В каждом человеке таится возможность стать (или, вернее, снова стать) другим
Октавио Пас
---
«Ну и жара… – вздохнул он, опуская саксофон и подслеповато прищуриваясь на полосы солнечного света. – Наверху, должно быть, плавится асфальт».
Прислонился к стене, с трудом переводя дыхание. Сердце колотилось как сумасшедшее, отдаваясь болью под лопаткой, да ещё этот запах… Вязкий, удушливый запах летнего города: раскалённого асфальта, выхлопных газов, сигаретного дыма, мусорных урн… Не в силах стоять, медленно сполз на пол подземного перехода и прикрыл глаза. «Только чуть-чуть, – уговаривал он себя, как уговаривают маленького ребёнка перед уколом. – Совсем немного…»
Спешили прохожие, мамы вели за руки малышей, девочки прыгали по квадратикам плитки подземного перехода. Кому какое дело до старого, потрепанного музыканта в помятых брюках и несвежей рубашке? Каждый живет, как может, и умирает, как придется. Старик отрешенно сидел, чувствуя, будто небо всей тяжестью легло на его плечи, и вдруг увидел себя маленьким. В другой, призрачной, почти невесомой реальности…
Он сидел на песке и возводил песчаный замок. Вечерело, накатывал прибой, и Миша в очередной раз перестраивал сооружение, пытаясь уберечь его от волн. Все уже было готово, и оставалось только укрепить штандарт на башенке, когда ударила волна, и, сбив Мишу, смыла замок до основания. Он посмотрел на остатки: восстанавливать не было никакого смысла, с тем же успехом можно было возвести новый. Слегка огорчённый, но в то же время с каким-то облегчением, мальчик повернулся спиной к набережной, и, примостившись рядом с тем, что осталось от его замка, стал глядеть на закатное солнце, нависшее над морем. И тут это произошло.
Тихо, словно из ниоткуда, зазвенели серебряные колокольчики. Он потряс головой, но звон не проходил. Закрыл глаза и услышал, как звон колокольчиков складывается в тихую мелодию. Мелодия казалась знакомой, слышанной раньше: вчера, полгода назад, или давным-давно, ещё до рождения. Конечно, он не мог её слышать, но образы, что рождались в душе, казались близкими, почти родными… А солнце все опускалось. Так тихо, тихо…
Или другой вечер, пряничный майский вечер в цветах сирени. Ему пятнадцать, он с одноклассницей, катает её на качелях. Девочка смеётся, взлетая всё выше навстречу яркому, бездонному небу, и Миша смеётся следом за ней, и, кажется, небо смеётся вместе с ними. И вдруг вновь зазвенели серебряные колокольчики, складываясь в знакомые ноты: «динь-динь-динь-динь-динь-динь…дон-дон-дон-дон-дон-дон…»
Всё замерло, мелодия словно стучалась тихонько в двери его души, приглашала, звала куда-то, в другие времена, в иные, неведомые дали… Ошеломлённый, Миша остановился, позабыв про Настю и про качели, которые, возвращаясь после свидания с небом, едва не сбили его с ног…
И вот он женат, ведёт сынишку домой из детского сада. Ранняя осень, деревья ещё стоят зелёные, но уже всё ближе ранние холода полынных сумерек, уже плывут в вечернем воздухе тонкие, почти невесомые паутинки разлуки…
И тогда снова где-то в глубине зазвучала его мелодия, обволакивая покоем, рождая светлые, невыразимо прекрасные образы в душе. Радость встречи и грусть прощания, шёпот дождя и долгие ленты дорог, луна, запутавшаяся в ветвях, и медленное кружение снежинок... Было в мелодии что-то ещё, чего он никак не мог уловить, словно она была написана в другие времена, в другой неведомой стране, и отблеск того колорита странным образом нашел в ней свое отражение…
Он сидел на полу, прижимая к груди саксофон. Постаревший, потерянный музыкант, так и не достигший ничего сколько-нибудь значительного. Вырос и переехал в другой город сын, постарела жена, и он остался ни с чем, как в детстве у разбитого волнами песочного замка. И всё, что было у него, только музыка и необычные, словно пророческие сны. Старик сидел, закрыв глаза, и словно видел себя со стороны. Но не в темном подземном переходе, а в солнечном испанском городе. Городе, которого нет…
Вот он идёт, долго идёт куда-то жарким днём незнакомыми, узкими улочками, с открывающими за решетчатыми дверями видом на прохладные внутренние дворики, с цветами и апельсиновыми деревьями вокруг фонтанов. Вышел к храму, сложенному из светло-жёлтого, даже охряного, песчаника. Пожертвовав незнакомые желтые монетки, прошёл внутрь, в просторный зал с мраморными столами, уставленными большими серебряными блюдами с фруктами на них. Подошёл к столу, присел на низенькую скамеечку и взял веточку винограда в пять-шесть ягод. Положил виноградину в рот и раздавил её зубами.
