ОТЪЕЗД
Отцу полагается служебная машина. Мы могли бы поехать на ней до самого «Мухина». Он сел бы прямо возле работы, заехал бы за мной – это все равно по пути - и часа через полтора были бы там. Конечно, в зависимости от дороги, от пробок. Но папа – человек особый, пуритански-государственного сознания человек. Служебным транспортом пользуется в самых крайних случаях. Считает, что незачем гонять машину, тратить государственные средства и загрязнять окружающую среду. На работу и обратно ездит в метро. А в «Мухино» на служебной машине - только летом, когда автобусы не туда ходят, да и то, если я не еду на собственном авто.
Мы с мамой считаем отцовскую политэкономию самообманом, но принимаем без особых возражений. Бывает, конечно, раздражение легкое. Здравый смысл в этом, безусловно, есть, но уж больно все как-то усложняется. Ну, вот, скажем, летом — как обычно это бывает?
Отец может ехать вечером в пятницу, сразу после рабочего дня. Я забираю его и маму на перекрестье наших путей по дороге в «Мухино». Если бы они с мамой ехали на служебной машине, а я на своей, то по существу мы двигались бы с разницей, может быть в час-два, одной почти дорогой, но чуть-чуть из разных мест. С точки зрения мировой экологии, государственного бензина и моего папы – расточительство.
Поэтому расклад такой: я не еду в удобный, первый же возможный для себя момент, с вероятностью не попасть в пробку, а дожидаюсь их. Мама не ждет его дома, чтобы просто выйти из подъезда и сесть рядом на заднее сиденье, а берет сумку с вещами и, задыхаясь и кашляя, со своей астмой, тащится через весь город в душном метро. Отец, в свою очередь,не садится в машину возле Коллегии, а припадая на простреленную ногу, тоже со своим скарбом в энное количество килограммов двигается к нашему общему нулевому меридиану. В итоге мы выезжаем в самый час пик и испиваем чашу государственного мышления до дна, торча в общей для всех, за исключением особо высокопоставленных дачников, пробке, порой, собственно, именно им и уступая дорогу. Как ни возмутительно, но и мы, если едем на служебной машине, отнюдь не одергиваем водителя, когда он объезжает пробки по встречной полосе и с превышением скорости. Есть номерные знаки, с которыми это можно: милиционер не остановит.
Летом никаких рейсовых автобусов нет. Летом в Мухине живут по три месяца, и как раз те, кто транспортом обеспечен.
А зимой есть пятничные заезды на выходные дни. От Главной площади отправляются автобусы – одни в «Мухино», другие в «Сказку», третьи в «Подосинки». Туда загружаются в основном мелкие чиновники и обслуживающий персонал. Начальство едет на служебных, а коммерсанты - на своих.
Темнеет рано, гололед, дорога не везде освещена, и ехать своим ходом я опасаюсь. Служебную машину, на которой тоже можно выехать с опережением пробок, отец бережет. Значит, все едем на автобусе в назначенное время в самое столпотворение. Сначала я добираюсь до Коллегии в метро – потом, часом позже, проезжаю в автобусе мимо собственного дома уже в сторону «Мухина».
На Главной площади бегаю - ищу вдоль длинной шеренги автобусов, отправляющихся по разным маршрутам, наш, мухинский, потом бегу к Коллегии, где мы обычно встречаемся с мамой и папой, веду их к автобусу, который уже наполнен под завязку, и мы рассаживаемся на разные места, куда придется. К этому моменту я уже полтора часа, как из дома - время, достаточное, чтобы доехать до места.
Так в точности происходило и в тот февральский день.
Вдобавок, когда автобус тронулся, я поняла, что сижу буквально на печке. Это место в первом ряду, спиной к водителю. Что там – мотор, или что-то еще – не знаю, но под сиденьем было нечто огнедышащее и выдающееся вперед, так что ноги в меховых сапогах поджаривались, не доставая до полу и беспомощно бултыхаясь, как у младенца.
Столица была чудно освещена. Свет в автобусе, наоборот, выключен, и мы плыли, как сказочный караван мимо сияющих церквей, бойниц и колоколен, и в тот момент я порадовалась, что не за рулем, что не слежу за дорогой, а сквозь огромные окна автобуса наблюдаю панораму любимого города.
Ощущение свешивающихся ног, однако, становилось нестерпимым, а попытки поставить их на горячий выступ под сиденьем, согнув в коленях, приводили к тому, что подошвы сапог, казалось, воспламенятся в любую секунду.
Воспользовавшись темнотой, я сняла сапоги – шуба уже давно была сброшена - и встала на коленях на сиденье, лицом вперед. Теперь я видела весь Мухинский проспект, широкий, без единого светофора, с двумя светящимися лентами с копошащимися, как на конвейере, жуками – автомобилями. Справа – полоса красных фар, слева - ослепительно белых. Мухинское шоссе оставалось еще далеко впереди, а мы уже плотно встали. Я видела, как внизу в автомобиле, плетущемся бок о бок с нашим автобусом, водитель ковыряет в носу. Другой – внезапно пошел на обгон, и наш водитель резко затормозил. Вдруг освобождалось несколько метров асфальта в соседнем ряду, и автобус с неестественной для этой громадины прытью, подрезая какой-нибудь неторопливый жигуль, встревал впереди него. Море огней колыхалось вокруг, народ в автобусе дремал. Но я как автомобилист дремать уже не могла.
Едва я оказалась на месте практически с водительским обозрением, все мои мускулы и нервы виртуально заработали в дорожном режиме с поворотами и торможениями – но без доступа к рычагам управления. Чувство опасности, недоверия и раздражения, знакомое всякому водителю, едущему на пассажирском месте, усиливалось и разрасталось пропорционально габаритам транспортного средства, досаде от сидения на автобусной печи вместо комфортабельного служебного автомобиля и контрастному температурному шоку от жара под ногами в сочетании с ледяным ветром из открытого водительского оконца.
Словно компенсируя потери времени в пробках, вырвавшись на шоссе, автобус помчался, разве что, не размахивая крыльями. Фонари за городом горели участками - то выстраиваясь светящимися шеренгами, то подло скрываясь. По стеклам временами лупили ветки. В небе от холода дрожали звезды, в ушах свистел морозный ветер, а я, как на раскаленной сковороде, неслась, словно в ад. Страх неприлично пронизывал всю мою термически разрегулированную сущность. При каждом резком маневре сердце сжималось и разжималось где-то в желудке, выбрасывая то холодные, то горячие струи в кровавые каналы.
С утра на душе было неспокойно. Я прислушивалась к себе, пытаясь понять, что выбивает меня из привычной колеи, и вспоминала сон, приснившийся под утро. Всплывали обрывки - то один, то другой. Какие-то автоматчики, тюрьма, или что-то в этом роде. Весь день чувство, оставшееся от сна в тайниках подсознания, угнетало и тревожило. Я и в дорогу-то уже отправилась с тяжелым сердцем и животным страхом. После очередного резкого толчка неожиданно для себя самой, я сказала (кому?): если в поездке ничего не случится, обещаю начать писать. Стало легче. Это ощущалось как некая мистическая гарантия, как оберег.
Автобус, наконец, въехал на территорию Мухина – оазис псевдосоциализма в джунглях псевдокапитализма. Правда, оазисы бывают в пустынях. Что ж, оговорка получается со смыслом. В самом деле, странноватая биология с географией образовалась в этой климатической зоне. Асфальт сразу стал глаже, вдоль дороги тихо подставляют снегу свои мощные лапы терпеливые, как слоны, ели, справа каток с музыкой и огоньками. Как здесь радостно и спокойно! Одно только всегда горько думалось: отец уже совсем старенький, и какой он ни будь ценный работник, а скоро придется ему уходить из Коллегии, и кончится Мухино, кончатся ели и каток с огоньками.
Вспомнился только что данный обет. Теперь придется выполнять.
