В Москве майор Галсан Намжилов оказался впервые в 1982 году. Да что Москва, кроме родной Бурятии, военного училища в небольшом городке на Урале да закрытого от всех ядерного полигона в Казахстане он нигде толком и не был. Столица поразила Галсана многолюдством, необъятностью и какой-то клокочущей внутренней, суматохой, отчего глаза разбегались, и голова шла кругом. А тут еще в военно-политической академии, где он проходил учебу, сообщили, что все слушатели будут участвовать в параде на Красной площади в день годовщины Революции. Такие парады Галсан видел только по телевизору, и думал, что участвуют в них лишь особо избранные, а о том, что ему самому доведется маршировать перед трибуной мавзолея Ленина на виду у всей страны, не мог и помыслить. И все бы складывалось хорошо, но непонятная хворь, до этого лишь изредка лениво теребившая его, неожиданно проснулась и постоянно напоминала о себе тупой ноющей болью, заглушавшей какое-то праздничное возбуждение от всех перемен и ожиданий, свалившихся на Галсана.
В академии Галсан старательно овладевал глубинами марксизма-ленинизма и назубок знал обо всех преимуществах социализма перед загнивающим миром капитала, и в первую очередь, о бесплатном медицинском обслуживании. Он заглянул в одну поликлинику, другую, но получил от ворот поворот. Везде требовалась московская прописка. В медпункте академии врач в потасканном халате, накинутом на видавшую виды майку, быстро изучил худое тело Галсана, прописал анальгин и, со словами: "Поменьше по девкам ходи, джигит ", выпроводил его за дверь.
Надо терпеть, успокаивал себя Галсан, но по ночам болезнь терзала его нещадно, и он поскуливал как раненное животное. Кто-то посоветовал обратиться ему в хозрасчетную поликлинику, где за небольшие деньги принимали профессора да прочие ученые.
Галсан ухватился за эту идею и после занятий приковылял в поликлинику. Там выяснилось, что надо приходить раньше. Утром он вновь был в поликлинике, выстоял небольшую очередь, но когда подошел к окошку регистратуры, холеная медсестра лениво оглядела его, сунула себе в рот кусок шоколадки и безразлично сказала, что запись на прием окончена. Галсану стало дико обидно, и занятия пропустил, и здесь ничего не добился.
Немного отойдя от поликлиники, он решил вновь вернуться, чтобы узнать, можно ли записаться на завтра. У окошка было по деловому оживленно, люди протягивали медсестре документы, а та спокойно выдавала талончики на посещение врача. Галсан опешил, но потом заметил, что каждый в документы еще и деньги вкладывает. Он сделал то же самое, медсестра холодно улыбнулась и выдала талончик.
Принимал его профессор Корневский, солидный седовласый, мужчина в больших роговых очках. Он долго внимательно смотрел на Галсана, затем ободряюще улыбнулся и спросил, откуда он родом, в каких условиях жил, чем приходилось болеть. Корневский просил рассказывать не спеша, с самого детства. Галсан, измотанный в последние дни приступами непонятной боли и усиленной маршировкой, начавшейся за два месяца до парада, как-то разом успокоился и по мере того как он, преодолевая стеснительность, рассказывал о своей жизни, к нему приходила уверенность в том, что все будет хорошо.
Когда ему было пять лет, он впервые услышал непонятные пугающие слова дизентерия и эпидемия. Мать его с причитаниями и плачем долго молилась главному бурхану, а отец также о чем-то просил покровителя охотников Николку-чудотворца. Но не услышал бурхан их просьбы, первым слег отец, затем все остальные. Отец и старший брат так больше и не встали. Старик-шаман, наведавшийся после их смерти, долго смотрел на Галсана, а потом прошипел: "Хочешь выжить - ешь черемуху вместе с косточками, много ешь".
С того дня стал Галсан бродить по окрестностям в поисках черемухи. Черемухи было мало, и находил он ее каким-то внутренним звериным чутьем, заглушавшим все остальные чувства. Словно заболевшая собака, которая, выбиваясь из сил, ищет ей одной известную траву, он в полузабытьи брел по сучьям и камням, сбивая в кровь босые ноги, лез через колючие дебри, раздирая одежду, падал, набивая кровавые синяки, и находил желанные ягоды. Хищно обгладывал их, на время забивался и тащился дальше.