И тут же всё вокруг залило невероятное радостное сияние, и откуда-то, словно из глубины души, прозвучал негромкий голос:
- Чего ты боишься? Почему спишь в тюрьме своего эго, не замечая простор Любви?
Старик промолчал, не зная, что ответить.
- Есть ли что-то в твоей жизни, что ты можешь оставить другим?
Он задумался. Сын? Так ведь дети не принадлежат родителям. Голыми люди приходят в мир, голыми и уходят... Не остаётся ничего, кроме памяти… Кроме памяти и произведений искусства…
- Я подумал… - прошептал старик, до конца не понимая, разговаривает он с Богом или с самим собой. – Есть одна мелодия, вот если бы…
- Хорошо, - послышался в ответ всё тот же любящий голос, - ты напишешь эту мелодию… Действительно напишешь её в семнадцатом веке от Рождества Христова…
- Но как же? – во сне удивился он. – Ведь мелодия давно написана…
- Пусть это тебя не волнует, – старик почувствовал добрую улыбку в неведомом голосе. – Следствие вовсе не обязательно вытекает из причины. Иногда следствие может опережать причину или быть отдалено от неё на много-много лет… Что же касается мелодии, ты с самого начала должен был написать её. Ты и будешь тем самым неизвестным автором, странствующим музыкантом Испании. Ведь слава тебе не нужна?
- Нет, – благодарно выдохнул он, – мелодии вполне достаточно…
Старик открыл глаза, прислушиваясь к новому ощущению. Яркие краски летнего полдня пробивались в полумрак подземного перехода, наполняя душу покоем и радостью. В этой мелодии, понял он, и было счастье и смысл его жизни. Просто некоторые события приходят раньше, чем мы готовы принять, и может пройти уйма времени, прежде чем все станет на свои места… А с другой стороны, какая разница, подумал он. Жизнь есть то, что мы сами о себе думаем. Разве не прекрасно прямо сейчас совершить что-нибудь настоящее и удивительное? Просто так, на радость людям…
И тогда он поднялся. Встал во весь рост и прижал саксофон к губам. Он снова играл, играл свою мелодию, играл гордо и радостно, как в первый день творения, играл мощно и смело, вкладывая душу, вопил на весь свет о любви и свободе… И единственное, что огорчало, так это то, что его слышало слишком мало людей. Но увы, с этим он ничего не мог поделать.
Он знал; теперь он знал, что время не линейно, что оно может двигаться как в одну, так и в другую сторону. Знал, что, когда умрет и душа его по воле Создателя переродится в ином мире, он станет испанским гитаристом, будет бродить по дорогам Испании, и слушать Бога в самом себе, и воспевать Вечную Возлюбленную. И именно он напишет эту мелодию. Правда, звать его будут по-другому, и он, вероятно, даже не вспомнит о теперешней жизни. И ещё он так никогда и не станет знаменитым… Но ведь это не самое главное, правда?