Анатолий Лернер
Рассвет над Иерусалимом.
С чего начать? Ну, разве что с того, что в ту ночь его невероятным образом обступили муравьи?
Муравьи не давали ему спать. Они ползали по нему, как, наверное, расхаживали по Гулливеру лилипуты. И когда эти неугомонные монахи, однажды уже понесшие наказание за свою изощренную магию, все же изловчась вонзили в него свои шприцы; когда он на своей заднице испытал воздействие алхимической формулы их консерванта, - он не на шутку возмутился, а когда пришел в себя, то понял, что окончательно лишил муравьев своего присутствия. Почесывая укушенные места, Той послал в тот мир, где оставалась колония магов, свой прощальный гром, и молния отсекла всяческие мысли о них. Тут можно было бы обойтись и без гнева, но Той всего лишь смог пронаблюдать за тем, как новая молния полетела по направлению колонии.
Все еще почесывая укусы, он осмотрелся. В соседнем с муравьями мире, Той вышел на террасу, освещаемую огрызком луны. Луна была столь сочна, что вовсе и не возникало никаких возражений, чтобы кто-то решил ее попробовать на зуб. Ну, не только же его одного кусать! Впрочем, он поймал себя на том, что счастлив, и уже знает, что с радостью позволит этому миру заворожить себя. И первой раскрылась этому новому миру его улыбка. Это была улыбка благодарности. С этой улыбкой благодарности, стоя на террасе, он с наслаждением прислушивался к своим новым ощущениям и навсегда позабыл муравьев…
Казалось, что-то невероятное расцветает в нем. Казалось, оно раскрывается, как цветок лилии. И когда он ощутил в себе радость подобную той, что переживает цветок, распускаясь с восходом, он понял, что это он сам раскрывается. Волны блаженства пронзили всё его существо, и он принимал их с восторгом и благодарностью. Он грелся в неведомых доныне лучах, и ощущал то, как лепестки лилии с трепетом раскрывались, спеша навстречу его теплу. И когда раскрылись они все до последнего, увидел он на какое-то мгновение в самом центре своего цветка, младенца. Скорее, это была маленькая девочка, Дюймовочка. Она отчетливо показалась, чтобы вдохнуть в себя аромат блаженства, и снова скрылась за лепестками выдыхающей аромат ночи лилии. Это последнее, что зафиксировал его наблюдательный ум. Раскрывшись встречному потоку ночи, он утонул в нем. Утонул, как тонут в океане. Он утонул в океане чувств первой своей Иерусалимской ночи.
А когда сознание вернулось к нему, то луна уже не была огрызком, нет. Она превратилась в фонарь, прожектор, ревностно освещавший все то, что должно было произойти на подмостках. Эти подмостки в Водном парке, расположенном в десятке километров от Города Мира, в горах Иерусалима, были сколочены на скорую руку…
И купол неба Его был так близок, и уста Его были столь сладки, а звезды, яркой свитой украшающие Его небо, были так свежи и обольстительны, что зрители трепетали от ощущения присутствия АВТОРА.
Он и сам ощутил это присутствие Автора той пьесы, в которой, как он теперь осознал, и ему предстояло принимать участие. Все, что было до этого представления, являлось лишь дымкой, далеким отголоском собственного осознания.
Будучи писателем, в некотором роде автором, он совершенно безошибочно улавливал и переживал состояние, когда подобно Создателю, выплескивал в мир свои лучшие творения, а после вновь и вновь переживал этот счастливый момент.
- «Живите», - говорил он им... И они жили своей самостоятельной от автора жизнью. Но ведь он мог проспать всю эту нечаянную сказку. Сказку, в которую слеталось волшебство. Милые и забавные представители всех немыслимых сказок были тут. Все они здесь были неотъемлемой частью того наследия, которое по праву стало принадлежать человечеству, и все они были здесь желанны. И они становились один за другим, и под овации счастливой публики шли по кругу. Они шли, и зрители с любовью и восторгом провожали их, усаживающихся вокруг помоста. А на помосте снова и снова, появлялись сказочные герои.
