Чернышевский

ЧЕРНЫШЕВСКИЙ

    Ранним августовским утром на пирсе Холмского порта стоял молодой морячок. Собственно говоря, о его принадлежности к морскому сословию говорил только новый флотский бушлат без погон да тщательно выглаженные гражданские брюки. В левой руке парнишка держал две десятикилограммовые гантели, а в правой - небольшой потертый коричневый чемоданчик, в котором помещались все его наличные вещи. Морячок задумчиво и оценивающе рассматривал пришвартованное к пирсу огромное судно с обводами начала нашего века, с нелепым прямым форштевнем и названием «Чернышевский», выведенным белой краской в носовой части корпуса, выкрашенного в траурно-черный цвет. Краска на корпусе местами облупилась, обнажая проржавленный борт. Судно пришло в порт ночью и сейчас еще мирно дремало у пирса, а у трапа также мирно клевал носом широкоплечий рыжий матрос в кирзовых сапогах. «М-да, такой вот крейсер» - скептически сделал наконец вывод морячок и двинулся к трапу, верно полагая, что скоро будет завтрак, и неплохо было бы успеть подготовиться к этому мероприятию. Сказать, что морячок был голоден, означало бы слишком смягчить краски, ибо он был зверски голоден и уже не первый день.
    Месяца полтора назад он закончил сахалинскую мореходку и был распределен на плавучий консервный завод «Чернышевский» в качестве второго радиста. Две недели положенного отпуска он отдыхал у матери в забытом богом маленьком военном поселке Леонидово на Сахалине. Но там было скучно, ибо прежние друзья разлетелись по свету, а новых заводить бродяге-моряку ни к чему, поскольку здесь было уже не его место. Жажда приключений, которая четыре года назад привела его в мореходку, настоятельно звала дальше. Поэтому побродив по тайге, полюбовавшись сопками, распадками и водопадами, он поехал к месту назначения, не дождавшись конца своего отпуска. В Холмском Управлении морозильного рыболовного и зверобойного флота ему сказали, что судно сейчас где-то в районе острова Шикотан и вскоре будет здесь. Сдав документы в отдел кадров, морячок считался приступившим к работе и был поставлен в резерв до прихода судна. Постановка в резерв означала, что вскоре в кассе можно было получить небольшой аванс. Что же касается работы, то моряку на берегу делать нечего. Надо было только время от времени наведываться в Управление за справками о местонахождении судна. Устроившись в гостинице Дома моряков, будущий радист приступил к изучению нового места.
    Выработанная годами привычка вставать в 7 часов, заставляла его утром подпрыгивать в это время, разминаться с гантелями, принимать душ и завтракать в полупустом буфете гостиницы, поскольку настоящие моряки так рано сами не встают. После этого ему открывались три основных поля деятельности: изучение города и порта, знакомство с книжным фондом библиотеки Дома моряков и посещение Управления. Поначалу библиотека удивила нашего морячка удивительно широким выбором редких книг и, главное - прекрасным состоянием этих книг. Здесь можно было найти издания старинных русских романсов, поэзии прошлого и настоящего веков и даже альбомы средневековых гравюр. Впрочем, если подумать, удивляться было нечему, так как поселявшиеся в гостинице на пару недель моряки, чаще стремились удовлетворять свои потребности в совсем иных местах портовых городов. На изучение города и порта ушла неделя. В порту лучше всего появляться по утрам, когда нет еще того грохота и лязга кранов, машин и автопогрузчиков, которыми насыщен порт. В это время можно присесть на ближайший кнехт и помечтать, глядя на вечно меняющиеся краски моря. Потом можно не торопясь двинуть в Управление, зайти на радиоцентр к уже знакомым ребятам-радистам. Вот уж кто знает буквально все новости о перемещениях судов и о происшествиях на море. Знакомства эти тем более важны, что вскоре тебе придется общаться с берегом именно через них.
    Полученный аванс быстро таял, а судно было все еще далеко в путине. Вообще-то в портовом городе текущие финансовые проблемы решить не сложно, стоит только поработать грузчиком в порту или на железнодорожной станции. Однако, поскольку счастье не в деньгах, а пока еще не выяснено в чем, то приходилось экономить на еде, тем более, что судно должно вот-вот прийти. Так примерно и прошел месяц, но теперь оно реальной глыбой нависало над головой, источало запах пеньки и солярки. Этому, местами ржавому и облупившемуся гиганту, предстояло стать моим домом, так как морячком был я сам. Хотя адмирал С.О. Макаров и утверждал, что «море - дом моряка», скорее всего, это - историческая опечатка, потому что он имел ввиду каюту или, в крайнем случае, кубрик. Вот о каюте-то и следовало побеспокоиться в первую очередь.

2

    Согласно морскому этикету, первым нужно представляться капитану. Капитан особого впечатления на меня не произвел. Скорее он был похож на председателя отстающего колхоза, почему-то переодетого в морскую форму. Фигура крепкая, плотная, но выражение лица глуповатое, или, мягче выражаясь, простоватое. Как потом оказалось, капитан действительно в особые умники не лез, но простодушное лицо было маской, которая позволяла ему раскусить нового человека, усыпив его бдительность. Мне он обрадовался, долго тряс руку и повторял, что «хорошие радисты нам очень нужны». Я не стал его разочаровывать, что я плохой радист, понимая, что выводы тут все сделают сами, не на основе моих слов. После чего меня направили к старпому, который на судах занимается расселением экипажа.
    Старпом Николай Иванович - вот это был настоящий морской волк. Фуражка с ослепительно белым чехлом, лакированным козырьком и потемневшей от морской соли канителью «краба» лихо сидела на его коротко стриженой голове, а в его суховатой фигуре безошибочно угадывалась морская выправка. «Каюта успеет,- сказал он мне,- пойдемте, я покажу вам наш фрегат». Фрегат являл собой чудо инженерной мысли прошлого века, что подтверждалось большой медной доской, привинченной на переборке машинного отделения. На доске старинной вязью с «ятями» было выгравировано, что «Сие судно построено в Амстердаме в 1987 году. Этот трехпалубный реликт был последним мастодонтом всего Дальневосточного пароходства. Длина судна составляла 250 метров. Со времени постройки сохранился, пожалуй, только корпус, все остальное неоднократно переделывалось. Главным отличием от других судов было то, что котлы судна работали на твердом топливе, то есть на угле. В котельном отделении можно было увидеть обнаженных до пояса, чумазых последних кочегаров уходящей эпохи с совковыми лопатами в руках, представление о которых народ черпает из широко известной песни «Товарищ, я вахту не в силах стоять...». Перед ними - раскрытые пылающие жерла топок, а сверху на проволочных крючьях раскачиваются чайники, из носиков которых кочегары пьют воду, набросав уголька в топки.
    На жилой палубе вдоль бортов располагаются каюты для экипажа, а в центральной части через люки по трапам можно спуститься в два обширных кубрика для промрабочих, устраивающихся на время путины. Экипаж составляет чуть более ста человек, а сезонных рабочих около пятисот. Члены экипажа - главным образом мужчины, из женщин были три бухгалтерши, пяток смазливеньких официанток в накрахмаленных передничках, едва прикрывавших самые укромные места, пекарь и четверо поварих. Зато на конвейерах плавзавода работали исключительно девушки самого что ни на есть цветущего возраста. В цехах из мужчин были только бригадиры и грузчики. Тем не менее один из кубриков был мужским, а другой - женским. В обоих кубриках были двухъярусные койки, как на военном флоте. Отличить мужской кубрик от женского было непросто постороннему глазу, поскольку те и другие, естественно, ходили друг к другу в гости. В женском было больше цветастых ситцевых занавесок, как бы разделяющих общее пространство на «каютки», да на веревках были перекинуты махровые полотенца и предметы женского гардероба. Судно было такое огромное, что его практически не качало в любой шторм, только при сильном волнении страшно скрипели все 3034 заклепки, порождая у слабых духом ужасные мысли о том, что когда-нибудь эта ржавая коробка может и развалиться.
