Ей хотелось сохранить тишину навсегда; но однажды ночью ей сказали, что она будет Айон, и она поняла, что смерти – больше не существует.
…
До Южной шли минут тридцать. Поднимались лестницами, ногой в темноте нащупывали ступеньки. В одном месте дорогу перебежала стая собак, Айон насчитала семь. В другом их обогнал громыхающий от пустоты трамвай. Потом потянулись профессорские дома, общежития. И за все это время Айон и мальчик не сказали друг другу ни слова.
Она думала, если будет молчать, он отстанет. И тогда она вздохнет свободнее. Но он шел за ней как привязанный, и то и дело наступал на ее тень. Худенький темноволосый мальчик был сам словно тень, без всякого выражения на лице.
В какой-то момент ей даже захотелось к нему прикоснуться, чтоб убедиться в его настоящести.
Наконец показались девятиэтажки Южной, и мальчик за левым плечом Айон протянул руку:
- Вот здесь я живу.
“Похоже, ему не особенно хочется возвращаться”, - догадалась Айон по нарочито бесцветному голосу. Но не могла же она взять мальчишку с собой. Она и так много сделала для него.
Запоздало она припомнила, что он провожать не просил. Они вошли во двор, где стояли раскрашенный каменный слон и качели. И неожиданно, вместо того, чтоб попрощаться и направиться к подъезду, мальчик уселся на прикрепленную к железным прутьям доску, и принялся раскачиваться – точно кому-то назло.
Айон задумчиво на него посмотрела. Не хочешь домой, и не надо. Вдруг, в самом деле, его ожидает расправа за потерянную ненароком куртку? Отчетливо в тишине скрипели качели.
- Ладно, пока, - скороговоркой сказала Айон, и развернулась, чтобы уйти. Внезапно скрип прекратился. Она оглянулась. Мальчика на качелях не было, они сами чуть-чуть дрожали.
“Фокусник”, - улыбнулась Айон. Она почему-то была уверена, что мальчик спрятался за слоном. Стараясь не шуметь, она осторожно обогнула каменную скульптуру. Нет, никого.
Больше он нигде не мог скрыться, тем более, все подъезды были оснащены стальными дверьми, требующими ключа. Да дверь бы и загремела.
“Провалился сквозь землю”, - довольно решила Айон. Она не относилась к тем людям, что стремятся разгадывать тайны. Ей было приятнее, если тайны оставались нетронутыми. И чем больше, тем лучше. На ее взгляд, тайны следовало создавать и беречь…
Вдруг в одном из окон первого этажа она увидала тоненькую фигурку. Противореча собственным мысленным декларациям, она подошла поближе, чтоб рассмотреть. Да, это был мальчик, в черной… футболке. Тот самый. Благодаря слабому освещению в комнате, мальчик легко смог различить Айон. Но он смотрел на нее как на незнакомую. И даже больше того – с некоторой брезгливостью, смешанной с любопытством: как на жука. А потом, поскольку Айон не могла оторвать от него взгляда, просто-напросто смачно показал ей язык.
продолжение: http://svoydomeg.ru/dzenn/tyns_pyns