Вскоре ему стало лучше, но, избавившись от одного недуга, он стал неизмеримо больше терзаться другим. Его одолел сильнейший запор. Ничто не помогало, и он от отчаянья сел в речку, подставил мальчишеский зад быстрому течению и, корчась от боли, коченея от холода, выковыривал несколько часов черемуховые косточки, пока не наступило облегчение.
Из школьных лет ему запомнился лозунг о том, что каждый пионер должен ловить на колхозных полях сусликов, спасая урожай. Мальчишки рады были соревноваться в ловкости и изобретательности, выслеживая и ловя юрких грызунов. Однажды он неудачно схватил суслика, и тот расцарапал ему руку от локтя до кисти. Через некоторое время рана загноилась, а рука сильно вспухла, и каждое движение ею причиняло боль. Начался жар, рука чернела, и Галсана отвезли на станцию в фельдшерский пункт за тридцать километров от дома.
Дальнейшее он помнил обрывочно. Помнил, как очнулся в темном сыром подвале с маленьким окошком, куда его отволокли как безнадежно больного; помнил, как дотронулся до своей огромной руки, казавшейся черным толстым бревном, как из неё брызнул гной, попадавший в лицо и затекавший в пересохший рот; помнил, как кто-то, причитая, вытаскивал его, из зловонной лужи; помнил, как с перебинтованной рукой и баночкой мази возвращался пешком домой, уснул в лесу, а ночью, то ли во сне, то ли наяву, к нему подходил медведь и лизал его лицо горячим шершавым языком.
Еще ему вспомнилось, как он на первую курсантскую стипендию купил килограмм шоколадных конфет и сразу же их съел. Это было воплощение сладкой мечты из его обделенного детства. Галсан просто не знал, что конфеты не едят как картошку, и несколько дней его выворачивало при одном воспоминании о них.
О нынешней своей службе Галсан умолчал. Во-первых, секретность - есть секретность, а во-вторых, и жаловаться не на что. Вот только недавно, во время авральной уборки территории полигона после неудачного испытания его сильно тошнило, появилось какое-то жжение в горле и на теле, и голова была как хмельная. Накануне, правда, звездочку обмывали у приятеля, было с чего башке трещать, что про это рассказывать.
Корневский выслушал Галсана внимательно и предложил прийти завтра к нему на прием в институт, где его основная работа, и где есть самое современное оборудование. Хотя Галсан и не получил никаких лекарств, он от столь участливого обхождения профессора, казалось, почувствовал себя явно лучше, и по пути в общежитие твердил как молитву: "Все будет хорошо, все будет хорошо..."
На следующий день он после строевой подготовки к параду, которую никак нельзя было пропустить, пришел в указанный институт. У дверей профессорского кабинета томилась длинная очередь людей с тусклыми пустыми глазами и надломленным видом. Галсан просидел в этой очереди весь день. Вечером профессор Корневский заметил его. "Что же вы? Я вас ждал", - дружески обратился он к Галсану и, перехватив его смущенный взгляд в направлении очереди, сказал: - "Полноте, не обращайте внимания, завтра же подготовьтесь и заходите ко мне".
"Скорее бы наступило завтра, - думал Галсан. - Завтра я, прикрыв глаза, пройду мимо этой ужасной очереди, и меня будет лечить самый умный, самый добрый врач. Он мне поможет”.
Но на следующий день в кабинете сидел совсем другой человек. Вернее это был тот же профессор Корневский, но в его взгляде, голосе, манере держаться, не было ни капли той доброты, так поразившей Галсана накануне.
- С чем пришел? - спросил профессор.
- Я? Как же ... вы помните ...
- Я помню, - прервал Галсана Корневский. - Вы с чем пришли?
- Я вам рассказывал, я болею ...
- Сюда здоровые не ходят. - Зло улыбнулся Корневский. - Что принес?
Галсан ничего не понимал. Он словно рыба, выброшенная на берег, беспомощно раскрывал рот, пытаясь, что-то произнести, а его любезно выставлял за дверь ассистент и наставлял, что за все в жизни надо платить.
Уже днем. Галсан почувствовал нарастание какой-то разрушающей силы в себе, а ночью на него обрушился острый приступ болезни. Соседи по общежитию вызвали скорую помощь. Галсану сделали несколько уколов, и предложили отвезти его в больницу. Но Галсан категорически отказался, ему очень хотелось участвовать в параде. Тогда врач скорой посоветовал ему обратиться в институт, где работал Корневский.
К утру болезнь отступила, и Галсан вместе с другими офицерами отправился на очередную подготовку к параду.