     Из мест, заслуживающих особого внимания, следует отметить также кинозал и пункты питания. Кинозал был огромным помещением, способным вместить все 600 человек. Вдоль зала стояли рядами длинные лавки во время просмотра фильмов. Фильмы смотрели в основном в штормовое время, когда конвейеры останавливались из-за отсутствия рыбы. В рабочие дни производственный цикл состоял из двух 12-часовых смен, и люди уставали настолько, что способны были только поесть и поспать. В выходные дни в этом же зале устраивали танцы, сдвигая лавки вдоль стен. Музыку обеспечивали радисты. В одном из углов зала лежали маты, а рядом в стойках были закреплены две штанги, так что кинозал, кроме танцплощадки, совмещал в себе еще и функции спортзала. В передней части зала была сцена с киноэкраном на стене, а слева, за кулисами находились две небольшие комнатки для переодевания артистов и хранения реквизита. Пунктов питания было два: кают-компания - для комсостава и столовая - для команды. В столовой было, конечно, веселее. Там стояло несколько длинных столов, за которыми могла разместиться одна смена. В целом каждый садился на любое свободное место, ставя перед собой поднос с едой, полученный у конвейера раздачи. Есть старались быстро, на ходу обмениваясь шуточками, чтобы освободить место следующей смене.
    Кают-компания - самое святое место любого корабля или гражданского судна, как алтарь для верующего. Тут царит неторопливость и этикет. Тут нет комплексных обедов, зато есть белоснежные накрахмаленные салфетки и приборы из мельхиора. Порционные блюда разносят официантки. За обедом на стол ставят большие фаянсовые супницы с крышками, из которых каждый наливает себе фаянсовым черпаком первое блюдо, предварительно обслужив рядом сидящих дам. Есть определенный выбор блюд, и съесть можно сколько влезет, без ограничений.  Само принятие пищи - это ритуал, который открывает капитан, или старший помощник в его отсутствие. Радисты почему-то по традиции считаются самыми большими сачками на корабле. Это элита и белая кость, сразу после штурманов, поэтому мне питаться положено в кают-компании. В процессе принятия пищи администрации проще всего довести свежие новости до комсостава. Не возбраняются и обычные разговоры, но публика здесь куда более чопорная, чем в столовой команды - положение обязывает. Этикет нарушает только «дед» - главный механик, который достигает высот своей должности действительно к серьезному возрасту. Наш дед был полным добродушным мужчиной, который к людям моложе 40 лет использовал обращение «деточка». Он очень любил рассказывать дамам пикантные анекдоты, а дамы при этом старательно краснели, изображая целомудрие. Так в одно из первых застолий он просвещал нас: «Мужчины, да будет это известно нашим милым дамам, делятся на три основных категории. До 30 лет их интересуют водка, лодка и молодка, до 50 - кино, вино и домино, а после - кефир, клистир и теплый сортир». Молоденькая бухгалтерша Валя Прорехина попыталась уточнить: «А что такое клистир»? «А это обыкновенная клизма, деточка» - объяснил покрасневшей девушке под общий хохот дед.
    Впрочем, после плотного завтрака старпом показал мне мою каюту, а перед этим, извинившись, спросил, не возражаю ли я, если до Владивостока в моей каюте поживет пока еще один пассажир. Я не возражал. Пассажиром оказался заросший щетиной немолодой мужчина с мешками под глазами. Оглядев мою щуплую фигуру, он одобрительно хмыкнул и протянул руку: «Будем знакомы - Григорий Михалыч. Ты, сынок, не стесняйся - держись меня. Я тут всех знаю. Если какая девка приглянется - скажи только мне, я тебе про нее всю подноготную выложу». Я решил, что с таким ценным стариком следует подружиться. Каюта была просто шикарной: две койки с ширмами и лампочками над изголовьем, удобный кожаный диван, встроенный шкаф для вещей, умывальник с зеркалом и столик прямо под иллюминатором. В своем первом рейсе мне приходилось ютиться на узком диванчике четвертым жильцом в маленькой каютке  на траулере без всех этих удобств, так что я по достоинству оценил преимущества своего нового жилья.
    Устройство в каюте много времени не заняло. Бельишко я сунул в шкаф, гантели задвинул в щель между шкафом и переборкой, чтобы не катались по полу, а зубную щетку, тюбик пасты и флакон одеколона поставил на полочку умывальника. Затем я вышел прогуляться, в то время как сосед мой мирно дремал, лежа одетым на койке. Вернулся минут через 10, и мне показалось, что в каюте что-то изменилось, хотя сосед по-прежнему дремал. Проверить было несложно, поскольку вещей в каюте было немного, и я обнаружил, что исчез одеколон. Заглянув в мусорный бачок, я нашел там свой флакон, но уже пустой. «Так и есть, сосед мой - алкаш» - сделал я несложный вывод. Позже мне рассказали, что Григорий Михалыч работал на судне главным бухгалтером, но за систематические пьянки был уволен, а сейчас путешествует домой уже в качестве пассажира.
    На судне были три радиста, поэтому мы круглосуточно несли восьмичасовые вахты по скользящему графику. Начальник радиостанции Сергей Фомичев был умным 25-летним мужиком, строго спрашивающим выполнение обязанностей. Он сразу предложил мне дежурства в ночное время, когда эфир также засыпает, как и люди, поэтому работы и ответственности меньше. Я же хотел работать на равных, тем более, что имел первый разряд по радиоспорту, и работа в эфире меня не пугала. Второй радист - Витя Могильный - вполне соответствовал своей фамилии внешним видом и характером. Это был грузный мужчина 35-40 лет, в свободное время баловавшийся двухпудовыми гирями. Вернувшись однажды с рейса, он застукал свою жену с хахалем, крепко побил обоих, и с тех пор вечно ходил угрюмый и недоверчивый к людям. Третьим был я. Когда я дежурил днем, Михалыч организовывал в каюте легкую пьянку, затем отсыпался. В столовую он почти не ходил, поскольку еда его уже практически не интересовала. Потом пьянки стали образовываться и когда я отсыпался после ночных вахт. Мне это не слишком мешало спать, поскольку четыре года мореходки научили спать в любое время и в любой обстановке. Единственное, на чем я настаивал - не курить в каюте и держать иллюминатор открытым. На судне я был человек новый, крайне молодой, ссориться и качать права - не лучший способ знакомства с экипажем. Кроме того, с каждым днем расстояние до Владивостока сокращалось, можно было и потерпеть.
    Однажды, хорошенько выспавшись после ночной вахты, я открыл пошире иллюминатор, взял гантельки и начал разминку, стараясь не звякать сильно, поскольку сосед мой спал. Сон его впрочем был сильно беспокойным, видимо, с похмелья снились кошмары. Михалыч все время ворочался с боку на бок, бормотал кому-то проклятья, стонал и скрипел зубами. Потом он внезапно вскочил с койки и дико закричал, вращая глазами: «Сейчас же прекрати, ублюдок, иначе я тебя задушу». От неожиданности я так и застыл с гантелями в высоко поднятых руках, стоя на палубе босиком и в одних плавках. Потом опустил гантели и скептически произнес: «По-моему, у Вас это не получится». Михалыч окинул взглядом мою фигуру. Одежда обычно скрадывала достоинства моего худощавого телосложения, но теперь рельеф тренированных мышц его убеждал. «Ничего, я сейчас дружка-гиревика приведу, он тебе башку открутит» - бросил мой сосед и выбежал из каюты прямо в трусах. Честно признаться, я маленько струхнул, ибо сильным себя вовсе не считал и драться не любил. Минут через десять он вернулся и молча лег в кровать, задернув занавеску. «Где же гиревик»? - ехидно спросил я. «Гиревик сейчас занят» - буркнул Михалыч и сердито засопел. Я решил, что момент самый подходящий, чтобы покончить с непрерывными пьянками в моей каюте. Положив гантели, я пошел в душевую, затем вернулся в каюту, взял в руки аккордеон и начал упражняться в гаммах и арпеджио. Сосед молча скрипел зубами. Через пять минут я решил, что мучить пожилого человека нехорошо, даже если он алкаш, и направился в радиорубку, где и рассказал мою историю. Витя Могильный дослушал ее до конца и флегматично произнес: «Так ведь это он ко мне в каюту забегал. Надо,- говорит,- Витя, одного молодого хорошенько от... шлепать, а то он зарываться начал. Я его спросил, а что за молодой? Да,- говорит,- радист же наш новый. Я его и послал подальше. Мне, - говорю,- с этим радистом еще работать надо».
    Днем я посидел у ребят в кубрике, потом заступил на вахту. Уже поздно вечером, возвратившись домой, я привычно толкнул дверь каюты, но она была заперта. Подергал ручку, постучал - тишина. Ключ от каюты был лишь один, и висел он на переборке на гвоздике, поскольку каюту мы никогда не запирали. «Вот сволочь,- думаю,- заперся Михалыч изнутри, наверное» - и заглядываю в замочную скважину. «Никак соседа ищешь, парень?- спрашивает проходящий мимо матрос,- а его в лазарет поместили. Кондрашка его хватила». «Это ж надо,- думаю,- соседа до кондрашки довел» . Сходил в судовой магазин, взял кулек яблок и пошел навещать соседа. Картина, которую я там увидел, потрясла меня еще больше. Михалыч, увидев меня, с трудом смог приподнять одну руку. Рука это выделывала какой-то самопроизвольный танец из мелких судорожных движений. Точно так же тряслась его челюсть, и вместо человеческой речи, он издавал какое-то невнятное мычание. «Ерунда,- успокоил меня потом врач,- Вы тут вовсе ни при чем. Обыкновенный легкий инсульт на почве хронического алкоголизма. Через месяц пройдет». Остальной путь до Владивостока в моей каюте стояла тишина.