Что это означало? Почему вдруг? Начав рассуждать, я поняла, что обмануть себя не удастся. Лапидарность и неконкретность формулировки не освобождала от исполнения. Сущность обета мне была вполне понятна. Речь шла о том, что писательство должно превратиться из графомании виноватой, подпольной, урывками, в основное занятие, в долг, ежедневное бремя, заявленное близким как основная работа.
Из этого вытекало очень многое. Прежде всего, я понимала, что должна уволиться из журнала. Жизнь перекраивалась полностью. Все должно было перемениться, и неизвестно, в какую сторону. То, чего я добилась с таким трудом – материальной независимости, интересной оплачиваемой работы, приятной компании на службе – теперь мне предстояло смести единым порывом паранойяльного ветра. Приснился дурной сон, жарко было в автобусе – и что теперь, жизнь ломать?
МУХИНО
Мы забросили вещи в номер и пошли с отцом по заснеженным тропинкам прогуляться перед ужином. Конечно, строго говоря, время на писанину выкраивать можно, и оставаясь в журнале. Всегда после дедлайна поспокойнее – и с утра бежать не надо рано, и выходные есть, да и денек среди недели выкроить частенько удается. Ради домашних особенно расшибаться не приходится: в магазинах полно полуфабрикатов, сын давно предпочитает диетической пище - соленую, острую, жирную и жареную. В детстве он сидел на каше, домашнем твороге и паровых котлетах, желчегонных и бифидум-препаратах, потом подрос, осмелел, и теперь поражается, как он все эти каши-твороги раньше мог есть. До ночи ни мужа, ни сына дома нет, в городе хватают на бегу какие-то подозрительные чебуреки или шаурму, и ждать их с домашними паровыми котлетами, когда они пиво хлещут и курят, едва встав с постели, - нелепица.
Дело не просто в наличии или отсутствии времени. Все, что крутится в голове днем, невозможно отключить вечером и усесться размышлять совсем над другими материями. Тут даже обмен веществ – духовных - другой нужен – неспешный, самоуглубленный. Конечно, есть уникумы, как мой шеф, например, возглавляющий несколько издательских проектов, продюсирующий какие-то шоу и вдобавок занимающийся финансовым консалтингом. Но для меня одно место работы - уже изнурительный потолок. Следование обету, данному в дорожной панике, означало одно - увольнение и ломку всех сложившихся стереотипов.
По заснеженной аллее мы дошли до столовой, где уже ждала мама, отказавшаяся от прогулки перед ужином. Поверх ковровых дорожек зимой в корпусах стелят белоснежные полотняные дорожки, для остатков снега, устоявшего перед щетинистыми половиками при входе. Здесь никогда не меняют интерьер радикально, ремонты и обустройства делаются очередями, с подмешиванием одной эпохи к другой – от помещичьей застройки, сталинского ампира, авангарда семидесятых до современного ремонта с подвесными потолками и итальянской сантехникой. Сквозь кадки с фикусами и задумчивые пруды на масляных холстах несется дух столовских котлет, компота из сухофруктов и несравненной, божественной выпечки. Мы садимся за столик с туго накрахмаленной скатертью, за соседними столами все меньше знакомых лиц, все меньше здоровающихся и разговаривающих вполголоса. Новые уполномоченные шумнее и свежее, разговоры по мобильным телефонам они без стеснения делают всеобщим достоянием. Видя три дня подряд одних и тех же людей в столовой, они продолжают смотреть сквозь них, словно на случайных прохожих.
Встречаются и другие, но реже.
Русский чиновник неоднократно освежал новой кровью свои ряды за годы политических противостояний. Но всегда оставался устойчивый штамм привилегированной популяции, куда в последние годы по иронии судьбы входил и мой ископаемый отец, первым выступавший когда-то в публицистике против привилегий, служебного транспорта и прочих незаслуженных и расточительных прав.
Он считал, что и в Мухине все должно стоить дороже, наивно полагая, что тогда он будет пользоваться тем же самым, но только достойно и демократично. Не предвидя, что если это будет по карману ему, то и тысячам других это будет по карману. Все сложилось иначе. То, что стало дороже, оставаясь ему по карману - для людей приобщенных, все равно – товар штучный и малодоступный, а для финансирования ремонтов, бассейнов и крахмальных белых дорожек под ногами ввели отдельные расценки, и совсем для другого племени - молодого, незнакомого.
Наблюдается тут еще и смешанный тип, самый вальяжный, пожалуй, и, похоже, самый устойчивый. Сначала его представители приезжали на рейсовых автобусах, потом на служебных «Волгах», потом на подержанных иномарках, а теперь на «мерсах» с личными шоферами. В будни они в поте лица трудятся, а на субботы-воскресеньья приезжают. Детей выгуливают элегантные няни в платьях, подаренных им хозяйками. Самые процветающие семьи – брак частного предпринимателя с аппаратной чиновницей, или наоборот. Иногда и они исчезают, поскольку где-то поблизости в охраняемом поселке уже достроена вилла. Об этом я иногда узнаю случайно из обрывков телефонных разговоров, которые они ведут, гуляя по дорожкам. Так-то я ничего не знаю: я мало с кем знакома, разве что здороваюсь с теми, кто отвечает.
Всегда кляну себя, что редко выбираюсь сюда. За час недельная усталость обволакивается кислородной негой. Мы разбредаемся по спальням. Никакого телевизора! Я укладываюсь в превосходные простыни класса хорошей западной гостиницы, открываю книгу, выбранную дома по формату, необременительному в путешествии, и задремываю.
Утром беру напрокат лыжи и честно откатываю намеченную норму. Почему так получается: даже то, что доставляет наслаждение, все равно надо заставлять себя делать? Легче намотать на себя побольше шарфов и потихоньку со своими стариками брести пенсионным шагом по расчищенным дорожкам. Но я принуждаю себя взять ненавистные со времен школы лыжи и в легкой куртке, ёжась, противоестественно двигать ногами с прикрепленными к ним деревяшками, глотая холодный воздух, задыхаясь, с бьющимся с непривычки сердцем. Потом я согреюсь, откроется второе дыхание, лицо и тело вспомнят пионерское детство. Появится удовлетворенная усталость и радостное дрожанье славно поработавших мышц, но сейчас я насилую себя и каждую минуту готова повернуть назад.
Вот коньки я люблю! Особенно в марте – тепло от солнца даже в легком свитере, летаешь без шапки с развевающимися волосами под музыку, между льдом и небом… После многих лет забвенья попробовала выйти на каток. Проблемой оказалась просто устоять в ботинках с коньками, не давая сламываться щиколоткам и болтаться ступням. От одного этого усилия я через несколько минут ощутила необычное напряжение, доходящее до судороги в мышце, идущей спереди голени.
Вместо ожидаемого полета - жалкое сопротивление собственной немощи, виляние сломанной марионетки с оборванными нитками.
Итак, лыжи!
После обеда родители, осоловевшие от свежего воздуха, задремывают в креслах перед экраном телевизора, а я сажусь за письменный стол записать обрывки сна, продолжающего мучить меня. Сон с четверга на пятницу. Кстати, сны с четверга на пятницу, говорят, вещие. Не приведи господь!
КАЗЕННЫЙ ДОМ
Есть общий образ у многих моих снов – Казенный Дом. Тут термин карточного гаданья уместен больше, чем, возможно, в своем начальном смысле.
Это не школа, не больница, не отель, не ресторан, не клуб, не министерство, не тюрьма. Это – какая-то космическая квинтэссенция всех присутственных мест, где приходилось бывать в жизни, о которых читала в книгах, которые видела в кино. Квинтэссенция даже не в смысле концентрированного обобщения, а в смысле античной философии – эфир, пятый элемент, после воды, земли, огня, и воздуха, - являющий сущность вещей.