Предстоящий парад стал для Галсана чем-то священным, он гордился своим участием в нем, написал об этом всем родственникам и, несмотря на плохое самочувствие, выкладывался полностью на каждой тренировке. Он боялся, что его болезнь заметят и его отстранят от парада. Лечение в больнице из-за этого отпадало само собой, а чтобы обратиться к кому-то еще кроме Корневского, не оставалось ни сил, ни желания.
И Галсан после изнурительной шагистики, забросив теоретические занятия в академии, ехал в институт Корневского. Он добивался приема у профессора, но Корневский его больше не узнавал, а строгие ассистенты к нему не подпускали.
Галсан уже знал, что профессору надо было дать деньги помимо кассы при первой же встрече. Лишь тогда можно было рассчитывать на его помощь. Однажды Галсан прорвался в кабинет к Корневскому, почти подбежал к нему и, роняя на пол вытащенные деньги, на коленях собирая их, стал говорить о том, что ему надо продержаться еще две недели, ему надо быть на ногах, ему нельзя в больницу, и он умоляет ему помочь. Корневский крутил на столе авторучку и безразлично смотрел на него. Когда у отчаявшегося Галсана выступили слезы, он согласился.
С тех пор Галсан регулярно принимал какое-то темное лекарство и трижды в день заходил в поликлинику, где ему каждый раз делали по два болезненных укола. Весь этот период слился для него в сплошное темное пятно, просветами в котором были репетиции парада.
Репетиции проходили поздно вечером непосредственно на Красной площади. Галсан шел в последнем ряду в своей колоне и видел, как товарищи, четко печатая шаг, монолитно и неудержимо движутся вперед, словно нечто единое и всесильное. А перед ними и сзади них шли такие же колоны, и стук подкованных сапог о брусчатку звучал дивной музыкой в солдатской душе Галсана. Чувство сопричастности к этому огромному живому организму рождало в Галсане какой-то мальчишеский восторг, отодвигая на некоторое время не утихавшую хворь и черпая из хилого тела потаенные запасы энергии и силы.
Но запасов этих, видимо, оставалось все меньше и меньше. Красная площадь с каждым разом казалась ему все длиннее и длиннее, и, одолев ее, он разом обмякал, будто из него вынимали внутренний скрепляющий все стержень.
В эти дни ему часто приходилось заходить в одну и ту же аптеку за новой порцией лекарства. Молоденькая аптекарша каждый раз как-то странно смотрела на него и однажды спросила:
- Вы один принимаете это лекарство?
Галсан кивнул. Она замялась, покраснела и тихо проговорила:
- Может я мало понимаю, к тому же у вас рецепт, но, знаете, это очень сильнодействующее лекарство, оно дает сильный побочный эффект на сердце, и принимать его в таких дозах...
Она потупилась и замялась. Галсан неопределенно пошевелил пальцами руки, как бы что-то объясняя, выдавил на лице скверное подобие улыбки, взял лекарство и молча вышел.
Он уже давно старался не прислушиваться к своему организму, не замечать нарастающего разлада в нем, а постоянную боль глушил все большими дозами лекарства и уколами. Его планы не простирались далее дня Революции, только бы, достойно пройти во время парада, а потом. Какая разница, что будет потом?
Седьмого ноября подморозило. Мелкие лужицы застеклились льдом, ветер швырял по сторонам редкие снежинки. Офицеры в парадной форме с раннего
утра стояли на подступах к Красной площади, ожидая назначенного часа. Из-за этого Галсан не смог зайти на уколы. Холод высасывал из него последние силы, и все тело заполняла нарастающая ничем не сдерживаемая боль. Галсан уже не мог хоть как-то сосредоточиться, плохо воспринимал окружающее и порой забывал, где он находится. Когда все двинулись, и он понял, что и ему надо идти, он последними остатками воли подтолкнул себя вперед, но ноги сделали лишь несколько неуверенных шагов.
Майора Галсана Намжилова выволокли под руки из строя. Медали на его парадном кителе хаотично стукались друг об друга. Голова какого-то генерала в папахе оскаленным ртом извергала ему в лицо ругательства, и, казалось, готова была покусать. Галсан уже сам, заглушая дикую внутреннюю боль, кусал свою руку, и собственная кровь заполняла ему рот. И еще почему-то очень быстро темнело, и столь же быстро удалялся гром военных оркестров
В последний момент тело майора тряхнула судорога, как привычный толчок от подземного взрыва на полигоне.