3

    Есть много различных путей знакомства с экипажем. Я начал с библиотеки. Заведующим библиотекой оказался высокий худощавый мужчина с выразительными черными глазами по имени Герман. Сама библиотека состояла из двух помещений - отделанного деревянными панелями читального зала, в котором стояли рядами столы и привинченные к палубе лавки, и книгохранилища с рядами полок. В книгохранилище также находился маленький столик с картотекой, за которым сидел Герман. Отобрав книжки, я подошел к столику, чтобы записать их, но библиотекарь только вяло махнул рукой: «Читайте на здоровье, потом принесете». Это меня несколько удивило, но позднее он мне рассказал, что за год до моего появления на судне произошел пожар в соседнем с библиотекой помещении. Весь книжный фонд списали и закупили новый. Прежние же книги от пожара практически не пострадали, только бумага чуть потемнела, поэтому сейчас в библиотеке книг вдвое больше, чем числится, и, если кто-либо и не вернет книгу - это не беда, а с записями в карточки - только лишняя работа. Кроме того, моряки не слишком интересуются чтением, поэтому опасности растаскивания книжного фонда никакой. Герман оказался довольно начитанным человеком, интересным собеседником. Он был лет на пять старше меня, и именно ему впоследствии предстояло стать моим самым закадычным другом на судне.
    Поболтав с библиотекарем еще несколько минут, я вышел в читальный зал и оторопел. Когда я входил в библиотеку, читальный зал был пуст. Теперь же по периметру стен на лавках сидели десятка два девушек и все они не отрываясь глядели на меня. Только время от времени какая-нибудь из них, наклоняясь к уху соседки, что-то шептала ей, после чего обе прыскали от смеха, заражая волной веселья остальных. Честно признаться, неожиданность ситуации и избыток внимания меня здорово смутили. Я явно почувствовал, как уши мои заполыхали малиновым цветом, но, вспомнив, что я моряк, постарался сделать каменное выражение лица, насколько это вообще возможно в 17 лет. Ретироваться в такой ситуации никак нельзя - потом проходу не дадут, вон их сколько. Поэтому я сел за ближайший столик, раскрыл книгу и сделал вид, что углубился в чтение. Однако сосредоточиться не было никакой возможности, потому что раскаты смеха за моей спиной были явно по моему поводу. Больше всех старалась завести остальных пышногрудая кудрявая брюнетка, которую, как я позже узнал, звали Зинкой. Поэтому, посидев для приличия еще минут пять, я вышел из читального зала под общий хохот. Только через полгода мне рассказали смысл этой сцены. Поскольку соотношение девчат и парней на судне пять к одному, появление каждого нового молодого человека - это большое событие, и уже с первого дня моего пребывания по судну прошелестела новость: «Внимание! Молоденький радист». Заключались пари и делались ставки. Эта самая Зинка, одержавшая, видимо, немало побед на амурном фронте, сразу же самонадеянно заявила, что уведет радиста в первый же вечер. Нашлись и скептики, заключившие пари на бутылку шампанского. Когда же я так позорно бежал со «смотрин», проигравшая Зинка разочарованно произнесла: «Кто же знал, что он такой еще зеленый!». Забегая вперед, замечу, что бутылку шампанского выиграла та девушка, которая впоследствии стала моей женой.
    Более близкое знакомство мое с Германом произошло на ниве спорта. Как я уже упоминал, наш кинозал одновременно был и спортзалом, поэтому я перенес туда свои гантельки, чтобы, разогревшись, можно было немножко покачаться и со штангой. Этот интерес я развил в себе еще с мореходки, чтобы как-то компенсировать свою природную хилость из-за частых болезней в детстве, ибо просто стыдно было оставаться дохляком в окружении исключительно здоровых ребят. Таким образом, это был вовсе не спорт, а преодоление себя, закалка даже не столько мышц, сколько воли. Системы в моих занятиях не было никакой - сам набрал комплекс из десятка различных упражнений, а затем старательно и однообразно выполнял их каждый день. Потом это стало такой привычкой, что во время занятий мозг напрочь отключался от управления этими движениями, которые совершались рефлекторно, а сам я мог думать о чем угодно другом: о проблемах взаимоотношений с кем-то или просто мечтать ни о чем.
    Стою я как-то раз, привычно размахивая гантелями в полупустом зале, и вижу боковым зрением, что за мной наблюдает Герман. Когда у меня образовалась небольшая пауза, он подошел ко мне и спрашивает: «Что это ты тут делаешь»? Более дурацкого вопроса и придумать трудно, поэтому я отвечаю ехидно: «Репу сажаю. Разве не видно?». А он, игнорируя мою иронию, продолжает интересоваться: «График тренировок у тебя есть? А методы самоконтроля знаешь? Как правильно дозировать нагрузки? Какие комплексы чередовать, чтобы избегать нудного однообразия?». Я, понятно, ни о чем таком представления не имею, и в конце этого разговора Герман мне предлагает: «Я знаю методику тренировок, но одному заниматься не интересно, поэтому, если не возражаешь, давай работать вместе». И мы приступили к ежедневным занятиям по выверенной методике. Пот лил буквально ручьями, поэтому занимались мы по пояс раздетыми, а то и в одних плавках. Потом галопом бежали в душ и обливали друг друга из шлангов забортной водой зимой и летом. В конце смывали соль пресной водой, яростно растирали кожу до горения, а затем выпивали по банке сгущенки или съедали по плитке шоколада для восстановления энергии. Уже через месяц качания штангой мой брюшной пресс стал просто железным, и я разрешал желающим бить в него кулаком. Потом Герман подключил методику аутогенных тренировок с чередованием статических напряжений и полного расслабления. Выяснилось, что отключать сознание от хода тренировки совершенно противопоказано, ибо теряется цель, а это снижает эффективность занятия.
    У моего дружка оказались настолько обширные интересы, что я не переставал удивляться. Он знал массу карточных и других фокусов, мог эквилибрировать на двух ножках стула, на лестнице. Меня это не увлекало, поскольку цель казалось состоит в пустяковом эффекте, а тренироваться нужно часами ежедневно, чтобы поддерживать форму. Из всего репертуара Германа я извлек лишь одно полезное для себя умение - ходить по канату. Оказалось, научить этому совсем несложно любого человека, нужно только знать методику. По натянутому канату ходят с балансиром, а на провисающем канате достаточно только  движений тела для сохранения равновесия. Научить можно за неделю. Нужно натянуть канат на высоте полуметра от пола, чтобы преодолеть страх падения, взять в руки лыжные палки и, поднимая на секунды палки, прогибать тело, стараясь поддержать равновесие. При этом полезно вовсе выключить сознание, поскольку тело на рефлекторном уровне само знает, что нужно делать. Через неделю я не просто ходил по канату, поворачивался, садился на канат и вставал на него снова. У Германа родилась идея подготовить в моем исполнении концертный номер, в котором я буду играть на аккордеоне, расхаживая по канату, чем могу уесть самого «мистера Икс». Но я счел это баловством. Работать на публику я не мог, слишком много комплексов еще нужно было преодолевать в себе. Герман утверждал, что владеет техникой гипноза, неоднократно проверял ее действие на знакомых женщинах и предложил научить этому меня. И здесь я отказался, считая это глупостью. 
    Фокусами и гипнозом таланты Германа, конечно, не исчерпывались. У него были буквально золотые руки. Он мог починить вам часики, и вообще любую механическую технику. Эти руки в сочетании с его острым умом обеспечивали ему неизменный успех у женщин. Но он, видимо, был не создан для семьи и менял женщин, как перчатки. Однажды он мне рассказал такую историю. Работал наш плавзавод около острова Шикотан, а там во время путины строго соблюдается сухой закон. Единственными исключениями являются дни рождения, на которые имениннику выдают на руки две бутылки, предварительно проверив паспорт, и свадьбы, на которые выдается ящик водки. Вот приятели и подбили Германа «сочетаться», чтобы хоть как-то погулять. Ему понадобился всего один день, чтобы очаровать и склонить к браку молоденькую почтальоншу на острове. Чинно подали заявление, получили заветный ящик. Друзья гуляли, кричали «горько» и пили за здоровье молодоженов. Затем брачная ночь, а утречком пораньше наше судно вместе с Германом на борту снялось с якоря и отправилось в другой район лова. Месяца через два он все же столкнулся где-то в порту со своей «женой». Они узнали друг друга, поздоровались, но прошли мимо.
    Время от времени мы с Германом делали контрольные упражнения с гантелями и штангой, чтобы определить, когда следует наращивать нагрузку. Теперь мы уже обзавелись комплектами наборных гантелей, скакалками, и разнообразили тренировки бегом во время стоянок в портах. Но однажды к нашему борту пришвартовался траулер «Чавыча», и к Герману зашел какой-то старинный дружок, которого он не видел уже больше трех лет. До утра они пропьянствовали, вспоминая «минувшие дни», а на следующий день мой напарник пришел на тренировку бледный, с трясущимися руками. Сел в сторонке на лавку и полтора часа смотрел, как я занимаюсь. Дня через два только он смог продолжать наши занятия, а еще через месяц ему встретился следующий дружок, и свирепая пьянка повторилась. После третьего такого случая Герман сказал мне: «Жрать водку и заниматься штангой невозможно даже при лошадином здоровье. Нужно выбрать что-то одно, а то надорвешься. Я не смог отказаться от радостей земных, поэтому дальше тебе, видно, придется заниматься одному».