Во сне Казенный Дом бывает разным, но всегда огромным. Его функции не вполне понятны, но в них непременно есть верховное насилие. Казенный Дом полон социальных перипетий и тайного смысла. В нем часто, помимо дел сугубо казенных, осуществляются прочие жизненные отправления. Тут и работают, и едят, и спят - и хорошо, если только это.
Это напоминает фаланстер. Я, кстати, была поражена, впервые узнав о фалангах Фурье. Боже, это же из моих снов, но только совсем не тех, которые хотелось бы претворить в жизнь. Может быть, Фурье тоже приснились все эти дворцы, где люди и живут, и работают все вместе, но понравились ему почему-то больше, чем мне. А во мне вся эта чепуха всегда отзывалась пятидневкой в детском саду, куда меня обманом отвозили родители, обещая, что мне без очереди дадут игрушечный медицинский халат и чемоданчик доктора с красным крестом. Огромными спальнями детсадовской дачи, где приходилось маяться днем после обеда, делая вид, что спишь. Пионерским лагерем в три смены с ночной альтернативой: бежать по холодной, мокрой траве в деревянный домик, или терпеть до утра. Десятками тысяч часов, проведенных в школьных классах, в ежедневном трепете, что вызовут к доске. То есть, сны для Фурье были мечтой, а мои – отражали печальные воплощения его мечтаний.
Казенные дома моих снов бывают разными.
Бывают даже роскошными и изобильными, как пятизвездочные отели вселенского размаха, бывают наполнены импозантными, красивыми людьми, ведущими проникновенные, умные беседы. Но в них всегда, непременно, неизбежно - будут происходить какие-то подставы, предательства и разочарования. Обязательно случится или экзамен, на котором я не знаю ответов на вопросы, или обвинят в краже, которой я не совершала.
В ту ночь мне снился вполне типичный Казенный Дом.
Огромный дворец с теми самыми совмещенными функциями, где и едят, и работают, и спят, и веселятся. Много наряженной публики, гуляющей по роскошному зимнему саду, пьющей шампанское, говорящей на разных языках. Одновременно разворачивается прямо тут же грандиозное шоу, подобно театру, где действие происходит с участием зрителей. Все поют и танцуют – не любительски, а блистательно, безукоризненно. Я наслаждаюсь самомненьем от звуков собственного голоса, в танце совершаю сверхъестественные прыжки и фуэте по замыслу невидимого режиссера. В момент наивысшего захлеба от восторга мой взгляд сталкивается с чернильными, разлитыми по самую кромку, зрачками в прорезях скоморошьей маски, и душу леденит смутная догадка.
Исподволь, в провалившийся временной и логический момент, скоморохи превращаются в папуасов. Начинаются шаманские обряды с вымазыванием лиц глиной. Танцует женщина-шаманка, показывая свои руки с отсеченными фалангами пальцев - по числу потерянных на войнах мужей. Голые тела татуированы линиями, говорящими обо всем, происшедшем в жизни. Система балюстрад с зимними садами и мостиками над искусственными водоемами теперь явно напоминает тропики. Наступает ночь, все погружается во тьму, начинается тропический ливень, смывающий все краски и растительность и обнажая архитектурный каркас. В полутьме становится видно, что в этом голом виде интерьер оказывается тюрьмой с гулкими проходами на балюстрадах. А на каждых нескольких метрах ритмично расставлены автоматчики.
Вот такая вот бредятина приснилась мне в ту ночь. Связи я восстанавливала очень условно, как условно обозначала персонажей, поскольку помнила все более чем смутно. Сны, коль записывать, конечно, надо сразу. Но так уж сложилось, что пятница была в делах. Бросить сон, не записав, как множество других, было невозможно. Во-первых, он меня мучил, а во-вторых, слишком уж много мистических знаков и символики было во мне в последние два дня, чтобы отказаться от попытки хоть что-то в этом понять.
Что же! Я начала свой анализ. Прежде всего, папуасы. Передачу о них – буквально о папуасских шаманах-женщинах, вымазывающих себя глиной и отрубающих свои пальцы, я видела совсем недавно по телевизору. Автоматчики и тюрьмы не меньше Казенного Дома сопровождали мои сновидения с самого детства, наполненного фильмами о фашистах и концлагерях, отцовыми военными рассказами, да и вообще, наверное, всосанным с молоком страны плачем о недавней истории. Ну, театр, зрелище – тоже одна из разновидностей Казенного Дома. Собственно, ничего особенного! И все же, почему-то именно после этого сна в каком-то нервическом бреду я дала обет, который теперь не могла игнорировать. Я отыграла жизнь в обмен на данное обещание.
Тогда надо понять, почему вдруг выплыла именно эта тема.
Для меня случившееся было, как своего рода знак свыше. Однако расхлебывать теперь новую проблему придется здесь, внизу, на грешной земле, и никому не объяснишь, почему я вдруг должна затеять тотальную перестановку всех декораций собственной жизни.
Да, я писала в юности стихи. Как многие. Писала в дневники. Бралась порой за прозу. Бывало, пьеску начинала. Потом нашла прекрасный суррогат – журнальную работу. Я находила море удовольствий и в репортажах, и в эссе, писала с радостью рекламные текстовки. Чужие тексты правила, смакуя результат. Я столько лет шла к этому. И вот, познав, как это здорово, прекрасно, а вдобавок, имеет явные плоды, я вдруг внезапно решаю прекратить, неведомо зачем. Судьба.
УВОЛЬНЕНИЕ
До сдачи номера оставалось еще дней десять, всегда самые напряженные, сколько не старайся делать все заранее и ритмично. Все свои материалы я приготовила давно, но внешние авторы, как обычно, тянули. Что-то из моей рубрики -
у главного редактора и вернется с замечаниями в последние дни, потом рекламный отдел преподнесет кучу сюрпризов – или будет отказ рекламодателя, или, наоборот, в последнюю минуту уломают кого-нибудь дать рекламу, и срочно придется переписывать чей-то черный пиар, делая его более или менее удобоваримым. В плане следующего месяца за мной две мои статьи, но, к счастью у меня они готовы, есть и задел полностью готовых к печати материалов из Интернета. Не худший момент для ухода. Только говорить сейчас нельзя. Вот номер сдадим – тогда…
В понедельник вечером хотела завести разговор с Му. Сесть снова к нему на шею, как это было много лет, пока Тёма рос, и с его здоровьем нельзя быоло отдать его ни в детский сад, ни в школьную продленку, - испытание, прежде всего, для меня. Му вообще всегда не слишком приветствовал мои поиски самостоятельной работы. Его вполне устраивали мои редкие надомные подработки – статьи, переводы и помощь в его делах. Он снисходительно наблюдал, как позже, считая, что сын уже почти подрос, я задумывала то одно, то другое дело, как все ломалось, и я снова занималась домом, сыном и сопереживанием в его неудачах.
Как-то раз я написала статью в журнал к своему приятелю со времен Университета, Крымову – директору издательства и одновременно главному редактору довольно экстравагантного журнала. Он отправил ее сразу же в печать и сказал: пиши еще! Что я и с тех пор и делала. Муж вполне одобрительно относился к этому, даже помогал с компьютерными проблемами. Потом Крымов пригласил меня в штат, что было куда выгоднее, чем просто получать гонорары за публикации. И это была первая возможность за все эти годы достойно работать и достойно зарабатывать. К моему удивлению, муж теперь, как будто бы не возражая по существу, начал иронические комментарии и в адрес моего приятеля, и по поводу журнала, гипертрофированно преувеличивая степень его желтизны. Собственно, будь оно желтее в пять раз, меня бы это не останавливало. В любом издании есть своя специфика, свои профессиональные задачи, и интерес к их решению. Я радовалась собственному занятию и собственным деньгам. Вскоре стала вести свой раздел, втянулась. На сотрудниках экономили, приходилось и редактировать, и писать свои материалы, и переводить, и организовывать фотосъемки, и собственная универсальность тешила тщеславие. Сейчас журнал был явно на подъеме. Но! Решение принято.
