Юле, Кристи, Илье..
проклятая осень. вода сутками сыпется с небес, а мокрые листья срываются с внезапно помрачневших деревьев, с порывами ветра бьют по лицу, и устилают дорогу под ногами. приходится поднимать воротник выше, упираться взглядом в дорогу и ускорять шаг, лишь бы побыстрее покинуть этот проклятый осенний скулеж, да забиться подальше в угол в каком-нибудь теплом кафе с чашкой горячего. вот и сегодня, уворачиваясь от растопыренных зонтиков, я широкими шагами преодолевал расстояние до ближайшей кофейни. уже не обращая внимания на грязную дождевую воду, брызги которой густо усеяли мои ботинки, я двигался в строю клерков, студентов и обыкновенных петербургских бездельников по вечернему проспекту. чертова перспектива, она всегда меня успокаивает, всей своей толпотворенностью, бессмысленной кучей людей, собранной в этом месте со смыслом или без, именно в этот, мой отрезок времени. чувствуешь себя песчинкой, и от этого одиночество растворяется в нашем, общем воздухе, вырываясь из меня в подсвеченное неоном пространство.
я открыл тугую дверь и оказался внутри. уютное, в меру светлое, в меру затемненное кафе было почти заполнено. все же очень в стиле этого города - проводить время за круглыми столиками кофеен: один на один с собой здесь не останешься никогда. я шел, оглядываясь, по залам, в которых пахло тем особенным запахом измельченных зерен, от которого у меня всегда немного кружилась голова, переполненная ассоциациями. Таня уже ждала меня. как обычно с сигаретой. как обычно с коктейлем. какой-то неуловимо тонкий след, чуть более длинные паузы между словами, чуть более пронзительные глаза отличают человека, с которым мне по пути в эти несколько лет или, по крайней мере месяцев, от человека, падающего, как и все мы, в пропасть вечного мальстрема мимо. некоторые попадают точно в меня-цель. Таня нет. белоснежный Kent чуть подрагивал, зажатый между ее уже желтеющими от курения пальцами.
- это все чертовы пробки, - сказал я не особо стараясь придать своим словам окраску правдивости.
- это все чертов ты, - просто ответила она, глядя куда-то мимо меня.
говорить особенно не хотелось. и даже не потому, что нечего - это такое чувство отстраненности, возникающее на излете отношений между двумя людьми, персональная пропасть для двоих. когда она еще была совсем маленькой трещинкой, мы заполняли пустоты ничего не значащами фразами, и молчание озвучивалось. теперь не хотелось. я изучал свои слишком длинные для не умеющего играть музыку пальцы, она смотрела на густую темноту за высокими окнами.
- почему ты не хочешь видеть меня, ты можешь наконец хоть что-нибудь объяснить?
- я..? - отвечать не было никакого желания. это было как насилие над собой, все эти разговоры через будто бы стену, невидимую стену. - я не знаю. я не умею ничего объяснять.
- или не хочешь..
- ..или не хочу.
- значит не хочешь..
- ..значит не хочу.
это было достаточно жестоко для мягкоговорящего обычно теплые слова. но равнодушие уже полностью завладело мной, словно бы устранив доброго улыбчивого человечка, такого сплошь положительного, что так и хотелось всадить в него что-нибудь резко острое. Таня долго смотрела на меня этим выворачивающим наружу жалостливо-непонимающим взглядом, чуть разомкнув губы, и я видел как слезы скапливаются на краешках ее серых глаз, как медленно, почти вечность, слезы множатся, рожденные звуками моего голоса, рожденные мной, как глаза переполняются ими, и ручейки соленой влаги, резко, вдруг срываются вниз. жуткое зрелище. безумно тяжело не пожалеть, перегнувшись через кофейные столик, не прижать свои ладони к ее щекам, пытаясь остановить убийственный поток. я отвернулся, сжав в кулак руку под столом, так, чтобы она не видела, отвернулся к окну, чтобы только не захлебываться в ее глазах и оставаться собой, а не разделенным множеством.
- я лучше уйду, - сказал я своему отражению в стекле. и это были единственные искренние слова, которые я мог позволить себе произнести.