4

    Понемногу моя жизнь на «Чернышевском» входила в привычную колею. Я приходил к знакомым девчатам подстригаться. Для этого у нас даже была своя парикмахерская. Стирал себе бельишко и гладил его в специально отведенном для этого уголке возле кают, где стоял общественный утюг. Вот как-то я глажу свои белые рубашки, чертыхаясь про себя, поскольку складки ни в какую не желают расправляться, сколько я ни водил по ним утюгом. Я так увлекся своим занятием, что не заметил, откуда прозвучал совет: «Рубашка Ваша пересохла, поэтому ее следует сбрызнуть водой. А после стирки нужно хорошенько встряхнуть ее, прежде чем развешивать. Дайте-ка я Вам помогу». Чья-то девичья рука взяла у меня утюг и начала бойко исправлять мои огрехи. Я же разглядывал неожиданную помощницу внимательнее и начинал знакомиться. Девушку звали Валей, работала она бригадиром икорного цеха, где красную икру лососевых пород рыбы обрабатывают и закатывают в банки. На «Чернышевском» она была уже вторую путину. Валя была блондинкой с очень пышными волосами, с очаровательной улыбкой, которая никогда не сходила с ее лица, и довольно милой родинкой на правой щеке. Немного позже я узнал, что она карабкалась на какие-то кавказские хребты с группой альпинистов, играла на тромбоне и пела в русском народном хоре. Овладела кучей профессий, от швеи-мотористки до бармена. Все, к чему прикасались ее проворные пальчики, удивительно споро получалось. Но главный ее секрет заключался в чем-то другом. Я не раз задумывался - в чем именно? - но лишь через несколько месяцев понял это. В ту самую первую встречу за утюгом я ощутил какое-то неведомое поле, можете назвать это чарами, что ли. Стоило Вале поговорить всего несколько минут с незнакомым человеком, и ему начинало казаться, что он знает ее много лет. Возникало какое-то необыкновенное чувство доверия ко всему, что она говорит. Казалось, что такой человек не может ни лгать, ни лукавить, хотя слова были в общем-то простыми, обыкновенными. А если вы были в нервном, возбужденном состоянии, то вскоре какое-то спокойствие разливалось вокруг. Лишь через 13 лет я встретил еще одного человека, который обладал таким же качеством, но при совершенно других обстоятельствах, изложение которых может придать моему повествованию совсем иное направление.
    В рейсе Валя жила в кубрике. Ее койка располагалась под самым трапом, ведущим в кубрик. Днем это имело некоторые неудобства, поскольку трап был железным, и шаги проходящих по нему людей отдавались слишком громко. Зато в этом месте было и преимущество, поскольку над Валиной койкой не было койки второго этажа, как над остальными. Таким образом, здесь было немного больше жизненного пространства. Познакомившись поближе, я стал захаживать к Вале в гости, а заодно - знакомиться и с остальными девчатами. Некоторые из них довольно откровенно стоили мне глазки, но я только краснел в ответ. Во время одного из таких дружеских визитов на моих глазах в кубрике разыгралась трагедия, которая надолго вывела меня потом из равновесия. История эта произошла, когда мы уже подошли к Владивостоку и встали на якорь на рейде.
    В путину выходили не только холостые, но и семейные пары. Для последних тут же в кубрике, вдоль борта были отгорожены крохотные каютки. Мы сидели уютной компанией в одном из углов кубрика, кто-то негромко перебирал струны гитары, а в противоположному углу начиналась одна из обычных семейных свар. Какой-то небритый мужичок неказистого роста, приставал к своей бабе, вымогая трешку на бутылку, а та вяло отбрехивалась. Исчерпав словесные аргументы, мужичок  схватил жену за волосы и начал долбить ее головой о переборку. Вообще-то опытные люди советуют по возможности воздерживаться от вмешательства во внутрисемейные дела, но тут один из молоденьких матросов, игравших неподалеку с компанией в карты, не выдержал и бросил: «Оставь женщину, разобьешь ведь голову». -«А ты что за гусь тут выискался? Может ты ее любовник?» - рассвирепел мужик с похмельным синдромом. «Может и любовник» - пикировал матрос. Дальнейшее произошло, как в западном боевике. Мужик схватил невесть откуда взявшийся рядом длинный нож, которым на конвейерах разделывают рыбу, и единым движением всадил его матросу прямо в живот. Тут я увидел воочию, как узкое лезвие ножа вышло на несколько сантиметров из спины 19-летнего парня. Этим ударом, видимо, была повреждена печень, поскольку матрос умер в одно мгновение, не успев издать ни звука. Только молодое его тело откинулось на спину, а из угла губ выбежала густая струйка алой крови. В кубрике наступила абсолютная тишина. Был слышен даже ласковый плеск волны за бортом. Казалось, остановилось само время. Вскоре, однако, оцепение разом прошло, и у присутствовавших при этой сцене матросов разом проснулось такое озверение, что они одним махом вытащили убийцу на верхнюю палубу за шкирку, как котенка. Он, впрочем, и не сопротивлялся, подавленный ужасом всего случившегося. Матросы встали в круг и начали пинать мерзавца кирзовыми подкованными сапогами. Он летал внутри круга, подобно тряпичной кукле, только изредка вскрикивая. Я успел сбегать к радиорубку, где Витя Могильный уже вызывал по рации катер из порта с медиками и милицией. Затем я вернулся на палубу. Снаружи круга матросов метался перепуганный замполит и кричал ошалело: «Ребята, только не надо самосуда». В руках у него был обернутый в какую-то белую тряпку окровавленный нож - орудие этого нелепого убийства. На замполита матросы не обращали никакого внимания, только один из них мрачно произнес: «Ты бы шел отсюда, дядя, а то ведь мы впустим тебя в круг».
    Через 20 минут подлетел и катер. Сначала санитары вынесли труп матроса на носилках, а вторым рейсом спустили на катер то, что осталось от убийцы. Матросы сапогами переломали ему руки, расплющили пальцы, сломали ключицу и пяток ребер. Но мужик тот вскоре оправился. Дали ему пять лет за непредумышленное убийство в состоянии опьянения. У нас на судне такой приговор - пять лет за жизнь молодого парня - никому не показался справедливым. Что бы вы ни думали, читатель мой, относительно жестокостей, описанных мною, но мне тогда казалось, что только «профилактика», проведенная матросами в кружке, а не этот суд, служила самой надежной гарантией от повторения подобных случаев в будущем.
    Еще один эпизод, иллюстрирующий картину нравов, надолго запал в моей памяти. На конвейере работала молодая женщина Оля, для которой тот пожар по соседству с библиотекой оказался роковым. Пожар случился оттого, что труба бензопровода где-то дала течь, а накопившаяся лужица бензина затем пролилась на какую-то горячую трубу и произошло воспламенение. Когда люди открыли дверь этого помещения, то избыточное давление нагретого газа буквально выплеснуло на них горящие пары бензина. Двое человек скончались впоследствии от обширных ожогов, а Оля получила ожоги лица и правой руки. Ожоги лица вообще никого не красят, а для молодой женщины это, конечно, особо глубокая моральная травма. На правой половине черепа волосы у Оли вообще не росли, и она тратила значительные усилия, чтобы соорудить прическу из оставшегося клочка волос на левой половине, чтобы эти редкие волосы закрывали оголенный череп. Непонятно, почему она не носила парик. Видимо тогда это искусство еще не было так широко распространено, как сейчас. Глядеть на Олю без жалости было просто невозможно, а жалость, сами понимаете, унижает. Многие женщины теряли аппетит, если Оля садилась в столовой за обедом напротив. Она понимала, что никаких равных шансов на обычную земную любовь, даваемых богом каждой женщине - худой или толстушке, блондинке или брюнетке - у нее нет. Поэтому Оля отдавалась каждому, кто не побрезгует воспользоваться ею в темноте. И никто не осуждал ее за этот ее способ получить от жизни хотя бы эрзац чувств, если настоящие чувства отрезаны таким беспощадным способом.