Несколько дней мне никак не удавалось поговорить с мужем. Встречались поздно вечером, когда обоим было не до разговоров. Наконец, в пятницу мы собрались поужинать где-нибудь. Му знал, что будет серьезный разговор, и был явно озадачен. Похоже, он не ждал ничего хорошего. Встретились на автостоянке возле дома, бросили свои авто и пошли по ближайшим к дому переулкам в поисках чего-нибудь приемлемого.
Совсем близко от нас есть ресторан, который мы всегда игнорируем, считая его бандитским и пошлым. Чуть дальше японский, но муж не выносит азиатскую кухню. Есть превосходный итальянский, но очень дорогой. Мы добрели под порывами сырого ветра до какого-то нового, совсем недавно открывшегося и начали, не раздеваясь, изучать меню. «Пойдем отсюда, слишком дорого, да и народу никого, в хорошем месте всегда люди» – сказала я. «Да ладно уж, пришли…» - ответил Му и снял пальто. Я последовала его примеру. Мы выбрали лучший столик, конкуренции не было, развернули салфетки, и принялись за винную карту. Ну, конечно! Все втридорога, еще дороже, чем, еда. Если народ не ходит, то мы вдвоем должны им теперь обеспечивать прибыль за весь вечер! «Можно взять водку, в конце концов» - сказала я. «Но я не хочу водку!» – неожиданно для меня нервно среагировал мой муж, отнюдь не трезвенник и далеко не гурман. «Ну, хорошо, пошли отсюда!» «Пошли», - сдался он. В гардеробе сидел старикан с бледной костлявой головой, он встретил наши номерки с явным пониманием. «Извините, - сказали мы официантке и гардеробщику, оставив их в печальном уединении, и вышли опять в ветреный февральский вечер.
«Конечно, для нас это дорого» – сказала я Му. «Не для нас! – взвился он - Можно заплатить много, если это того стоит!» - начал он назидательное пояснение, громкое и беспрекословное. Я и не спорила, хотя не помнила, когда в последний раз мы платили в ресторане, «много, если это того стоит», разве что еще до кризиса. От мысли, что мы правильно поступили, легче не становилось. Я чувствовала, что дело кончится банальной пиццерией, где в шуме и гаме я и сообщу мужу, что собралась уходить с работы. Все логично и символично. Бедность не порок – но к бедности ведут пороки. И бедность будет всё беднее, когда я уйду с работы, отдавшись пороку графомании.
Пиццерия тут же подвернулась. Тут и вино итальянское домашнее в кувшинчиках вполне сносное, и хлеб чесночный горячий – простая и вкусная пища бедняка-итальянца, которая и нам по карману, и притом не слишком часто. Му теперь с полным достоинством мог кокетничать с официанткой, настаивая на соусе болоньезе к спагетти, не входящем почему-то в меню, но являющемся непременным атрибутом любого итальянского ресторана, по мнению моего мужа. Соус ему обещали подать, и он почувствовал себя почти белым человеком.
Му! - обратилась я к мужу, как могла торжественно. Само по себе «Му», прилепившееся на всю жизнь – не самое торжественное звукосочетание, но называть друг друга по именам мы не научились с самого нашего совместного начала. Он печально ждал моих слов, словно участи. Словно приговора. Такой у него был вид. Он выглядел так, словно ничего хорошего ему ждать от меня не приходится. Что он думал? Не могу вообразить. Мужская душа – потемки. Но когда я сказала о своем намерении, я увидела, как паутина тревоги, облепившая его, растаяла. Детали его мало интересовали. «Решила так решила. В добрый час!» - сказал он, стеклянно прозвенев своим бокалом на длиннющей ножке и величиной с детскую голову о точно такой же мой. Больше в этот вечер мы к этому не возвращались. Легкость, с которой он воспринял новость, была вполне логичной, если вспомнить, что он отнюдь не приветствовал мою работу в журнале. И честно говоря, похоже, вообще никогда не приветствовал никакую мою работу. Ну, это a propos.
Домой мы вернулись одновременно с Тёмой, встретившись буквально в дверях, естественно, голодным, и мне пришлось – вот русская изнанка европейского образа жизни – переодеться в домашнее и, поменявшись ролями с недавней официанткой, подавать ему ужин. Удержав Тёму от порыва кинуться прямо с тарелкой в гостиную к телевизору, я доложила и ему о своих планах. Он почтительно (мое воспитание!) спросил, о чем я собираюсь писать, и осторожно поинтересовался: «Так что, ты теперь на работу ходить не будешь?» «Не волнуйся, я не все время буду торчать дома!» - ответила я на подтекст. «Да, нет, я вовсе не это имел в виду» - невинно солгал он. Итак, домашние знали.
Теперь была очередь Крымова. Как только сдали номер, я с покаянным видом попросила об аудиенции. Хотя мы и приятели, но, во-первых, субординация, во-вторых, у него никаких интервалов в трудовом режиме не бывает и не предвидится. Это человек, тянущий не один воз, и надо сказать, успешно.
В отличие от мужа, не ожидающего от меня ничего хорошего, Крымов, напротив, как оказалось, не ожидал от меня ничего плохого. «Проходи, Люлёк, что ты такая насупленная?» Я объяснила - что. Он молча встал из-за стола и подошел к окну
Жаль – сказал он, не оборачиваясь.
- Мне тоже
- Ну, так не уходи
- Не могу
- Жаль – повторил он
- Мне тоже
Его голос, внезапно открывший мне свою красоту, входил в резонанс с каждой моей клеткой, вызывая вибрации. Мы еще раз десять повторили каждый свою партию, монотонно и проникновенно. Я готовилась, что он заведет свою коронку, что можно успевать делать все, я отвечу, что я не такой гений, как он, он возразит, что я не знаю своих возможностей, ну, и так далее. Удивительно, но он даже не сказал мне, что уже готов мой кабинет в новом здании, куда должно было переезжать издательство, о чем я по секрету знала. Он продолжал повторять слово «ЖАЛЬ», и с каждым следующим повтором мне становилось все горше.
Придя домой, я разрыдалась. Еще одна новинка репертуара. Потом я сдавала дела, потом была отвальная в скорбном молчании - моем и Крымова - и равнодушно хмельном оживлении остальных. «Дура ты, Люлёк, что уходишь, хотя, может, и права» – сказал он мне на ухо при прощальном объятии.
Первый день «неработы» был первым испытанием. Я проводила мужа и сына, убралась в доме, приняла душ, подкрасилась в привычном темпе – а утро еще только начиналось. Я воткнулась в кресло, положив безвольные руки на подлокотники и прислушиваясь ко всем шумам отсутствия спешки. Сесть за компьютер и заняться именно тем, ради чего я ушла с работы я не могла заставить себя неделю. Я была, как после собственных похорон. Я бралась за все запущенные участки своей личной жизни: заменила пожелтевшие пломбы в зубах на белые, прошла техосмотр, разобрала старый хлам в антресолях. Все без единой литературной мысли. Я перечитывала свои дневники, заметки, попытки литературных опусов, начатые и оборванные пьесы, глупые наивные рассказики, написанные когда-то, и не понимала, за что зацепиться. На вечера придумывала себе концерты и визиты, а ночами звонил Крымов, и спрашивал: «Ну, что, возвращаться не надумала?»
МУКИ ТВОРЧЕСТВА
Одна моя знакомая кинокритикесса, привычно оплевывая кого-то, обычно говорила: «Муки творчества, муки творчества. Ну, если у тебя – муки, то не пиши – не мучайся, твою мать!» Я одобрительно хихикала. Вот, в самом деле, глупость какая – муки творчества. Но если бы секрет импотенции любой – профессиональной, личностной, творческой, половой – был так прост, не обогащались бы гадалки, психотерапевты и аптекари. Я вбила себе в голову, что должна заниматься писательством, и теперь вроде как была обязана. Пока я пописывала стихи под настроение – все было нормально. Пока успокаивала себя записями в дневник – тоже не было проблем. Одно удовольствие. А теперь – это работа. С непредсказуемым результатом.