***
в седьмом классе я впервые в жизни увидел глаза человека попавшего "под колеса любви". это было в конце лета. мы с Машей учились вместе уже два года. она была уже почти взрослая, а я все еще дурак. но это совсем не помешало нам устроить роман в стиле старых советских книжек про школьников. думая о ней, я почему-то всегда вспоминаю поток бесконечных писем, испещренных детскими округлыми буквами, возросшее внимание окружающих и этот день вместе. мы шли вдоль реки, коричневатой от стоков жутких, с непроизносимыми сокращениями в названиях, заводов. такие необыкновенные дети из спального района. мы шли, излучая какое-то невыносимое нетерпение и, когда она легла на траву, я поцеловал ее в губы. это было высшей точкой моей неумелой любви. я поцеловал Машу, и положив голову ей на грудь, слушал как бьется ее сердце. мы долго лежали так под осенним небом в траве, а когда стало пора уходить, и я, помогая Маше подняться, заглянул в ее глаза, то первый раз в жизни увидел это изъедающее самопожертвование, объединенность, истекающую готовность и серьезность. в том-то все и дело, что я увидел. и обратно мы шли почти молча.
***
вагон метро был совсем пуст, и, наверное от этого, одна остановка пути мне показалась бесконечной дорогой в пустоту. никудышную пустоту. я думал о Тане, о том, как днем мы зачем-то строили вместе планы на будущее, хотя уже вечером я думал об их смехотворной нелепости. моя привычка анализировать слишком дотошно доводила до отчаяния в первую очередь меня, превращала обычные слова в многозначные конструкции, которые зависали в голове наподобие приторной песни, текст которой словно бы произвольно заполняет каждое действие. в конце концов это даже хорошо, что я расстался с ней как только почувствовал намек на растущую пропасть. все это продолжалось бы целую вечность, выяснение причин беспричинности, целые раковины слез, угрозы, просьбы и тупое состояние подавленности, такая наваливающаяся все больше тяжесть. все хорошо. поезд начал тормозить, подъезжая к станции, и я встал, готовясь покинуть этот мрачный вагон, как резкое торможение опрокинуло меня с ног. пространство среди пассажирских сидений и блестящих поручней вдруг почему-то стало мутнеть, застилаемое наваливающимся тупым гулом и болью в го-ло-ве..
***
первая любовь пришла ко мне поздно. на первом курсе университета меня словно бы раздавило свободой. я приходил домой совершенно разбитым, потому что моя персональная вселенная трещала по швам от сотен точек зрений, ставящих меня в сравнение с собой и пытавшихся проникнуть в меня как можно резче. сопротивление было настолько бесполезным, что ежедневные походы в университет превратились для меня в пытку, многочасовую ежедневную войну, второй внешний фронт. я думаю, я сохранил уникальность себя. именно понимание жизни за пределами моей комнаты как постоянных боевых действий, применения тактик обороны и наступления, концепций отступления и внезапного нападения - все это позволило мне придумать ложную-личность-меня-самого. такой отдаленный форпост. и в этом мне помогла Даша. мы сразу оказались в одной группе и через несколько месяцев уже можно было читать в моих глазах ее имя. то, что через какое-то время я ей надоел большого бы значения не имело, если бы не эти боевые действия. я просто проиграл фланг и войска противника прорвали фронт. капитуляция не была абсолютной, но все отношения я строил теперь совсем по-другому. меня просто сразу стало много. на каждый отдельный случай.
***
понять что это карлик можно было уже хотя бы потому, что его ноги не доставали до пола, и оттого он казался куклой, устроившейся на сиденье в углу вагона. лампы на потолке светили не постоянно, а мигали, причем как-то неправильно, без ритма. от этого все вокруг казалось словно порванным на отдельные кадры. я лежал у намертво сомкнувшихся дверей, к которым ни в коем случае нельзя было прислоняться. если надпись, конечно, не врала. в кармане вдруг зазвонил телефон, и я, с трудом вытащив трубку услышал далекий голос Тоси под грохотом перкусии:
- Лео, мне приснился абсент и шкурки новогодних мандаринов. скоро они будут сниться и тебе. тебе не снился еще абсент и шкурки новогодних мандаринов?
карлик сидел с закрытыми глазами и что-то бормотал. как будто мантру. это можно было понять по его монотонно шевелящимся огромным губам. у него был ужасно огромный для карлика рот. я не знал что ответить.