Той занял почетное место гостя, и его вместе с другими сказочными героями препроводили к тем же самым подмосткам. Подмосткам, освещаемым луной. Скрыться, выйти из этой нескончаемой цепочки героев, казалось, не было никаких шансов. Он дышал в спину почетного гостя, настоящего любимца публики, и в спину ему уже уткнулся нос какой-нибудь знаменитости, без которой невозможно было бы празднование рождения новой СКАЗКИ. А между ними – он.
Любимые с детства персонажи заняли почетные места. Шум затих. В абсолютной тишине мастера подмостков молитвой настраивали собственное дыхание, на единственно возможную волну. Что несла в себе та волна: замысел Режиссера? Или на этой волне передавались тайные знания? А быть может, на этой волне молитва достигала своей цели, а слова и звуки, сами становились подобны молитве, и только потому находили отклик в раскрытых сердцах присутствующих? На этой волне расцветала его любовь, укреплялась в нем вера и зарождалась надежда на чудо. На этой волне он достигал пика осознанности. И на этой волне он все еще терял сознание.
И теперь, когда он выходил из медитации, вместе с героями своего детства он творил ту самую сказку, которая, увы, могла состояться и без него. И сказка, в которой не было бы его, не стала бы от этого хуже. Просто, сказка была бы немного грустной. Но пришедшее в этот мир чудо уже орошало ростки твоей веры, в завязях которых скрывалась от непосвященных надежда на то, что однажды и в тебе расцветет такая же любовь – то единственное чудо, которое было явлено в мир Светом. И никаких иных чудес! Все прочие чудеса – суть порождения того, что пребывает в тени от любви.
Все пришло в движение. Желтые листья робко и слегка нервно аплодировали, срываясь с ветвей, и еще долго потом шуршали карнавальною мишурою. Не боясь простуды, расцветали Восточные Красавицы, открывая сердца страстным порывам ветра, несущего на своих усах запах снега. От этого запаха приходило в трепет все. Запах мороза, означал то, что действие уже начинается. Магия вступала в силу, происходила кристаллизация. Где-то на Хермоне выпал снег... И вдруг... Это вдруг, умещалось в одно слово - рассвет.
Рассвет над Иерусалимом… Это походило на рождение мира… это было твоим рождением в проявляющемся мире рассвета… Это медленное воскрешение после долгой ночи… Это Сияние Города, признавшего тебя воскресшим после долгой ночи… И это сияние твоего счастья, присутствовать в благостнейшем из миров…
- И вовсе не трепетали ветви деревьев от Его появления, - говорил Той. - Это был всего лишь выдох. Выдох любви.
Это был выдох любви, выходящего из медитации Бога. И был он направлен в твою сторону.
Это силы любви облегченно вздохнувшего Города, воздающего хвалу Ему на всех языках.
И этот город - любил тебя?
Над Городом Мира занимался рассвет. И Той, стремительно перемещаясь в до сих пор неосознанном пространстве, вдруг понял, что давно уже о чем-то говорит. Не спеша вникать в суть произносимых им слов, он с удовольствием прислушался к себе. Ничто не мешало ему купаться в этих ощущениях. Ничто не мешало ему встретиться с самим собой.
- Стало быть, все идет нормально, – сказал кто-то в нем, а он мысленно ответил: – Погружение, подобно полёту.
- Погружение подобно полёту, - говорил Той, в котором внезапно проснулись писатель и журналист.
«Ну, теперь начнется состязание в красноречии, - подумал он. - Ну что ж, это его свидетельство о себе самом».
… И едва он это осознал, как некто вошел в него.
- Это был Он, - говорил Той. - И не важно как я его назову, и не важно как его назовете вы. Это был - Он.