Чего мне не хватало? Может быть, в моей природе мазохизм? Может быть, я просто не могу, чтобы все было хорошо? А может, это изворотливая, хитрая лень так позаботилась о моем алиби? Мне просто надоело работать, и я, прикрываясь почтенным недугом графомании, отхлопотала себе преждевременную пенсию?
У меня в распоряжении был месяц. Такой срок я себе установила. В начале апреля планировалась большая вечеринка по случаю новоселья издательского дома, куда я была приглашена, и куда придти можно было только в состоянии душевного покоя. Явиться в качестве «Люлька-дурочки» я не имела права. Только в статусе «стопроцентно-права».
Наконец, я села за компьютер.
Чем бы я ни занималась в жизни, у меня всегда две главные проблемы: не забыть то, что придумала, и закончить то, что начала. Намеченные сроки требовали организованности. Я завела несколько файлов для всех своих идей, планов, соображений и заметок, которые пополняла сразу же, как только что-нибудь в голове появлялось. Дальше я работала так: что-то я разрешала себе делать параллельно, а что-то требовала от себя закончить к намеченному сроку. Скажем, для повести какой-нибудь материал накапливался постепенно, а маленький рассказ я писала не больше трех-четырех дней, сразу же редактировала, снимала вопросы и доводила до условной завершенности, и только после этого бралась за следующий. Замысел был такой: сначала побольше всего написать, а потом заняться продвижением, когда уже будет, что продвигать.
Житейского опыта предостаточно, драматические и остросюжетные повороты и в собственной биографии, и у друзей так на бумагу и просятся. И горе, и счастье, и роковые болезни, и загадочные поступки, падения, восхождения, безумные страсти, невероятно сложившиеся судьбы – просто бери из жизни и описывай.
Но это невозможно. Невозможно раскрывать чужие тайны, и в равной мере невозможно устраивать собственный стриптиз. Логично комбинировать персонажей и жизненные ситуации и выводить синтетических героев. Однако едва начинаешь это делать, возникает чувство бессмысленного, ущербного подлога. Оказалось, что в истинной попытке понять причинно-следственные связи, любая замена даже кажущейся мелочи делает литературный эксперимент недостоверным. То есть автор не только сам уже не в состоянии понять, что к чему приводит и почему, а еще и читателя в заблуждение вводит. Может быть, так оно и происходит из поколения в поколение. Мы верим гениальным обманщикам-писателям, растем на их книгах, а никакие книги жизни научить не могут, не просто потому, что «мысль изреченная есть ложь», а потому, что еще раньше до ее изречения, она уже оскоплена из политеса. И чем безумней откровения, тем больше санобработки они проходят до публикации, тем больше автор вынужден подвергать их обеззараживанию.
Еще одна дилемма стала моей ежедневной головоломкой. Если в прототипе какой-нибудь героини я использую свой собственный житейский опыт, а она неизбежно в чем-то повторяет меня, то мистически страшно с ней сотворить любую драму - не приведи господь, обернется сказка былью. А придумывать сплошь благостные обстоятельства и концовки – и вовсе уж бессмыслица.
Привычная мера условности в журналистике меня не слишком угнетала, хотя бывали сюжеты с вынужденными, искажающими суть дела, купюрами, чтобы не задеть кого-то или не запутывать читателя обилием деталей. Однако в литературе, по сути своей предназначенной всесторонне и глубинно исследовать жизнь и душу человеческую, замена подлинных персонажей собирательными образами, мне стала видеться лженаукой какой-то. Даже имя поменять герою для меня было равносильно нарушению исходных предпосылок, не говоря уже о цвете волос, или форме носа.
Время шло, а дело двигалось слабо. Сомнения все чаще стали посещать меня. И я даже начала подумывать, что если опять мне позвонит Крымов и спросит, не пора ли мне вернуться, я, может быть… Но теперь Крымов не звонил.
ЧУДО-ГОМЕОПАТША
Среди моих давнишних и постоянно отодвигаемых планов, было посещение чудо-гомеопатши. Я слышала когда-то ее выступление по радио. В машине чаще я слушаю кассеты, но в тот раз купилась на явно рекламную медицинскую передачу. Ведущая Алина Анатольевна Апсны открывала радиослушателям глаза на гомеопатию. Я-то всю жизнь знала гомеопатов как извергов, назначающих пятнадцать видов белых крохотных крупинок, которые целый день надо принимать по хитроумной схеме, вынимая из разных коробочек и рассасывая по очереди, так что чем-то другим заниматься уже некогда, а требовать заметного результата нельзя – ведь лечится не болезнь, а больной. Госпожа Апсны, к счастью, назначала всего один препарат, придерживаясь теории, что у любой болезни есть одна первопричина, и, найдя ее, надо вырвать корень зла, тем самым, излечивая весь организм.
Я не считаю себя развалиной, но в то же время едва ли найдется в моем теле хотя бы один вполне здоровый орган. И каждый из них по очереди считает нужным о себе напомнить. Некоторые из них вообще не хотят, чтобы я о них забывала. Стоит перестать ходить к врачам и принимать горсти витаминов и пилюль, обязательно начинаются проблемы. Получается, что я, вроде бы достаточно крепкая и совсем еще не старая женщина, постоянно ем какие-то таблетки, делаю анализы и обследования. Идея найти корень зла и вырвать его раз и навсегда меня заворожила. Но времени на дополнительные медицинские мероприятия не находилось - необходимое для этого лишнее усилие выходило за круг обосновавшихся уже в моей жизни заморочек и сложностей.
Так, в случайных и редких воспоминаниях о гомеопатической панацее проскочило года два-три, а теперь, наконец, высвободив несколько десятков часов в неделю, раньше проводимых мною в издательстве, я поняла, что пришло время мадам Апсны. Тем более, что в последние пару месяцев меня угнетал прорезавшийся после многолетнего перерыва легкий тик верхнего века на левом глазу, который никто не замечал, но я, негодовала, периодически ощущая это пакостное мелкое торопливое подергивание.
Ехала я к ней на прием, воображая себе колоритную толстуху кавказской наружности, лет под шестьдесят, в теплой вязаной кофте и массивными кольцами на пухлых добрых руках. Как нетрудно догадаться, увидела я совсем другое: юную барышню, которой лишь из уважения к недюжинным познаниям дала бы больше двадцати пяти - нежную, голубоглазую, пышноволосую, впрочем, действительно украшенную везде, где только можно, бантиками, блестками и брильянтами. Она усадила меня перед собой и начала расспрашивать не столько о болезнях, сколько о жизни. Рассказав вперемешку с анамнезом половину своей биографии, я спохватилась: «Так Вы кто – гомеопат или психотерапевт?» И услышала в ответ: «Гомеопат – это психотерапевт, лечащий с помощью гомеопатических средств». Вот те на!
Дальше – больше. Ни с того, ни с сего Алина Анатольевна вдруг спрашивает: «Лилия Андреевна! Скажите, Вы мечтали стать писателем?» Именно писатеЛЕМ, не писательниЦЕЙ. Я призадумалась. Вроде бы я не к гадалке, не к экстрасенсу пришла – и вдруг… Я выложила все – о юношеском стихоплетстве, о своем увольнении, о нынешних графоманских попытках. «Лилия Андреевна! А как долго Вы не раскрывались перед своими близкими и друзьями, писали тайком?» « Да недолго, совсем недолго» - соврала я зачем-то. Два часа, отведенные для приема, пролетели - Алина явно пребывала в профессиональном тупике: «Лилия Андреевна, все, что я узнала, я должна проанализировать, подумать, возможно, посоветоваться с коллегами и тогда смогу назначить лечение. Созвонимся и договоримся, как я передам вам лекарство».
На следующий день она уже позвонила: «Лилия Андреевна! Я примерно представляю себе, какое лекарство Вам необходимо, но окончательный выбор я могу сделать, только встретившись с Вами еще раз. Можете Вы мне уделить еще час-полтора?»