- нет? странно, Лео. ну, значит, скоро приснятся. абсент и шкурки новогодних мандаринов.
- Тося, все будет хорошо, ты верь мне.
- нет, Лео. абсент и шкурки. все будет плохо.
- Тося..
- нет, плохо, ты так и запомни.
она отключилась и я остался снова один в этом вагоне. наедине с карликом, который уже каким-то образом успел слезть с сиденья и теперь шел своими мелкими хромающими шажками ко мне. одна нога у него была явно короче другой. он шел ко мне, все с теми же закрытыми глазами, продолжая повторять что-то. кромсающие светом вагон лампы резали все происходящее на фотографии. он приближался, а я все так же лежал, прислонившись спиной к дверям. бежать не было смысла. кричать я забыл как. он был уже совсем близко. совсем близко. близко. близко..
***
очень часто у меня было такое тупое чувство, словно бы я предмет, вещь, которую постоянно передают друг другу. то ли я был талисманом, то ли обладал какой-то ценностью - понять было невозможно. с каждым новым владельцем мои прежние догадки стирались из памяти подчистую. я забывал все. было что-то крайне дурацкое в этой пассивности. каждый раз меня словно бы высасывали до дна, оставляя пугающе пустым и я бежал к своим фотографиям, своей музыке, своим мыслевпечатлениям. я бежал прочь от каждого, чтобы только не испытывать лишнюю секунду на прочность с этой пустотой внутри. вся моя жизнь - именно эта ассоциация: огромная пустота, которую нужно ежесекундно наполнять смыслом. и нырять в нее, плавать в ней, тонуть и снова оживать. если бы только я мог, наконец, в своем безумном поиске наткнуться на тех, кто не хотел пить. круговорот, водопады, фонтаны..
***
сквозь искривленное стекло я смотрел на пространство станций, усыпанных шкурками новогодних мандаринов. на скамейках сидели люди и пили абсент. каждый раз, когда поезд делал остановки, в пространство открытых дверей ко мне тянулись руки знакомых. я пытался представить себя кем-то, но внутри никого не было. стремительно уменьшаясь, я вжимался в угол истоптанной пассажирской площадки вагона. все заполняли эти пустые голоса, сливающиеся в растущую головную боль, разрастающаяся звуковая помойка..
..хеллоу.. хеллоу.. хеллоу..
..закрыв ладонями руки, я пытался вспомнить эту старую черно-белую фотографию из детства, на которой я уже видел эти огромные темные глаза и снег вокруг, первоначальную вселенную, единого себя, одеться и взять с собой только самое нужное, встать и уйти до того, как все круги ада сомкнутся вокруг него, сказать ему встать, сказать ему проснуться. сама моя жизнь была тоннелем, и в каждом вагоне нашего поезда, сидел я. мы все вдруг совпали по времени. и все мы пытались помочь мне вспомнить что-то важное.
***
фарфоровые руки твоей холодной нежности
уже никогда не прикоснутся к чужому тебе лицу.
ты спишь, закрыв свои переполненные глаза..
спи, моя хрустальная королева,
прощайте и вы все, мои печальные баронессы,
забирайте назад ваших мертвых принцев,
во мне больше нет места для изодранных камзолов
их замечательных единственных жизней,
наполненных моими воспоминаниями.
***
вагон метро был совсем пуст, и на какое-то время грызущая тоска одиночества сдавила мне виски. поморщившись, я тер их замерзшими пальцами. поезд начал тормозить, подъезжая к станции и я встал, чтобы выйти. голос приказал и двери открылись, открыв мне дорогу в ярко освещенный вестибюль, посреди которого стояли трое. я улыбнулся и сразу всех рассмешил. билеты на Юг уже были готовы. мы шли по перрону и я вспомнил абсолютно черные, как из детства, глаза карлика, в которых отразилось сразу все о чем я думал, полностью. а потом вернулось ко мне; и когда он снова закрыл теперь уже пустые глаза, его огромные губы все так же шептали те три слова: "..< >.." я уничтожил пустоты. я сошел, наконец, именно на той станции, где меня ждали. мы уезжали вчетвером этим вечером..