5

    Началом цепочки неожиданных поворотов в моей судьбе послужила встреча, которая произошла при не совсем обычных обстоятельствах. Однажды, взяв в библиотеке пару новых книжек, я присел на минутку в читальном зале, чтобы просмотреть иллюстрации, и углубился в чтение какого-то забавного эпизода. Занятие это настолько захватило мое внимание, что сначала я даже не заметил, как напротив меня уселся какой-то человек, и уловил его присутствие только когда этот человек заерзал, заскрипел стулом и даже начал покашливать, явно желая привлечь к себе мое внимание. Я насторожился: вероятнее всего это какой-нибудь местный алкаш ищет недостающего, чтобы сообразить на троих, поэтому я продолжал игнорировать его знаки. Тогда, потеряв терпение этот человек положил свою руку поверх моей и произнес с затаенным вдохновением: «Послушайте, молодой человек, а почему бы вам не вступить в партию?..». Я остолбенел. С минуту я лихорадочно решал, как поступить в этой идиотской ситуации. Если это шутка такая, то нужно хоть немного придержать хохот, чтобы не порвать селезенку - уж больно шутка оригинальна. Ну а вдруг это не шутка? Что делать в этом случае - за минуту не решишь. Первое, что пришло мне в голову: это - сумасшедший. Человек, сидящий передо мной, в общем-то вполне мог оказаться им. Это был какой-то худой и низкорослый плюгавец, который, впрочем, и на алкаша очень здорово смахивал. Ну а кто запрещает, собственно, алкашу быть одновременно и сумасшедшим.
    Я дал себе еще одну минуту на размышление и, когда она истекла, дипломатично промямлил: «Да я... э... знаете... как-то еще не думал об этом... по молодости лет». Дядька напирал с яростью танковой атаки Роммеля: «Это ничего. Молодость - это прекрасно, но это проходит. А мы Вам рекомендацию дадим». -«Но я не могу... так сразу. Подумать надо... дело-то серьезное»- уже почти сдался я, оттягивая окончательное решение столь неожиданного вопроса. «Вот это правильно. Подумать действительно надо. Только Вы долго-то не думайте - дело верное»,- обрадовался плюгавец. Я облегченно вздохнул, когда он решительно вышел, и обратился с вопросом к Герману: «Это еще что за хмырь такой?». «Это не хмырь, а наш замполит. Он всех в партию зовет, не бойся - не ты первый»- ответствовал Герман. Потом он мне сообщил, что наш замполит - человек особой, непробиваемой тупости. Есть у него заветная тетрадка, в которой написана одна, универсальная речь, которую он читает на общем собрании экипажа два раза в год - к Первомаю и к 7 ноября. Никто не знает толком, сам ли он списал откуда эту речь или кто-то подарил ему ее, только за многие годы любой другой человек мог бы уже наизусть выучить эту речь. Наш же замполит все годы читает ее аккуратно перевертывая страницы заветной тетрадки. Некоторые листы на сгибах стерлись, и такие места наш идеолог читает буквально по складам, разбирая с трудом полустертые буквы. Сначала это вызывало хихиканье нетерпеливой публики, потом все привыкли. В конеце концов, в церкви дьякон тоже читает уже две тысячи лет не меняющиеся тексты, и никто не удивляется однообразию речей. Разница же одна - в церковь люди добровольно идут и даже с радостью, а тут, сами понимаете, какая радость, не говоря уж о добровольности. По этой причине моряки замполита считают человеком никчемным. Авторитета у него в команде никакого, поскольку каждый матрос имеет жизненный опыт несравнимый с замполитовым. Чтобы приблизиться к коллективу, замполит смело ввел в свой лексикон самые крутые морские обороты - на это ведь особого ума не надо - так что ругается он теперь, как сапожник. Именно, сапожник, а не боцман, потому что, скажем, у боцмана это от души идет, это органически связано с нашей жизнью, да и талант у боцмана к этому есть. Вот почему замполит и пристает с партией к молодым членам экипажа, которые еще не вникли, что тут к чему. Старые-то матросы просто пошлют его по матушке с этой его дурью, а ему ведь тоже план нужно выполнять по уловлению душ великомучеников. Понял я из всей этой речи одно: отвертеться от замполита будет очень непросто. Однако, жизнь сама разрешила эти вопросы.
    В конце сентября мы вошли в бухту Золотой рог и встали на Видовой площадке на всю зиму для ремонта и профилактических работ. Уже в самом конце весны вызывает нас с Германом замполит, чтобы дать ответственное поручение. Тут надо оговориться, что по судовому этикету радист подчиняется только капитану и начальнику радиостанции. Но я-то понимал, что единственной настоящей власть в нашей стране является Партия, поэтому замполита просто так не пошлешь, даже если ты беспартийный. А кроме того, он на меня имеет виды, значит - уже уделяет повышенное внимание. Суть дела заключалась в том, что предстоит организовать торжественные проводы на пенсию ветерана труда и старейшего члена славного экипажа «Чернышевского» - дядю Васю. Я уже успел отметить в памяти этого необычного человека. Низенького роста, коренастый, дядя Вася работал на судне гальюнщиком, иначе говоря - туалетным работником. Должность эта на судне крайне дефицитная, поскольку работы тут всего на час в сутки, а уборка заключается, главным образом, в том, чтобы с помощью брандспойта смыть за борт всю грязь и мусор. Дополнительный доход дяди Васи заключался в том, что он пользовался неизвестно кем давно установленным правом сдавать всю винную посуду. Так что в каждом порту он совершал по несколько рейсов с плотно набитым рюкзаком, числясь у приемщиков как бы оптовым поставщиком. По натуре дядя Вася был нелюдимым, вечно ходил с угрюмым выражением лица и целыми днями бывало сидел, запершись один в своей каютке. Народ порешил, что, раз в пожилом возрасте люди спят мало, значит гальюнщик пьет в одиночестве. Иногда он приглашал кого-либо к себе в каюту, но почему то всегда молодых парней, откуда был сделан второй вывод - дядя Вася неравнодушен к любви с мужчинами. Хотя, сами понимаете, никаких прямых доказательств, вроде, ни у кого не было. Мне же показалось, что он просто «с приветом», который развивается у некоторых людей к старости. Было замечено, что если дядя Вася зайдет в компанию, где кто-то в этот момент хохочет, он сразу делает вывод, что смеются над ним, сразу запоминает обидчика и обязательно отомстит ему чуть позже. Вот, например, как он отомстил Вите Могильному на моих глазах. Сидели мы, как обычно, с девчатами в холле, кто-то напевал, аккомпанируя на гитаре, кто-то рассказывал анекдоты. Внезапно входит дядя Вася, подсаживается к нам и задумчиво так говорит: Вот, к примеру, наш радист-гиревик. С виду он, конечно, самостоятельный мужчина, но уж больно много жрет и, главное, все это в гальюн несет. Я сейчас после него целый час убирал. Он же мне всю систему закупорил. И как это все в него входит?». Под хохот девчат Витя покраснел до самой макушки, потом встал и вышел, бросив через плечо: «Ведь знаешь, дядя Вася, что в морду тебе никто не даст из уважения к твоему почтенному возрасту».
    Вот такому суровому человеку предстояло сделать подарки, чтобы вручить их на торжественном собрании. Понимая, что дядя Вася способен хоть капитану при всем экипаже сказать, что он о нем думает, замполит решил не рисковать. Он купил на культмассовые деньги дорогой японский свитер немыслимой расцветки из чистой шерсти и три комплекта белоснежных импортных нейлоновых рубашек. Надо сказать, что в те времена у нас этого еще не производили, их привозили только моряки из загранрейсов, и были они в страшном дефиците, поскольку легко стирались и их не нужно было гладить. Это уж потом люди разобрались, что для здоровья полезны лишь натуральные волокна. Когда замполит продемонстрировал свои подарки дяде Васе, тот презрительно поковырялся в них одним пальцем и высказал свое окончательное мнение: «Я тут всю жизнь хребет гнул на советскую власть, а ты, падла, меня хочешь этими тряпками купить? Да я при всех на собрании скажу, что у нашего замполита, кроме дури, в голове ничего нет, потому что у него уже лет десять, как в штанах не стоит». Возразить, как говорится, было нечего, и замполит обещал юбиляру что-нибудь придумать. Через неделю решение созрело: подарить дяде Васе телевизор. Надо сказать, что в конце шестидесятых годов телевизор был одной из самых дорогих вещей, какие бывают в доме. Хорошо, если одна семья из десяти имела телевизор. Вот тогда он и позвал к себе нас с Германом и гальюнщинка-ветерана.
    Когда дяде Васе сказали о подарке, он сразу замахал руками: «Да куда мне телевизор, он будет вечно ломаться, у меня пенсии не хватит, чтобы его чинить». Отступать замполиту уже было некуда, поскольку, если дядя Вася откажется от телевизора, то останется последнее - покупать ему машину, а на это общественных денег явно не хватит. Поэтому ветерана стали мягко увещевать: «Да Вы не волнуйтесь. Мы Вам выберем лучший, самый дорогой и самый надежный телевизор. Если  сломается, мы вам с судна радиста пришлем, он Вам все бесплатно починит». Дядя Вася для порядка еще немного покочевряжился и сдался, поставив последнее условие: «Ну, ежели так, то - конечно. Только вот этого молодого радиста не присылайте,-  указал он пальцем на меня,- Я ему еще не доверяю, у него опыта мало, еще спортит чего-нибудь». Дядю Васю заверили, что присылать будут только начальника радиостанции, и он вышел, что-то еще недовольно бормоча себе под нос насчет того, что «им бы только облапошить тех, кто на них хребет гнул и ночей не спал». Замполит облегченно вытер платком вспотевшую лысину: «Вот с каким трудным народом работать приходится. Значит так, ребятки: сегодня после обеда идем выбирать телевизор в центральном универмаге. На Вас, товарищ радист, ложится ответственная задача - отобрать самый доброкачественный телевизор и тщательно его испытать, чтобы ни малейших дефектов не было, иначе...». У нас всех холодок пробежал между лопаток, когда мы представили, что будет иначе, ведь дяде Васе будет персонально известно, кто выбирал ему телевизор.
    Поскольку в магазинах с двух до трех был обеденный перерыв, мы вышли втроем из порта в половине третьего и направились неспешно к универмагу. Был яркий, солнечный день, и теплый ветерок с моря приятно обдувал наши лица. В магазине мы за полтора часа обследовали тщательнейшим образом все телевизоры, выставленные на продажу, а потом замполит обратился к заведующей секцией: «Нет ли у вас еще чего-нибудь получше?». Через некоторое время грузчики принесли со склада еще три коробки, мы обследовали и их. В те времена во Владивостоке, да и во всех других крупных городах, кроме Москвы, работал всего лишь один канал, и то передачи начинались с шести вечера, а за час до передач включалась телевизионная таблица, по которой можно было проверить настройку. Но днем по этому каналу транслировали первую радиопрограмму. Поэтому, все, что мы могли проверить - это качество звукового канала и четкость растра, которая лишь приблизительно дает представление о качестве изображения. В принципе мы уже отобрали один аппарат, оставалась последняя проверка качества. Ждать еще два с половиной часа в магазине не имело никакого смысла, поэтому замполит предложил нам разбежаться по своим делам и собраться здесь же к шести часам. Сам он жил неподалеку от универмага. Когда мы разошлись, и я неторопливым шагом пошел вдоль центрального проспекта, я вдруг вспомнил, что на сегодняшний вечер у меня назначено ответственнейшее мероприятие, а именно - посещение театра оперетты вместе с Валей. Давали «Летучую мышь», и билеты я приобрел чуть не за месяц до спектакля. «Что делать? - пронеслось у меня в голове,- если я провожусь с этим телевизором, то опоздаю на спектакль». У меня было всего лишь два варианта на выбор: оправдываться перед девушкой или перед замполитом. В конце концов я решил так: «Большую часть работы, как радист, я проделал. Осталось практически лишь включить изображение и привезти телевизор до порта на такси, а затем доставить его от ворот порта на судно. Их - два мужика. Неужели не справятся? Нехорошо, конечно, что я их не предупредил, да уж потом как-нибудь отбрешусь».
    Я решительно направил свои стопы в порт, выгладил тщательно брюки, надраил до блеска парадные туфли и терпеливо ожидал, пока Валя заканчивала делать прическу и наводить мелкий марафет. Наконец мы были готовы, и взяв девушку под руку я начал спускаться с ней по длинному трапу. Судьба, конечно, странная женщина. Надо же было именно в этот момент столкнуться с нашей парочкой, которая волокла огромную коробку с телевизором, обмотав ее веревкой и просунув под нее палку. Впереди неторопливо вышагивал Герман. При его занятиях со штангой, ноша вовсе не казалась ему тяжелой. Зато этого нельзя было сказать о замполите. Пот ручьями стекал у него по раскрасневшемуся от напряжения лицу. Двумя руками он судорожно обхватил конец палки и мелкими шажками семенил за Германом, не имея никакой возможности утереть пот платком. Трап - это вам не улица, разминуться, ускользнуть в сторону никуда нельзя. Поворачивать назад и объяснять подруге смысл маневра было поздно. Встретились мы у самого нижнего конца трапа. Я поднял свои невинные глаза на замполита и поймал взглядом такой заряд эмоций, что весь спектакль думал о том, как завтра буду объясняться с ним. К чести нашего идеологического командира нужно сказать, что он проявил известное благородство, не став меня отчитывать перед девушкой. А может, просто у него для этого не хватало сил, и не было времени собраться с мыслями, поскольку все мысли были заняты тем, как бы дотащить этот проклятый ящик, пропади он пропадом. Вале же оперетта очень понравилась, и она обратила внимание на то, что я в этот вечер был каким-то рассеянным.
    На следующее утро я проснулся, с содроганием представляя близящуюся экзекуцию. Замполит ночевал дома, и на судне обычно появлялся не раньше одиннадцати. В это время я находился в радиорубке, когда запыхавшаяся официантка из кают-компании объявила, что меня вызывает замполит. Я бросил вопросительный взгляд на начальника радиостанции, он кивнул: «Иди, раз надо». Передвигая разом отяжелевшие ноги, я поплелся в кабинет, рядом с каютой замполита. Едва я перебросил ногу через комингс, как на меня обрушился шквал бессмысленных для сухопутного человека словосочетаний великого и могучего языка: «Ты... мать твою в кочерыжку... комсомолец или нет?». И тут произошло нечто совершенно неожиданное для меня самого. Как будто кто-то неведомый нажал маленькую кнопочку под моей черепной коробкой, и мой язык вдруг откликнулся прямо в резонанс, талантливо имитируя не только лексикон, но и оттенки интонации и даже экспрессию: «Я... мать твою... комсомолец, а что?». Мой простой ответ, содержащий, в свою очередь, простой вопрос, поставил замполита в тупик. Он закашлялся, как-то сразу сник и сменил тон на укоризненный: «А ведь нехорошо, сынок, так поступать!». -«Согласен,- тут уже я делаю крутой поворот оверштаг,- получилось куда как глупо, но... вот Вы когда-нибудь любили?». Он только вздохнул, помолчал пару минут, возможно перебирая основные события своей жизни в этой области. Потом, так и не решив, была ли то любовь или страсть, а может, просто увлечение или флирт, он безнадежно махнул рукой в мою сторону: «Сгинь!». Последствий особых не было, но вступить в партию он мне больше не предлагал.