- Свидетельство пиджака о хозяине, - улыбнулся Я, набирая высоту и продолжая пребывать в сознании Тоя. Впрочем, Той выражал словами то, что обычно не говорят, но чувствуют и переживают многие. Задача не из легких.
- Он не смог устоять перед этим Городом, - говорил Той, становясь на колени.
Его ноги подкосились, и он оказался в долине, переполненной, словно туманом, покоем и любовью. Словно бы только теперь ощущая в собственных переживаниях всё им произнесенное, он безмолвно наблюдал за тем, как превращался в каплю, готовую влиться в этот общий поток благости. Это продолжалось не долго. Потому что мысль о том, что он ведет репортаж, вернула его туда, где были возможны слова. Он снова был дуален, а значит -автономен от прочих своих тел.
Той едва ли заметил, как в его дыхании произошел тот самый знаменитый поворот от вдоха к выдоху, о котором, устами ОШО, говорил ему Будда.
- Этот Город салютует Ему. – Говорил Той, ощущая то, в коей степени это относится и к нему самому.
- Он узнал и признал меня. – Говорил Той и его мысли были далеки и от Иисуса, и от Гаутамы, и от кого бы то ни было.
- Будучи сам любовью, он признал и мою любовь... – Описывал свои переживания Той. - Он просто признал меня.
- Скромнее надо быть, - послал Тою привет Я. И Тут Той осознал, что также как и сейчас его, принял город и Иисуса, ставшего на кресте Христом, или Буддой.
- Он признал во мне и Христа и Будду. - произнёс Той. И в этих произнесенных им словах, чувствовался некий вызов самосознания.
- И я люблю этот город. Я люблю его любовью памяти, явившейся ко мне из моих прошлых жизней. Я не знаю его, но он помнит меня, как помнит и того, кто будет свидетельствовать о себе в нём как о заступнике. Нам всем предстоит узнать друг друга.
- Интересно излагает, - подумал Я.
- Мы братья. Мы плод одного семени, мы нечто единое, - продолжал Той, тогда как Я уже был далеко от него и знал, что в это мгновенье Той снова далек от правды.
А правда заключалась в том, что ощущать себя богом нужно. И делать это не от случая к случаю. В этом состоянии человек обязан пребывать всегда. Чтобы любить по-божески, жить по-божески, чувствовать по-божески. И не говорить, что ты стоял лицом к Иерусалиму, а рассказывать, что ты чувствовал, стоя к нему спиной...
Заслоняясь от ветра, Той прикуривал сигарету.
- Осознанность. Пробуждение. – Повторял он, теряя одну за другой загашенные ветром спички. Наконец это надоело ему, и он оставил свой пост, зайдя в тепло административного корпуса. Прикурив сигарету, он с наслаждением выпустил длинную струйку дыма, и снова повернулся лицом к Городу.
Какое-то мгновение он все же упустил, и теперь ему показалось странным то, что со стороны города потянуло чем-то теплым, похожим на дыхание Лики.
Той подумал, что, по сути, ему ничего не нужно придумывать. Все ведь и происходит на самом деле так, как он видит, как понимает и как осознает он себя в этой пьесе. Здесь, в этой своей пьесе, он может стать героем, а может выбрать себе роль статиста, или просто – наблюдателя.
Падали листья, и Той слышал их редкие шлепки сквозь многоголосье ветра. Тою было странно слышать их. Ему было странно, что он их слышит вообще. В эту минуту Тою казалось, что он слышит не только шорох листьев, но он готов был поклясться, что слышал и биение сердца Города. Впрочем, это стало возможным лишь потому, что его собственный пульс совпал с вибрацией Города. И увидел Той в небе облака. И это были не просто облака, разбросанные по дышащему холсту кистью обалдевшего художника. Это были иные облака. За ними, как за волшебным туманом читались контуры иных далеких берегов. Тех самых, с которых нисходит в этот мир на рассвете Любовь.