На сей раз я приехала к госпоже Апсны домой. Теперь и я кое-что узнала из подноготной своей собеседницы. Фамилия принадлежала ее мужу, и, как видно, не только фамилия. Алина принимала меня в респектабельном кабинете с семейными фотографиями, где медицинские энциклопедии на полках соседствовали со словарями совсем из других областей знания и множеством книг на иностранных языках. Алина еще два часа пытала меня обо всех моих житейских представлениях, треволнениях, желаниях, оценках, записывая все на видеокамеру, чтобы потом изучать мою историю болезни не только в изложении, но в мимике, и жестах. Особенно ее интересовали мои сны, она даже попросила меня повторить рассказ о сне с Казенным Домом, очень заинтересовавшим ее во время моего прошлого визита. И вообще просила звонить ей, как только мне присниться что-нибудь особенное: «Это очень важно для диагностики». После всего она завершила разговор очередным признанием в некоторой неуверенности в отношении окончательного диагноза. Нам надлежало встретиться еще раз – последний, когда она, наконец, после заключительного анализа и принятия плана лечения, выдаст мне лекарство.
Через несколько дней лекарство было у меня. Точнее – два. Принимать их надо было так: лекарство №1 – пять белых крупинок - выпить сразу, а лекарство №2 принимать каждый день – одну крупинку днем, одну вечером. Кроме номеров, информация о содержимом отсутствовала. Была ли это какая-нибудь туя, рута, игнация, белладонна или плацебо – пустые сладкие шарики, узнать мне было не дано. Таинственность, кажется, являлась важнейшим компонентом лечения. Через несколько дней тик прошел. Вдобавок, я ощущала истинный творческий подъем и вдохновенно, и, не изнуряясь ненужными сомнениями, исписывала страницу за страницей.
ВЕЧЕРИНКА
Десятого апреля в новом помещении издательства состоялась вечеринка. В огромном здании был целый медийный конгломерат, в том числе, здесь размещался крупный телевизионный канал INFO, многими ошибочно считавшийся государственным, но на самом деле, им владел, г-н NN, как и возглавляемым Крымовым издательством. Редакция занимала целый этаж - с зимними садами, просторными комнатами и благоухающими сортирами. Был даже собственный ресторан, в котором накрыли фуршет. Все здесь принадлежало человеку, имя которого, в отличие от множества тех, которые у всех на слуху, мало что кому говорило. Он держался в тени, хотя в издательском мире, разумеется, был известен. Лет двадцать назад он уехал Далеко, был коммерсантом средней руки, а когда в Стране начались перемены, примчался сюда и наскоро сколотил состояние. Информационные проекты не только не приносили ему прибыли, но были явно затратными, однако никому неведомые соображения заставляли его продолжать это делать. Поговаривали, что состояние он сколотил торговлей оружием и нефтью, что его покровитель – председатель одного из правительственных комитетов Григорий Бочкин, и даже, что и сам он имеет представительство и роскошный кабинет на Главной площади.
На празднике собственного издательства NN почему-то не было. Крымов объяснил его отсутствие неожиданными делами, задержавшими его на сутки где-то Там. В Столице он должен был появиться лишь завтра утром, чему все сотрудники были несказанно рады, поскольку выносили его с трудом за хорошую зарплату и то, только потому, что бывал он в издательстве крайне редко. Крымов был откровенно счастлив отсутствием NN: «Если бы ты знала, как мучительно тяжело с ним общаться! Завидую тебе, что ты ушла из всего этого скотства». Воображаю, какой стыд должен был он постоянно испытывать перед сотрудниками: ведь появляясь в своей вотчине, хозяин именно Крымову устраивал матерные разносы, слышные сквозь несколько стен в коридорах, в кабинетах. Одной из причин радости моего увольнения, кстати, была именно эта мрачная фигура. Это я вдруг сейчас поняла. Не будь NN, то есть, не будь издательство собственностью NN, мне намного труднее было бы оборвать мои служебные нити. Встречалась я с ним всего-то несколько раз в жизни, но потом дня два чувствовала себя отравленной, словно от укуса невидимого ядовитого жала.
Крымовский кабинет украшала живопись его приятеля, художника Семена Ф., оплаченная, разумеется, NN, считающим себя знатоком и покровителем искусств. Автор картин сидел тут же, под собственными шедеврами в двухместном кожаном диванчике серебристо-сизого цвета. Я воткнулась рядом и, потягивая коньяк, рассеянно отвечала на какие-то вопросы Крымова, ощущая нежность сизой лайки. Семен, старый знакомый Крымова, появлялся в издательстве и раньше, но интереса друг у друга мы не вызывали никакого. Сегодня же при моем появлении он заметно оживился и продолжил разговор с Крымовым явно на женские, то бишь, мои, уши. Он рассказывал, как жил на Мальте, в доме NN, построенном по проекту его друга, архитектора Д., а ему самому надлежало быть единственным художником, удостоенным чести увековечить свои полотна на многочисленных стенах особняка. Там он творил свои нетленки в течение восьми месяцев – в тепле – ну, и неплохо заработал при этом. Вывозить отсюда его полотна г-ну NN встало бы дороже. «А Кира не возражала? – спросила я о жене» «Против денег Кира никогда не возражала» – ответил вместо Семена почему-то Крымов, и они многозначительно переглянулись.
Что случилось со мной - роскошь ли нового помещения, праздничная ли атмосфера подействовали на меня, или собственный костюм, купленный по случаю вечеринки? Вдохновил ли меня Крымов своим голосом, волнующий тембр которого, открывшись мне однажды, теперь так нежил мои барабанные перепонки, или, может быть, тайна собственной графоманской жизни электризовала меня? Я потеряла чувство реальности. Подначиваемая Крымовым и Ф., я вела себя, как студентка: пела в микрофон под караоке, танцевала с какими-то незнакомыми юношами, не стесняясь понаставленных везде телекамер.
Напитки соблазняли достойным качеством, и трудно было отказаться от лишней рюмки, но самое поразительное, что я вовсе не была пьяна. С тех пор, как я стала принимать шарики Апсны, я заметила, что алкоголь действовал на меня самым благородным образом. Если раньше, выпив немного, я лишь на миг ощущала синхронное со всеми оживление, а, выпив чуть больше, чем следовало, впадала в сонливость, то теперь рамки идеальной меры раздвинулась, и я бывала подолгу весела и полна сил. Из издательства мы втроем поехали еще в какой-то клуб, а часа в два ночи шофер Крымова развез нас по домам.
Я обошла ярко освещенную, молчаливую квартиру. Му и Тёма спали без задних ног. Вернее, их «задние» ноги, как всегда, криво торчали из-под одеял. Им неведомо пожирающее меня волнение ночных ожиданий. Это я не сплю, пока не хлопнет входная дверь, возвещая, что все в сборе.
Почему раньше Ф. не казался мне красивым? Он хорош! Он просто откровенно красив. В нем появился с возрастом лоск успешного, полноценного, цивильного человека, на котором хорошо сидит дорогая и чистая одежда, от которого хорошо пахнет. Но вот еще вопрос, почему он не казался мне умным? Он умен, остроумен, образован. Ему все интересно, он многое знает, он любезен, он чудно улыбается прекрасно отреставрированными зубами. Да-да, вот в чем дело! Он улыбался раньше, не открывая рта, пряча плохие зубы. Кажется, у него чуть ли не золотая фикса была раньше. И вообще в безродном, хотя и талантливом художнике, каким я его знала, именно неухоженность, именно следы бедности, не сразу искоренившиеся, мешали его породе и обаянию быть замеченными.
Мимо моей комнаты сонно пыхтя, прошаркал в туалет всклокоченный муж, и, оглушительно хлопнув о кафель дверью, произвел струйный десант. Это я уже слышала сквозь сон.