6

    После окончания путины наше судно поставили на прикол на Видовой площадке на всю зиму. Большая часть сезонных рабочих уволились, члены экипажа также по очереди уходили в отпуска, и на «Чернышевском» осталось менее ста человек для проведения ремонта и профилактических работ. У нас, радистов в порту работы совсем немного. Во-первых, отменены круглосуточные вахты в эфире. Часть аппаратуры мы отнесли в навигационную камеру порта для проверки, а в остальной протирали спиртом контакты, смазывали трущиеся части и заменяли изношенные щетки электрических генераторов. Кроме того, заменяли изношенные банки аварийных акуммуляторов и чинили оплетку антенных тросиков. А большей частью просто бездельничали.
    Однажды из нашего порта приписки - Холмска на Сахалине - пришла телеграмма: «Просим срочно командировать радиста в Управление для включение в экипаж вновь формируемой флотилии». Речь шла обо мне, поскольку начальник радиостанции Фомичев уже уволился и собирался также ехать в Холмск для получения нового назначения, а второй радист Витя Могильный когда-то окончил трехмесячные курсы радистов и имел справку вместо диплома. Мы сели с Фомичевым в самолет и долетели до Южно-Сахалинска, а там поездом добрались за 5 часов до Холмска. К этому времени мы уже знали о цели моего вызова. Оказывается вновь формируемая флотилия предназначена для ловли тунца в южных морях, а это предполагает заходы в иностранные порты. Кроме того, сами траулеры следовало сначала перегнать из Одессы на Дальний Восток. В это время из-за каких-то международных конфликтов Суэцкий канал был закрыт, и маршрут перегона предполагал пересечь все Средиземное море, затем Атлантическим океаном обогнуть Африку и, пройдя южнее мыса Горн, пересечь Индийский океан с заходом на Мадагаскар и в Сингапур, затем Япония, Тихий океан и наконец родной пролив Лаперуза и Сахалин. В общем, предел мечтаний - заветная кругосветка. Мой бывший начальник заверил меня, что он мне не конкурент в этой экспедиции, поскольку едет по совсем другой надобности. Он был исключительно эрудированным человеком, и всю дорогу я засыпал его вопросами на самые различные темы. В Холмске мы с ним тепло попрощались, и я направился в Управление. Там оказалось неожиданно тихо, никакой особой суеты в связи с формированием новой флотилии не наблюдалось. Сначала даже мне не хотели оплачивать перелет самолетом, и оплатили только после предъявления мною телеграммы, начинавшейся со слова «Срочно». Меня поставили в резерв и дали направление в гостиницу Дома моряков. Потянулись долгие дни безделья. За неделю я заполнил все необходимые бланки учета, сфотографировался на загранпаспорт и дал подписку о неразглашении государственных и всех прочих тайн. Оказалось, что особых проблем с формированием комсостава не было. Он и малочисленнее и дисциплинированнее остальной части экипажей, которую собрать вместе никак не могли. А может проволочки были еще с тем, что одесские траулеры не были готовы еще к перегону. По плану нас должны были подбросить до Одессы «Аэрофлотом», а там мы должны были в течение месяца принять суда и выйти в кругосветный рейс. Безделье страшно деморализует, начинаются сплошные пьянки с драками и прочими ЧП. Определенную нервозность вносит также и то, что в резерве моряк получает чуть больше половины нормальной зарплаты. Каждый день с утра я навещал в Управление и порядком там уже всем надоел своими вопросами. Но никто ничего определенного сказать не мог не только о сроках экспедиции, но и, вообще, о том, состоится ли она. Через месяц мне все это осточертело, и я написал заявление, что желаю вернуться на свое судно.
    На «Чернышевском» все было по-прежнему. Только появился новый начальник радиостанции - очень добрый дядька предпенсионного возраста, которого звали Николаем Алексеевичем. Этот дядька, как и Витя Могильный, окончил еще в древности курсы радистов и получил справку. Однако за долгие годы работы он успел побывать в тундре, Заполярье, на Чукотке и имел колоссальный практический опыт работы в сложнейших условиях. И все же они с Витей страшно боялись экзаменов, которым подвергаются все радисты раз в три года при переаттестации. С бледными лицами они учили какие-то пособия, выписывая на шпаргалки номинальные режимы зарядки акуммуляторов различного типа.
    Николай Алексеевич был прекрасным рассказчиком. Например, он объяснял, каким образом он попал в Заполярье и на суда рыболовецкого флота. После войны в западной части страны практически все население постоянно голодало. Когда он попал на судно, он впервые за несколько лет сытно наелся, и потом еще целый месяц он удивлял весь экипаж своим аппетитом, пока не привык к мысли, что так он может здесь есть каждый день. В море действительно еды на всех хватит, только человеческий организм не способен каждый день есть одну только рыбу, в отличие, например, от хлеба, картошки  и молока.
    В Заполярье и в тундре он был еще практикантом. Об этих местах он выразился кратко: «Это край сплошной трахомы и сифилиса, но люди там неплохие, только спиваются очень быстро». Радистом у него был некий Корнейчук. Он прошил там немало лет и его знала вся Эвенкия. Для геологоразведочных партий связь - это сама жизнь, потому что она означает и продовольствие, и топливо, и медикаменты, и решение всех производственных вопросов. Авторитет Корнейчука среди начальников экспедиций был непререкаемым, он был по сути местным богом для чукчей и эвенков, а для русских - аналогом такого бога. Как и всякий талантливый человек, он страдал затяжными запоями. В это время всякая связь центра с севером прекращалась. Чукчи уважительно говорили: «Начальник болеет однако!». Русские же крыли его матами, но сделать что-либо были бессильны, ибо заманить специалиста в эту дыру с сифилисом и трахомой, видимо, было не просто. Срочные радиограммы, сводки и депеши множились. Затягивание этой ситуации грозило головомойками многим начальникам. Наконец кому-то удавалось отловить Корнейчука и едва живого доставить на радиоцентр. Руки мастера тряслись с похмелья, голова трещала. Ему совали в руки стакан и хрустящий огурец. Через 10 минут дрожание рук прекращалось, Корнейчук включал рацию, надевал наушники и строгим голосом говорил начальникам, которые пристроились вокруг, кто на табуретках, кто на корточках: «Записывайте, повторять не буду». И он, вслушиваясь в писк морзянки, которая каким-то чудом едва пробивалась сквозь бурю атмосферных помех, диктовал усталым голосом, а начальники все разом писали каждую радиограмму, не перебивая диктатора ни единым словом. Потом они сверялись друг с другом, восстанавливая пропущенные слова, и отдавали окончательный текст получателю. После окончания приема, эти матерые красноносые мужики обступали Корнейчука и жалобно просили, чтобы он именно их телеграммы передал в первую очередь, поскольку Москва их ждет уже вторую неделю и мечет громы и молнии на головы начальников. Но мастер только вяло махнет рукой в направлении рабочего стола: «Оставьте там, я передам», и делает знаки, что сеанс окончен, хозяин устал и всем следует покинуть помещение. После ухода этой неуемной публики он подходил к столу, выуживал три-четыре радиограммы, которые по ведомому только ему критерию он считал действительно важными, садился за телеграфный ключ и минут за десять отстукивал их. Затем обращался к практиканту, указывая на оставшиеся радиограммы: «Эти - в эфир!», и открывал дверку печки-буржуйки.
    У меня обилие техники, за которую мы отвечали, не вызывало особого страха. Во-первых, большую часть этой аппаратуры мы изучали. Кроме того, у меня уже был опыт, приобретенный в течение годового рейса на маленьком траулере, где я был прикреплен стажером к радисту, только что окончившему наше училище. В-третьих, здесь было гораздо лучше с комплектами запасных модулей и измерительной аппаратурой. А в-четвертых, со мной было двое людей с огромным жизненным и профессиональным опытом. Но важнее всего было то, что на траулере мы были год в Аляскинском заливе, за тысячи километров от родной земли, и обратиться за помощью к американцам нам разрешалось только в самых экстренных случаях, когда под угрозой гибели находится судно или его экипаж. Здесь же мы ходили между дальневосточным побережьем материка и Курильскими островами. Зная, что помощь придет всегда от проходящих судов, военной авиации или пограничников, работать куда спокойнее. Отношения в нашей группе радистов сложились самые теплые. Хотя я и имел самые прекрасные шансы сделать крутую карьеру, будучи единственным радистом, имеющим диплом, и даже не простой, а с отличием, но в течение следующих пяти лет я бы ни за что на это не согласился, даже если бы мне это предложили. Причина была простой: начальник радиостанции несет персональную ответственность за исправное функционирование всей аппаратуры на судне. В этот перечень входят: радиолокационный комплекс, средневолновый и коротковолновый главные передатчики, две основные аварийные радиостанции, 30 аварийных радиостанций, размещенных на спасательных шлюпках и плотах, два радиопеленгатора, гирокомпас, с десяток радиоприемников, эхолот, радиотрансляционная и переговорная сети на добрую сотню точек, прорва генераторов и умформеров, питающих весь этот зоопарк аппаратуры, аварийные акуммуляторы, антенная сеть а также развлекательное хозяйство, включающее несколько телевизоров, магнитофоны и усилители, обеспечивающие танцы, и многое другое, чего и не вспомнишь. Все эти устройства, разбросанные по всему судну, соединены кабелями, проложенными в специальных кабельных каналах. Когда откроешь крышку такого канала, в глазах рябит от сотен разноцветных кабелей. За долгие годы на судне многократно устанавливали и заменяли различную аппаратуру. Может быть, когда-то и был подробный план этого кабельного чудовища, но за годы в нем так много изменилось, и эти изменения заносились на какие-то клочки бумажек, часть которых тут же терялась.
     Словом, на нашем судне был только один человек, который держал, главным образом, в своей голове немыслимые ассоциации, помогающие ориентироваться в этих соединениях. Им был наш старикан Николай Алексеевич, проработавший на этом судне более 10 лет. Фомичев заменял его лишь на один рейс в связи с болезнью. Я уже упоминал, что он был предпенсионного возраста, и когда-то должен был передать свое хозяйство. Витя панически боялся брать на себя такую ответственность из-за слабых знаний, а мне по молодости лет и вовсе ни к чему было задумываться о таких сложностях жизни. С Витей мы также не могли быть в отношениях конкуренции, поскольку для радистов были всего две градации. После окончания мореходки мне присваивалась квалификация радиооператора второго класса, а для получения первого класса мне следовало набрать плавательского ценза год и восемь месяцев и сдать квалификационный экзамен. Словом, здесь ничего не зависит от интриг, а определяется лишь стажем.
    Классность радиста целиком определяется стилем его работы. Обычно не специалист представляет нашу работу состоящей в записывании принимаемой морзянки на телеграфный бланк и отстукивании радиограмм, нажимая на головку телеграфного ключа. Специалисты на береговых радиоцентрах могут работать на очень высоких скоростях и уважают тех судовых операторов, которые не просят их снизить скорость. Классный же радист принимает морзянку сразу на пишущую машинку, что резко повышает скорость приема и качество чтения радиограммы. Для передачи он также использует не обычный ключ, для которого скорость передачи ограничено инерцией вертикальных движений кисти. Попытка передавать с большей скоростью, чем та, что является для вас рабочей, приводит к сильному утомлению кисти, ухудшению четкости передачи, а если вы попытаетесь долго работать в таком режиме, наступает судорожный спазм кисти. В таком случае говорят «сорвал руку», и учиться передаче нужно заново, начиная с очень медленной скорости, примерно как учатся ходить. Для облегчения были придуманы сначала вибрационные ключи. Такой ключ представляет собой упругую металлическую полоску, обычно изготавливаемую из полотна ножовки по металлу. На один из концов полотна приваривают стержень с резьбой, на который навинчивают перемещаемый груз, а на другом конце насаживают плексиглазовую ручку. Полотно закрепляют горизонтально, а с обеих его сторон размещены два контакта. Плексиглазовую ручку зажимают нежно между большим и указательным пальцем. Если отклонить полотно влево, то упругое напряжение начинает колебать грузик на другом его конце и полотно начинает вибрировать с частотой, определяемой положением грузика на резьбе и периодически замыкать левый контакт, генерируя точки. Отклонение вправо генерирует последовательность тире, так как зазор между полотном и контактом здесь больше. Скорость здесь возрастает чуть не в два раза, поскольку работает не кисть, а лишь пальчики. Потом и этот ключ усовершенствовали, заменив его электронным, где вместо колебаний грузика точки и тире порождают специальные генераторы, сделанные на лампах или транзисторах. Первый такой ключ я сделал еще в мореходке.
     На судно я уже пришел, имея первый разряд по радиоспорту и титул чемпиона Сибири и Дальнего Востока, поэтому работа в эфире вовсе не казалась мне сложной. В одну из своих вахт я заметил в радиорубке чей-то электронный ключ, сделанный на реле и тиратронах в увесистой коробке из текстолита. Я решил вспомнить свои навыки в этом деле и включил наугад ключ в одну из розеток, расположенных рядком в передней части стола. Из коробки пошел дым и сильно запахло сгоревшей изоляцией трансформатора. Оказалось, что ключ имеет низковольтное питание. В это время в рубку вошел Николай Алексеевич. Я сжался, ожидая очевидной взбучки, но он только всплеснул руками: «Надо же, уже второй раз сжигают мне ключ. Мне бы, дураку, наклеить на вилку надпись - 24 вольта. Ну да ладно, подумаешь - беда, потом починишь». Так что был он мне, как отец родной, тем более, что отец мой умер пять лет назад. За работу Николай Алексеевич меня ценил и питал надежды, что я, обладая теоретическими знаниями после мореходки, настрою  ему наконец капризную переговорную радиостанцию для штурманов, которая работала в целом исправно, но из-за нелинейных искажений передавала речь с хрипотцой. Я же из-за лености и легкомысленности молодости так и не удосужился довести эту работу до конца.