И когда узкая полоска стала превращаться в лезвие бритвы, и на том месте, где произошел неизбежный порез, занялся алый шрамик рассвета, Той подумал, что не случайно рифмуется любовь и кровь. Ведь чтобы вернуться к тому берегу Любви, нужно преодолеть кровавую полоску на стыке миров.
Эта мысль вернула его на землю, где он любил жизнь и пока еще не собирался с нею расставаться. Он сидел на мраморном полу хозяйственной пристройки и вздыхал: этой ночью он был так близок к Богу. Ему очень хотелось туда, на тот берег. Хотелось, несмотря на то, что сам переход пугал.
Пугала смерть. Нет, он не боялся умереть вообще. В принципе. Он испугался умереть сейчас. Ему казалось, что он пока не готов умереть. Что не сделал он чего-то самого главного, без чего его смерть не будет иметь никакого смысла.
В нем испугался писатель, который не успел поведать о своей любви к этому миру, где ждет его любовь по имени Лика.
В нем испугался любовник, не успевший сделать счастливой свою любимую. Он наблюдал, как страх обретал разные формы и выступал под разными предлогами, маскируясь, то под заботу о будущем своих детей, то под некие моральные угрызения совести. И, тем не менее, главное, что увидел он – это свой невероятный страх перед смертью. И уже тогда Той знал, кто направил ему эту мысль: сделать областью своего исследования так пугающий его переход из мира в мир. Приблизиться вплотную к смерти, чтобы попытаться заглянуть в ее Тайну.
- Преход из Мира Форм. – Произнес он в микрофон рабочего диктофона. – На лезвии стыка миров.
Возможно, он и получил свою отсрочку, и теперь радовался своему возвращению туда, где пока еще у него было какое-то время... Оно было нужно ему, чтобы постараться как-то исправить то, что он наворотил в своей собственной жизни. В своем собственном, только ему принадлежащем мире. Быть может, это время и было дано, чтобы постичь, познать и ту дорогу, что становилась лезвием бритвы на стыке с миром иным, которому уже робко раскрылась его душа. У него было это время.
И время это - от восхода и до заката...
Рассвет давно уже занялся, и предутренние сумерки возвращали в этот мир божественные краски жизни. Тоя потянуло к людям. Да это и понятно, богов тянет к богам, а человека - к людям.
Он видел, как облака, являвшие собой иной берег иного мира, все ниже и ниже опускались на Город, видел, как они сливались воедино, эти два мира. Видел, как два мира объединялись друг с другом.
…Бродяжничая по горам в окрестностях Иерусалима, Той не переставал восхищаться небом, которое нависало над ним то голубым миром, то голубым куполом, то просто прозрачным, светящимся пузырем... Лучи солнца прогибались под тяжестью света и становились меридианами, исходящими из одной точки. Единственной точки. Точки, не имеющей ни формы, ни размера, ни объема. Это то, что он помнил из математики.
Солнце превратилось в точку, на периферии его мира. И едва Солнце становилось периферией, как Земля превращалась в центр Вселенной. А он, затерянной на этой земле песчинкой, устремлялся в бесформенную, не имеющую ни размера, ни объема, ни формы, точку...
Той вспомнил сегодняшний рассвет и подумал о том, как далек теперь он сам от тех божественных ощущений. Сколь инородными теперь выглядели его прозрения. Какими невероятными, пустыми и смешными казались ему теперь рассветные откровения. И он горько усмехнулся, вспомнив себя возомнившего, черт знает что!
«Неужели не получилось? – Стучало в груди. - Неужели теперь всю оставшуюся жизнь я буду винить себя в этом?»
…Он стоял на закате, провожая усталое Солнце. Он видел, как садилось оно где-то там, за горами, уступая место надвигающейся тьме. Той самой тьме, с которой и начинаются любые поиски самого себя. И Солнце мудро уступало мир тьме новой Иерусалимской ночи, вслед за которой приходят волшебные как рассветы прозрения...