ЗАХВАТ ЗАЛОЖНИКОВ
Утром я продолжала думать о Семене. Почему так странно отозвался о Кире в его присутствии Крымов? Может быть, они вообще развелись, или просто не живут вместе. Я стала строить догадки, придумала несколько версий и тут же записала их для будущих сюжетов. Резкий телефонный звонок прервал мои головоломки.
- Лиля! Ты дома? Ты не в издательстве?
- Я там, куда ты позвонила, мам. И вообще, я в издательстве уже почти два месяца не работаю…
- Но ты же должна была туда идти на какой-то праздник…
- Вчера. Это было вчера…
- Неважно! Включи телевизор! - сказала она, швыряя трубку.
По всем каналам шло экстренное сообщение. Захват заложников в крупном издательском центре. Сообщалось, что захватчики завладели телеканалом INFO, который после знаменитого пожара на телебашне имеет независимый кабель, и отключить его пока не удается, поэтому в настоящий момент захватчики используют канал как рупор самопропаганды, и под их давлением заложники вынуждены сейчас выступать фактически под их диктовку.
Я включила INFO. В студии сидело человек двадцать и среди них NN, Григорий Бочкин, Крымов и Семен Ф. Зачем этот-то сегодня туда приперся? Наверное, встретиться хотел со своим покровителем. И попал в капкан. Доигрался. Еще вчера, между прочим, я удивилась, как он мог столько времени прожить в его зверином логове? Хотя нельзя отрицать: расцвел мужик. Да, более счастливым в бедных художниках с золотой фиксой он не казался. Скорее, наоборот…
Выступал известный коммерсант - Григорий Бочкин . Он с пафосом вещал, что Президент не владеет ситуацией в стране и, если так будет дальше продолжаться, то неизбежен единственный сценарий дальнейшего хода событий – диктатура, к которой все и идет. Если мы хотим истинной демократии, понимаемой как процветание нации и народа, то, прежде всего, мы не имеем права отмахиваться от требований, выдвигаемых сегодня этими несчастными – так он называл боевиков - решившимися на отчаянный шаг, чтобы обратить внимание всей страны, да и всего мира, на Апокалипсис, свидетелями которого все мы являемся.
Генеральный директор INFO пользовался случаем заверить телезрителей, что задачей канала всегда была максимально достоверная и объективная информация телезрителей, что это единственная независимая телекомпания в Стране, и именно теперь, в эту критическую для всех минуту, канал демонстрирует преимущества частного телевидения, показывая стране истинные события непосредственно с места действия.
Я переключила на Главный канал и увидела саму себя - поющую и танцующую на вчерашней вечеринке. Что-то мне это мучительно напоминало. Голос диктора комментировал: «Еще вчера эти люди отмечали здесь свой корпоративный праздник, а сегодня загнанные в этот же ресторан насильно, ждут своей участи под дулами автоматов. По информации тайных осведомителей, захват заложников был запланирован именно на вчерашний вечер, но по невыясненным пока причинам его перенесли на сегодня». По невыясненным! Да просто NN вчера не было в Столице! А должен был быть. Но как это связано? Получается, захватить хотели именно его?
Теперь телефон не смолкал ни на минуту: звонили друзья, приятели, давние знакомые, которых я не видела и не слышала уже лет десять. Кто-то считал, что я продолжаю работать в Издательстве, кто-то увидел меня по телевизору и считал, что я в заложниках. Я невпопад отвечала, одновременно нажимая по очереди все кнопки пульта в надежде хоть что-то понять. Выяснилось, что комплекс не просто захвачен и охраняется террористами, но, главное, нашпигован сверхчувствительными датчиками, которые в случае нарушения отведенных заложникам границ немедленно передадут сигнал автоматического реагирования в Центр управления боевыми ракетами, ориентированными на Главную площадь Страны. Людей согнали из рабочих помещений в зал ресторана. Колонны ресторана соединили линией, обозначающей роковую границу для захваченных, вынужденных стоять чуть ли не в обнимку, чтобы не прикоснуться к адским датчикам, запускающим механизм уничтожения ВСЕГО.
Ответственность за террористический акт взяла на себя Международная Организация Жертв Политических Катаклизмов. По каналу UNIVERNEWS показывали ее предыдущие акции и предводителей. Женщины в этой организации были по большей части вдовами, лишившимися кормильцев в результате террористических актов. Они заимствовали у папуасов Нижней Гвинеи традицию отрубать себе фаланги пальцев со смертью каждого близкого родственника, и даже превзошли их, отрубая руку целиком – в случае гибели мужа. Если у погибшего был брат, женщина была обязана выйти за него замуж, даже если у того уже была жена. В случае его гибели она лишалась и второй руки. Жизнедеятельность целых городов женщин-инвалидов обеспечивали отряды мстителей, организующих сетевые ограбления банков, международные каналы распространения наркотиков, торговлю стратегическими сырьевыми запасами, добычу и продажу компроматов на высших представителей власти ведущих держав и прочие сверхдоходные операции.
По каналу INFO шли прямые включения событий в захваченном помещении с помощью дежурной видеозаписи информцентра. Вся страна застыла в ожидании очередного беглого панорамного обзора. Прилипли к экранам родственники тех, кто мог там находиться, кто ушел утром на работу, и сейчас не отвечал по телефону, — в надежде увидеть близких, или убедиться, что их там нет. Досужие репортеры брали у всех интервью: у свидетелей, родственников, зевак на улице. Находилось немало таких, кто не считал нужным сочувствовать заложникам: ишь, мол, в каких хоромах трудятся, – и, наоборот, сочувствовал террористам: вы же, мол, сами видели этих несчастных с отрубленными пальцами, они точно так же пострадали от таких же точно терактов».
Во всех студиях на разных телеканалах сидели лучшие умы, публично обсуждая происходящее. Велся подсчет возможного числа заложников. Было известно, что ресторан наполнен до отказа тесно стоящими людьми. Площадь зала триста метров - в проклятом круге, получалось от восьмисот до тысячи человек. Считали и по штатным расписаниям всех сотрудников комплекса, а с учетом, что после вчерашней гулянки на работу явились не все – получалось существенно меньше.
По INFO показывали панорамные кадры всего информационного комплекса, в том числе и наш издательский центр, и телекомпанию. Что-то во всем этом безумии казалось мне невероятно узнаваемым – эти зимние сады, переходы, балюстрады. Естественно, я же вчера там была. Нет, что-то не то! Что-то еще!
Вот ресторан, вот люди, вплотную стоящие друг к другу, как в гитлеровских газовых камерах. Здесь должны быть знакомые, сотрудники моей редакции, но изображение такое нечеткое и так быстро меняется, что не успеваешь никого увидеть. Вдруг в зеркале - отраженье автоматчика, он в скоморошьем колпаке!
Конечно, это – тот Казенный Дом, тот фаланстер, тот сон!
Опять картинка на канале INFO представляла студию. Статус уполномоченных выступать от лица заложников неприлично отличался от позиции людей, стоящих в адском круге. Положение становилось более чем двусмысленным. Благородный Крымов обратился к боевикам с предложением поменять его местами с любой из представительниц слабого пола из числа окруженных. Ответ террористов был: просто присоединиться к остальным, без всякого обмена. Раз уж так не терпится! Крымов заколебался, утирая слезу, и вдруг я заметила злорадную ухмылку на губах NN. Его лицо показали таким крупным планом, что чуть пониже левого уха можно было видеть препротивное родимое пятно с волосяной кисточкой.
Теперь меня осенила новая догадка: нет, это не его захватили! Он был соучастником, а может быть, и вдохновителем преступления! Несомненно!