7

    На время долгой зимней стоянки на судне произошли перемещения. Кубрики теперь пустовали, поскольку оставшихся людей можно было расселить по более комфортабельным каютам. В соседней со мной каюте проживали три женщины: пожилая кореянка с распространенной фамилией Ким и неизменной восточной улыбкой на круглом лице, работавшая главным бухгалтером после списанного из-за пьянства бывшего моего соседа по каюте Григория Михайловича, вторая бухгалтерша Валя Прорехина и еще одна Валя Прекова, с которой мы познакомились за глажкой рубашек. Прорехиной было чуть больше двадцати, и она было довольно симпатичной на мордашку. Поближе я познакомился с соседками уже по весне, когда, решив поздравить их с Пасхой, я с утра отстоял довольно длинную очередь в магазине на берегу. К тому времени наше судно перевели с Видовой площадки на территорию завода для ремонтных работ по корпусу, связанных со сваркой. Ясное дело, завод был, главным образом военным. У соседних пирсов, закрытых ангарами, ремонтировались подводные лодки. Вся территория была обнесена трехметровым забором с колючей проволокой, пущенной поверху. Нам выдали специальные пропуска, и охранникам в проходной было разрешено обыскивать лиц, которые могли показаться им подозрительными на предмет проноса через проходную запрещенных предметов. Наших же рыбачков интересовал только пронос спиртного на судно, и они умудрялись проносить, засунув в каждый рукав зимней куртки по бутылке. Тут главное было, чтобы бутылка не выскользнула из рукава в самый неподходящий момент, поскольку спиртное конфисковывалось, а владелец лишался пропуска, и остальное время он должен был сидеть на судне без выхода на берег. Ясное дело, что по пьяной лавочке или по рассеянности пропуска терялись, а новые взамен не выдавались, поэтому с каждым днем число счастливых посетителей берега уменьшалось.
    Одновременно с куличом я вручил девушкам цветы, бутылку марочного вина и был приглашен к ним в каюту за праздничный стол, который буквально ломился от яств. Так установились дипломатические отношения, которые вскоре превратились в традиционные товарищеские ужины. Девчата охотно подкармливали меня, состязаясь в кулинарном искусстве. Мое любимое блюдо готовилось так. На сковородку с оливковым маслом щедро наваливалась горка свежайшего крабового филе, только что разделанного на конвейерах, сверху добавлялся лучок, томатный соус и какие-то специи. Хотя нас и так неплохо кормили на судне, но ведь это - совсем другое дело, можно сказать, по-домашнему. Эти ужины чаще устраивали теперь в моей каюте, поскольку наши шумные речи утомляли Юлию Николаевну Ким, да и у меня в каюте было просторнее, ибо я жил в ней один. На танцы, в кино и театр я с месяц так и ходил под ручки с двумя Валентинами. Потом Прорехина потеряла свой пропуск, и далее я уже ходил с ее подружкой. Позже она высказала Прековой, что если бы не потеряла пропуск, то, без всякого сомнения, отбила бы у нее радиста.  На самом же деле, все было немножко иначе. Дело было вовсе не в пропуске, а в том, что Прорехина была лишь красивенькой дурочкой родом из портового города Холмска. Например, однажды в кают-компании, когда ее спросили, как же она оказалась в море, она ответила: «Идеалом современной девушки являются четыре «Д» - дом, диплом, деньги и девственность. Три «Д» у меня уже есть, а за четвертым я и пошла в море», на что наш бесцеремонный главный механик по-отечески осведомился: «Никак не пойму, какого же «Д» Вам не хватает, деточка?». С этими «Д», конечно, была большая путаница, поскольку позже Прорехина путалась со вторым механиком, как только его жена Алена - прекрасная, тихая женщина, которую на судне все любили за доброту - легла в больницу.
    Мы же с Валей Прековой с каждым днем все более явно тянулись друг к другу. В свободное время мы играли в бадминтон, загорали на владивостокских пляжах, катались на лодке или просто бродили по городу. Однако, я был, видимо, слишком робким. Только однажды, когда ее подружка Валя Федотова (удивительно - сплошные Вали!) пригласила нас к себе на день рождения и мы с моей Валюшей загорали вдвоем на одной из живописных сопок, я попытался обнять ее за плечи и привлечь к себе, но она стыдливо отстранилась, и я, покраснев и смутившись не менее ее, не решился повторить свои попытки. Зато другую ее подружку - Томку Зуенкову - такое медленное развитие событий, видимо, никак не устраивало, и она начала принимать активное участие а наших делах. Томка было не очень симпатичной на лицо, но весьма темпераментной женщиной тридцати лет с прекрасной спортивной фигурой. Верхнюю губу ее пересекал шрам от перенесенной в детстве операции. Она уже успела побывать замужем за моряком, родить дочку Ирину и развестись. Причиной развода, по ее словам, было то, что муж, напившись, пару раз поколотил ребенка, и вообще был жутким грубияном. Дочку она, видимо, сбросила матери, а сама ходила в море, работая контролером качества рыбопродукции завода. В настоящее время она жила с каким-то боксером, которого звали Виктором. Это был здоровый, как бык, крупный парень. К сожалению, он был недалекого ума, что часто встречается среди спортсменов, а когда выпьет, становился агрессивным, мог и поколотить любого.
    Томка пригласила нас с Валей на день рождения. На проспекте Столетия городу Владивостоку она построила двухкомнатную кооперативную квартиру. Пока Валя ходила за покупками, Томка все подначивала меня, оставшегося помогать ей накрывать на стол. Её чересчур дотошные вопросы о наших отношениях и советы опытной женщины повергали меня в крайнее смущение, и я облегченно вздохнул, когда начались собираться гости. Первой пришла пара молодых людей. Девушку звали Ольгой, у нее была редкая фамилия - Рева, а сама она была крайне флегматичной, казалось, что она постоянно слегка дремлет. Даже говорила она каким-то полусонным тихим голосом, и через час общения с ней вам начинало казаться, что было бы весьма неплохо куда-нибудь прилечь поспать. Работала она на нашем судне нормировщицей. Томка говорила, что парень этот ухаживает за Ольгой уже более пяти лет, и за все это время отношения ранней стадии ухаживания нисколько не изменились. Я предположил, что парень впадает в сон раньше, чем у него появятся какие-либо другие мысли.
    Веселье затянулось до полуночи. Я в те годы вообще не пил, но, чтобы не привлекать ненужного внимания, изредка отпивал глоток шампанского или делал вид, что отпиваю. Боксер быстро накушался, начал громко рассказывать о несправедливых решениях судей на соревнованиях, и Томка уложила его в спальне. Когда гости разбрелись, нам уже поздно было возвращаться на судно, да и следующий воскресный день мы решили посвятить пикнику на природе, поэтому мы остались ночевать у Томки, причем эта язва хитро подмигнула: «Вам вместе стелить или как?..». Вале постелили на диванчике, а мне поставили в полутора метрах раскладушку. Я долго не мог заснуть, впервые оставшись с девушкой, которая мне нравится,  в одной комнате, прислушивался к ее дыханию, но потом все же заснул.
    После этого дня рождения мы частенько ужинали с Валей то у меня в каюте, то у нее. Она любила делать мне прически. У нее был потрясающий вкус, многие платья она шила себе сама, сама делала себе высокие пышные прически. А теперь она стала заботиться и о моем гардеробе, тщательно выбирала мне рубашки. Она же решила, что атласная бабочка подойдет мне лучше галстука. Мне очень нравилась эта забота, и мне хотелось бывать с ней все чаще и чаще. Сначала наши радисты перемигнулись, когда Валя в первый раз принесла мне в радиорубку испеченные ей пирожки. Девчонки также вокруг подхихикивали, но мы уже ни на кого не обращали внимание, и все от нас отстали.
    Однажды мы остались с Валей вдвоем в ее каюте. Она сделала мне прическу, и я встал чтобы осмотреться в зеркале. На какую-то минуту я вдруг ясно ощутил, как близко находятся наши губы в этой тесной каютке и, потеряв всякое благоразумие, я обнял Валюшу и нежно припал к ее губам. Еще с минуту мы прислушивались, как бешено стучат наши сердца, а потом она отпрянула от меня: «Что же мы делаем? Ведь сюда могут войти в любую минуту». Все то, что сдерживало меня раньше, куда-то ушло и я сказал, блаженно улыбаясь: «А мне все равно, потому что я давно уже знаю, что я люблю тебя, и ты будешь только моей». Я снова притянул ее к себе и мы слились в этом бесконечном поцелуе, таком прохладном и манящем.
    Тем временем ко мне в каюту подселили соседа - сварщика Валеру, и мы вечерами уединялись с Валей где-нибудь на корме, смотрели на море, любуясь тем, как огромный остывающий диск солнца медленно погружается в расплавленное серебро на горизонте. Обычно я брал с собой бушлат и поздним вечером набрасывал его на девичьи плечи, оберегая от свежего морского бриза. Валя твердо решила, что мне следует дальше учиться в университете, и я начал понемногу готовиться к экзаменам. Тем временем до выхода судна в путину оставалось меньше месяца. Мельчайшие ощущения тех дней я помню до сих пор. Древние греки говорили, что избранники богов могут услышать музыку небесных сфер, музыку совершенно особую, неземную, чарующую своими божественными гармониями и возвышающую. Мне кажется, в то время я постоянно слышал именно такую музыку. Мир передо мной был прекрасен и чист. В нем не было ни грязи, ни злобы, ни жадности, ни порока. Эта гармония заполняла весь мир, и уже не во сне, а наяву иногда казалось, что ты не просто ходишь по палубе или по земле, а паришь и летаешь. Я улыбался всем людям, и они улыбались мне в ответ, потому что смотреть на счастливого человека - это значить ощущать хотя бы часть его счастья, пользоваться этой частью.
    На судне я довольно сильно увлекался игрой на аккордеоне. Иногда я играл «на посиделках» в холле для публики что-нибудь популярное, хотя сам настоящей музыкой тогда считал только классику. Учителей у меня никогда не было, я занимался сам. Чтобы не мешать окружающим своими упражнениями, я удалялся в одну из комнаток при кинозале и, разложив самоучители и альбомы с пьесами, часами играл там чисто технические упражнения. Однажды, когда я увлекся игрой, я не заметил, как в эту комнатку вошла Валя, подошла сзади и положила свои руки мне на плечи. Я остановил игру и, обернувшись, поймал ее руку губами. Я впервые видел ее такой взволнованной и спросил: «Что случилось, Валюша?». Она заговорила прерывающимся голосом: «Я знаю, тебе надо учиться. Через несколько месяцев ты уедешь... я буду тебе только мешать в жизни. Ты молчи, я старше тебя, я знаю... но...». Тут она замолчала, густо покраснела и сказала  мне прямо на ухо: «Я буду ждать тебя всегда, только... мне было бы легче ждать, когда ты уедешь, если ты.. оставишь у меня под сердцем частичку новой маленькой жизни...».
    Я ничего не ответил, поставил осторожно аккордеон на стул, взял Валю под локоть и повел в свою каюту. Потом я сказал, взглянув на часы: «На сборы даю 10 минут, форма одежды -  парадная, захвати паспорт. Идем на берег». Через полчаса мы входили в здание ближайшего ЗАГСа, чтобы подать заявление. Женщина внимательно ознакомилась с нашими паспортами, приняла наши заявления и выписала приглашение посетить это заведение через полтора месяца, которые определены законом. Мы пытались убедить ее, что, будучи моряками, через две недели мы уже окажемся в открытом море, а во Владивосток придем вообще неизвестно когда, но женщина отрубила кратко: «Тем более», а затем смягчилась и выписала справку о том, что наше заявление принято такого-то числа. По этой справке нас через полтора месяца могут зарегистрировать в любом другом ЗАГСе.
    Вернувшись на судно, мы явились к капитану, чтобы сообщить ему о нашем решении. Он кратко поздравил нас и заметил: «К сожалению, у меня свободных кают нет, так что ничем помочь вам в семейном вопросе не могу». О своем решении мы договорились не сообщать никому, оставляя это тайной для двоих. Капитан был не в счет, поскольку капитаны, в соответствии со своей должностью, не болтливы. Встречаться тайком - это было так романтично. Через пару дней Томка снова сбила нас на пикник. Днем мы прыгали на природе, играли в бадминтон, купались и целовались, уже не особенно прячась от окружающих. Вечером к Томке зашел ее боксер и увел куда-то к себе, а хозяйка оставила нас в своей квартире. Наконец мы остались вдвоем. Впрочем, то, к чему мы так долго стремились, видимо перегрузило мои эмоции, так что. честно признаться, я оказался совсем не на высоте. А если говорить прямо, то я испытал глубочайший конфуз, и мне хотелось провалиться в самые глубокие тар-тарары от стыда и унижения. А вот Валечка оказалась куда мудрее и, хотя она страдала от неудачи не меньше меня, она сказала: «Все образуется. Не надо нервничать, иначе будет еще хуже». Так оно и оказалось, и в дальнейшем мы были счастливы, как только может быть счастлив человек на этой земле.