С момента захвата прошло уже несколько часов, когда страна, превратившаяся в одно огромное телеоко, гипнотически наблюдающее за страдальцами и бессильное помочь теряющим сознание людям, наконец, узнала, чего требуют захватчики. Хотя Бочкин постоянно призывал выполнить требования «повстанцев», их суть долго понять было невозможно. Наконец, Бочкин по поручению захватчиков сделал заявление. Требовали в студию INFO - Президента. Так сказать, на ковер. Сразу после этого заявления трансляция на канале INFO прекратилась. Все дальнейшее теперь в большей или меньшей степени освещалось остальными каналами, ведущие которых уже успели получить надлежащий инструктаж, как не лить воду на мельницу захватчиков и не раскачивать лодку общественного мнения. Время от времени дебаты прерывались экстренными выпусками, демонстрирующими патрульное окружение на расстоянии сотни метров от захваченного здания. Что происходит в здании, было неизвестно.
Поздним вечером пришли домой Му и Тёма. INFO уже был отключен, и по всем каналам шел общий треп с праздными рассуждениями. Я рассказывала все, что наблюдала и думала эти несколько часов. Му решительно не понимал, почему давно уже не освободили заложников, считая, что, следовательно, этого не хотят. Тёма со свойственным возрасту скептицизмом негодовал, что трагедия превратилась во всенародное шоу, и упрекал в стадности и низменности чувств, в том числе и меня, не отрывавшейся от экрана целый день. Я опровергала обоих и пыталась анализировать. Может быть, конечно, я напрасно демонизировала NN, но мне все больше казалось, что именно он все это и устроил. Например, он представляет какую-то группу олигархов, стремящихся выдвинуть свою кандидатуру на пост Президента. А может быть, он и сам претендует! Не зря тут Бочкин, старый лис! У нынешней власти он не в чести, так что у него есть прямой мотив для переворота.
В двенадцать ночи по всем каналам с обращением к стране выступил Президент. Он тряхнул своими знаменитыми кудрями – ни у одной страны не было президента с волосами до плеч – и начал. Он начал перечислять природные и политические катаклизмы новейшей истории - и не только в нашей стране.
Ни один из его предшественников не избежал подобной участи. При одном - оппозиции отключили на неделю воду и канализацию в захваченном ими учреждении, а потом выкуривали из смердящего здания слезоточивым газом. Другого - самого спасали из плена при условии отказа от власти. При третьем не смогли предупредить взрыв крупного стратегического объекта, и Страна едва спаслась от тотальной экологической катастрофы… После каждого очередного события общественность бурлила, шли дебаты, обсуждались ошибки, все высказывались, как, на самом деле, следовало поступить, чтобы ограничить число жертв. И ни один последующий президент не критиковал действий предыдущего и не обнародовал истинных последствий и подоплек трагедий. Похоже, выработалась своего рода профессиональная президентская этика, как у врачей: никогда не ругать коллег.
Столько катастроф и природных катаклизмов происходило в последние годы – землетрясения, лавины, смерчи, наводнения, обвалы зданий, гигантские разливы нефти в океане, взрывы, эпидемии и эпизоотии, аварии самолетов, извержения вулканов. Но, к счастью, рассказывал он дальше, все это время мировая наука не стояла на месте. Не все секретные разработки мы можем сегодня раскрывать и обнародовать. Многие виды оружия запрещены к использованию международными конвенциями, связывающими нас подчас по рукам и ногам в борьбе с международным терроризмом. Но зададимся вопросом - кому это выгодно?
Все мы прекрасно понимаем, что и кто стоит за действиями так называемой Организации Жертв Политических Катаклизмов.
Вдумайтесь в этот парадокс: можно ли бороться с политическими катаклизмами с помощью политических катаклизмов? Можно ли добро делать злыми руками? Можно ли восстановить социальную справедливость возмездием? Ведь именно месть лежит в основе их, так называемой, борьбы за мир и демократию! Нет, не мира они хотят, а войны, не добра и справедливости, а зла и насилия.
Но этого - не будет!
Сейчас нам предстоит принять тяжелое и ответственное решение. Принять всем вместе. В наших руках сейчас находится судьба сотен и сотен людей. Именно наше общее мнение определит окончательный выбор средств и методов проведения операции по обезвреживанию захватчиков и, возможно, создаст бесценный прецедент для всего мира в борьбе с «чумой» ХХI века – терроризмом. Мы стоим перед выбором единственно правильного пути, значит, остальные будут неверными, роковыми. Сейчас по всей стране пройдет всенародный референдум - телевизионный интерактивный опрос: «ЧТО ДЕЛАТЬ?». Варианты ответа: 1 - выйти к террористам на переговоры с риском потерять время и упустить инициативу, 2 - применить секретные разработки с риском недовольства мировой общественности, 3 - начать захват здания с риском тотальной непредсказуемой катастрофы. Ваши ответы определят решение. Итак, начали! Забегали цифры в колонках ответов на вопросы. Общество, судя по численному превосходству, жаждало раскрытия научных тайн - 77%, за переговоры с террористами выступило 18%, и за захват здания – 5%.
В момент, когда вторая семерка догнала первую и готовилась стать восьмеркой, связь прекратилась. Лихорадочно переключая каналы, мне удалось обнаружить признаки хоть какой-то жизни только на INFO. Здесь сначала шла рекламная заставка, а потом появился растрепанный диктор с извинением за помехи и объявлением, что через двадцать- тридцать минут продолжится выступление Президента. Через полчаса тот действительно появился, но почему-то не в своем кабинете на Главной площади, где начиналось его обращение, а в студии INFO. Я опять взялась переключать каналы – везде теперь происходило одно и то же.
Президент самолично подводил итоги интерактивного опроса: «И вот наш референдум закончен. Теперь мы со всей очевидностью констатируем, что подавляющее число голосов отдано первому варианту. Итак, мне как представителю Страны предстоит выйти с открытым забралом к противнику и начать мирные переговоры. Что ж, Страна! Надеюсь оправдать Ваше доверие!» Раздался гимн, все встали и торжественно запели. Под музыку Президент слегка нетвердой от волнения походкой двинулся в сторону оцепления. Вот он идет под гимн по мостикам и лестницам, минуя балюстрады и зимние сады с ритмично расставленными автоматчиками. Мы видим пленников, с неожиданной силой вторящих гимну и с надеждой смотрящих в сторону, откуда должен появиться спаситель. Наступает роковая минута. Вот…он… подходит к одному из захватчиков и протягивает руку. Наплыв камеры на боевика – и видно чернильные зрачки, разлитые по самую кромку в прорезях скоморошьей маски.
Наплыв на Президента.
Он бледен, он другой какой-то. Конечно, страшно! Станешь тут другим! Прическа как-то изменилась, чуть набок будто сдвинулась, как сбившийся парик…И прядь волос, взлетевшая над ухом, уже не может скрыть противное пятно. Родимое. С мохнатым завитком. Захватчики в гипнозе петь начинают общий гимн, отставив автоматы, и отключают датчики. Все обнимаются и плачут. В порыве общего братанья и любви слились боевики и жертвы, и Президент, и остальные. Я видела коллег, знакомых, и чужие лица. Заметила в толпе и Крымова с Семеном - в поцелуе страстном. Ах, вот оно! – дошло тут до меня.
ЭПИЛОГ
Наутро я позвонила чудо-гомеопатше и рассказала прямо по телефону свой сон о Захвате Заложников в Казенном Доме. «Лилия Андреевна! Вы очень правильно сделали, что позвонили мне – озадаченно сказала Алина Анатольевна - повторяющиеся сны нельзя оставлять без внимания. Одно мне ясно: работа в журнале, безусловно, невротизировала Вас. И главное, мешала угадать Ваше предназначение, которое Вы в себе так долго не решались открыть. Вы совершенно правильно сделали, что уволились. Чем дальше мы от замысла творца, природы, тем меньше счастья и здоровья. Несомненно, это Ваше спасение, и кто знает, только ли Ваше. В жизни все так взаимосвязано… ».
Едва я повесила трубку, как телефон взорвался звонком прямо из-под моей руки. Это была мама: «Люля! Немедленно включай телевизор, показывают твое издательство. Ты там пляшешь, поешь…»