8

    Понемногу Валя рассказала мне историю своей жизни. Ей исполнилось всего 4 месяца, когда началась война, и ее родители погибли в одной из первых бомбежек Калининграда. Валю сдали в детдом, который тут же эвакуировали куда-то в Киргизию. Там ей и дали фамилию начальника детдома. В этом детдоме появились первые друзья, сохранившиеся на долгие годы. Там же она выучилась играть на тромбоне. Нередко духовой оркестр детдома приглашали играть на свадьбах и похоронах. Администрация шла на это, поскольку заказчики расплачивались едой, а время было голодное. После окончания войны детдом снова вернули в Калининград и, закончив семилетку, Валя поступила в техникум, который дал ей специальность швеи-мотористки и мастера-закройщика. Затем она пошла работать на ковровую фабрику, где уже через год получила однокомнатную квартиру. Экономила на еде, стараясь использовать каждую копейку, чтобы приодеться и купить нехитрую мебель.
    В те годы была специальная радиопередача, с помощью которой люди пытались найти родственников, разбросанных войной. По записи в детдомовском журнале регистрации Валя знала, что у нее есть старшие братья и сестры. Через эту передачу Валя нашла их, полетели письма, и однажды они все приехали в Калининград. Обнимались, целовались, радовались встрече. Братья и сестры сказали, что они сдали сами ее в грудном возрасте в детдом, иначе она бы просто не выжила, потому что достать молока для ребенка во время войны было просто не реально. Затем все разъехались, осталась лишь старшая сестра Анна, которая приехала с ребенком трех лет. «Я у тебя поживу пока,- спокойно сказала она,- а то я теперь со своим мужиком в ссоре. Он пьет постоянно, а пьяный лезет драться. Пусть поживет один, пока не соскучится». -«Поживи, не жалко»,- ответила Валя, и они стали жить втроем. Шли месяцы, а сестра все не торопилась возвращаться домой, пришлось ее временно прописать. Анна была старше Вали лет на 15, имела значительный житейский опыт, который и передавала младшей сестре, довольно бесцеремонно уча ее уму-разуму. Валя терпела покорно, поскольку, проживя весь свой короткий век в общежитиях, она понимала, что человека на улицу выставлять нельзя, а тем более ближайшего родственника. Прописавшись Анна и вовсе начала командовать, указывая, что можно делать и чего - нельзя. Мелкие конфликты были не в счет, а ссориться с людьми Валя вовсе не могла. Поэтому однажды теплым летним днем, получив на фабрике зарплату, Валя накупила конфет племяннице, взяла торт, бутылочку хорошего вина и решила устроить вечер примирения с сестрой. Однако та, неизвестно почему, прямо с порога устроила ей скандал, а когда Валя спросила, в первый раз набравшись храбрости: «Почему ты здесь командуешь?», сестра парировала: «Не нравится - убирайся вон!».
    Валя выбежала из дома в одном летнем платьице с сумочкой в руках. Обида душила ее. Она шла по парку и вдруг вспомнила, что ее закадычная подружка Гаврилова Валя по кличке «Гаврик» уже который год зовет ее к себе в Волгоград на текстильную фабрику. Решение созрело мгновенно и, купив на остаток зарплаты билет до Волгограда, Валя прикатила к подружке. Ее тут же поселили в фабричное общежитие в одной комнате с Гавриком и приняли на работу также швеей. Валя написала письмо сестре в Калининград, но ответа не получила. Ближе к осени она написала еще одно письмо, в котором сообщила, что квартиру и мебель оставляет Анне, но просит выслать хотя бы пальто и теплые вещи, а то скоро зима. Ответа от сестры так и не пришло.
    В детстве Гаврик была очень красивой пухленькой девочкой с огромными бантами на голове. Но она была большой непоседой и однажды в возрасте шести лет она свалилась с забора и сломала себе позвоночник. Она осталась жить, но врачи сказали, что ребенок так и останется горбатым на всю жизнь. Родители любили свою красивую дочку, но они были очень молодыми и решили, что смогут родить себе еще одну красивую дочку, а горбатую сдали в детдом. Впрочем, Гаврик их не помнила и потому не осуждала. Она привыка к своему дефекту и даже не замечала его, поскольку была доброй, другие дети любили ее и никому не приходило в голову дразнить ее «горбатой». Так было до тех пора, пока за девушками не начинают ухаживать кавалеры. У Гаврика был боевой, кипучий характер, поэтому от этих амурных проблем она ушла целиком в работу и общественную жизнь, за которую ей чаще дарили почетные грамоты, чем цветы или духи.
    Когда за Валей начал ухаживать один парень и она почувствовала, что он нравится безумно Гаврику, и подруга в муках ревности начинает от нее отдаляться, то она отказала этому парню. Потом Валя записалась в альпинистскую секцию, и на следующее лето они отправились совершать восхождение на Кавказ. Она показывала мне фотографии своей группы на вершине какой-то горы и квалификационный билет спортсмена, в котором ей присваивался второй разряд, а в разделе заметок было написано, что она «к дальнейшим занятиям альпинизмом не рекомендуется в связи со слабой дисциплинированностью». С гор они спустились в районе Еревана, где Валя остановилась еще у одной подруге по детдому, вышедшей замуж за армянина. Валя решила остаться здесь и поступила в СМУ «Термоизоляция», где освоила профессию изолировщика теплотрасс. А через некоторое время она перешла работать барменом в молодежное кафе, видимо не без протекции мужа своей подруги. Здесь она и познакомилась с Артуром. Артур был молодым симпатичным армянином, дарил девушке цветы, водил на танцы и в рестораны. Они полюбили друг друга и Валя впервые забеременела. Вот тут Артур и открыл ей, что его папа эмигрировал в Америку, открыл там свое дело. Сейчас у него там мебельная фабрика, и он вызывает сына к себе, чтобы тот помогал ему и приучался к бизнесу. Через месяц Артур должен уезжать. Нужно только расписаться и оформить выездные визы. Это было для Вали полной неожиданностью. Обычно для нашего человека нужно немало времени, чтобы свыкнуться с мыслью, что придется покинуть родину. Тогда граница была на очень крепком замке, уезжающий автоматически считался предателем родины, и путь назад ему был практически закрыт. Кэгэбэшник в ОВИРЕ начал стращать Валю рассказами о том, что эти «буржуазы» специально окручивают тут молоденьких дурочек, чтобы по приезду тут же сдать их в ближайший публичный дом, поскольку заграница не признает наши свидетельства о браке. Две недели Валя рыдала, затем Артур уехал один, а она сделала аборт.
    После этой истории оставаться в Ереване Валя уже не могла, хотелось уехать на край света, где тебя никто не знает и не найдет. Таким краем и оказался Владивосток, где она устроилась в путину. Проработав одну путину на конвейере Валя накопила денег, чтобы сделать взнос на кооперативную квартиру, и вот теперь она выходит уже во вторую путину бригадиром икорного цеха.
    Перед выходом в рейс моряки по традиции устраивают «отходную» в ресторане. Мы с Валей решили отметить этот праздник только вдвоем, без веселой и шумной компании. Дело в том, что мои друзья и ее подружки, конечно, очень хорошо относились к нам обоим, но все они, как нам  казалось, считали, что наши отношения - это всего лишь обычный флирт, и рано или поздно это все окончится ничем. Так бывало уже не раз со многими другими у них на глазах, хотя иные и испытывали глубочайшие, чуть ли не роковые страсти. И чем более роковой бывала такая страсть, тем более краткой оказывалась связь. Разумеется, на этих точных аналитических весах тщательно взвешивался и тот факт, что я был совсем сопливым мальчишкой с юношескими угрями на лице, которому только исполнилось 18 лет, а Валя была старше меня на семь в половиной лет. И  только мы двое понимали, что на всем этом шарике с четырьмя с половиной миллиардами людей мы созданы лишь друг для друга, мы встретились не случайно и на всю оставшуюся жизнь.
    Мы заказали столик в Центральном ресторане, пили шампанское, бросая в бокалы кусочки шоколада и целый вечер танцевали под негромкую и печальную музыку, которую, казалось, заказали специально для нас на весь вечер. Это было прощание с беззаботным одиноким прошлым. Мы любили друг друга, были молоды и здоровы, жизнь обещала нам столько радостей впереди, что нам самим было не совсем понятно, откуда в этот вечер внутри нас рождается это грустное настроение. Мы покидаем Владивосток, но ведь не навсегда. Владивосток, конечно, прекрасный город, но ведь это не наша родина. Другие порты тихоокеанского побережья нам столь же близки.
    Икорный цех, где работала Валя, занимается переработкой ястыков лососевых пород рыбы, набитых красной икрой. Икру тщательно протирают на специальных ситах, освобождая от пленки. Работа эта чисто женская, ибо нужны нежные девичьи пальчики, чтобы не давить икринки. Икорный цех считается чистым, и девушки там ходят в белых халатах, их волосы тщательно спрятаны под марлевые колпаки, а нос и рот во время работы закрыт марлевой повязкой, как в хирургических кабинетах. Никого из посторонних в цех не пускают. Меня, правда там уже считали за своего и выдавали белый халат, когда я приходил посмотреть, как работает Валя. Но я понимал, что нарушаю всякие инструкции. И потому старался приходить пореже, только когда совсем соскучусь по своей любимой.
    Когда началась путина, у всех, работающих на конвейерах в 12-часовых сменах, свободного времени совсем не оставалось. Краткие периоды отдыха образовывались только когда поднимался сильный шторм, и суда, поставляющие нам продукцию, прекращали траление. Поскольку в моей каюте был подселен сосед, мест для встреч у нас практически не было, поэтому, сменившись с вахты, я осторожно спускался по трапу в женский кубрик, стараясь не шуметь. Только теперь я оценил стратегическое положение Валиной койки, расположенной прямо под трапом. Затем я тихонько проскальзывал под одеяло и прижимался до утра к своей любимой. Конечно, от девчонок ничего не скроешь, они знали о моих визитах и тихонько хихикали за своими занавесками, но мне уже было на все наплевать, потому что я без Вали не мог уже прожить и двух часов. Даже во время вахт либо я улучал минутку забежать к ней в икорный цех, либо она приходила ко мне в радиорубку посидеть молча в уголке и поглядеть на меня.

9

    Вася Куликов был общим любимцем команды. Это был красавец-гигант, необычайно высокого роста, широкоплечий, с очень правильными чертами лица, он был настоящим символом мужской красоты и силы. Ко всему он еще был феноменально силен. Когда мужики в спортзале в искаженными от напряжения лицами пыхтели, выталкивая из последних сил штангу наверх, Вася обычно сидел в сторонке и травил анекдоты. Мужички не раз подначивали его: покажи, мол, Вася, настоящую силушку богатырскую этим кривобоким охламонам. Однако Вася все время только отмахивался, как от назойливой мухи. И только раз я наблюдал сам, как он не выдержал, поспорив с кем-то, подошел к тяжеленной штанге, которую предыдущий силач так и не смог одолеть, плотно ухватил ее за гриф посредине одной рукой, мощным рывком вывел ее наверх, отжал два раза и презрительно бросил на помост.
    Раньше Василий был водолазом, там силушка нужна в самый раз. Но, по его словам, он вовремя заметил, что длительная работа под водой способна подточить любую силушку, и он ушел, пока не потерял здоровья. Когда Вася снимал рубаху, все могли видеть шрамы по всему телу, полученные в портовых драках. На судне Вася работал матросом первого класса. Работал шутя, как будто играл в несложную игру. Понятно, что такому крупному мужику совсем непросто найти себе достойную подругу, но он нашел  именно такую - себе впору. Валя Куликова также была очень крупная, спокойная и красивая женщина. Не было на судне человека, который мог бы остановить Васю, а вот супругу свою он слушался совершенно безропотно, никогда не спорил и не пререкался с ней. Если он приходил в каюту пьяный, она коротко указывала пальцем на пол: «Твое место здесь», и он покорно укладывался спать на полу. Впрочем, по нашим понятиям Вася пьяным вообще никогда не был, потому что напоить его было невозможно. Он мог выпить бутылку водки из горлышка единым махом, предварительно раскрутив ее, и после этого оставался весь вечер точно таким же, как до выпивки. И только по блеску глаз можно было определить, пил он или нет. Именно этим признаком и руководствовалась строгая супруга.
    Несомненным талантом Васи было его умение рисовать, причем его больше притягивали не пейзажи и натюрморты, а портреты людей. Рисовал он карандашом или тушью, но очень профессионально. Больше всего у него было портретов своей жены. Надо сказать, что они получались и наиболее красивыми, поскольку здесь удачно соединялись красота самой натуры и точность штриха. По этим портретам я, например, мог судить, насколько он любит свою супругу. Когда я спросил его, пишет ли он маслом, он ответил, что у него и для рисунка карандашом никогда не было учителя, а масло требует не только исходного таланта, но и владения техникой, поэтому он даже и не пробовал это дело. Наш замполит эксплуатировал талант Василия, заставляя его оформлять свои дурацкие стенды передовиков и плакаты с призывами «догнать и перегнать». Но для замполита Вася бесплатно работать отказывался и, малюя аккуратно его галиматью, имел с этого хоть какой-то навар, компенсирующий скукоту этого занятия.
    Чтобы завершить портрет Васи Куликова, следует отметить, что он еще обладал приятным баритоном и частенько пел, аккомпанируя себе на гитаре. В те годы Вася был для меня настоящим кумиром, но я завидовал ему не совсем белой завистью, поскольку я думал примерно так: «Сам ты, конечно, тоже кое что можешь, но ты сравни. Ты ни разу не видел, чтобы Вася тренировался в спортзале, где сам ты ежедневно проводишь по полтора часа в изнурительных тренировках, но он сильнее тебя в 2-3 раза. Ты умеешь играть на аккордеоне, а он играет на гитаре, но ведь и занятиям с аккордеоном ты не жалеешь часов, а кто видел, чтобы Вася когда-нибудь усердно разучивал какую-то пьесу? Ты умеешь немного рисовать, но тебе никогда не сравниться талантом с Васей. Иными словами, ему просто задаром от рождения дано то, чего тебе приходилось достигать изнурительным и упорным трудом. При этом ты не куришь и не пьешь, а он не стесняется тратить все эти богом данные таланты время от времени напиваясь с матросами и тратя силушку в бессмысленных драках». Мне казалось, что при моих добродетелях было бы справедливее, если бы я был талантливее Васи, но небеса руководствовались какими-то своими понятиями о справедливости.

10

    Еще во время зимнего ремонта мне в каюту временно поселили сварщика Валеру. Это был простой, бесхитростный работяга, любитель посидеть в компании, выпить и закусить. Через парю недель он привел в каюту подругу Зинаиду и познакомил меня с ней. Сначала Валера вел себя тихо, понимая, что в этой каюте он лишь временный жилец. Потом я, вернувшись с вахты, стал заставать его с Зинаидой в койке с задернутой занавеской, но говорить что-либо взрослому человеку я считал для себя нетактичным, чтобы не подумали, что я ханжа. Потом этой моей деликатностью они стали пользоваться все откровеннее и нахальнее. Валера щекотал ее в койке, а она заливалась идиотским хохотом. Мне становилось неудобно перед соседями. Валя стала спрашивать меня с улыбкой: «Ты что, бордель у себя в каюте открыл?». Тогда я набрался смелости и попросил Валеру не приводить больше женщин в каюту. Сам он мне ничего не сказал в ответ, а вечером пришла Зинаида, уселась за столиком напротив меня и спросила: «Вот ты моряк, вроде, а мужчиной совсем не пахнешь, не пьешь и не куришь». Я понял, что быть деликатными с некоторым типом людей, это только зря портить себе нервы и спросил: «А что по-вашему означает «пахнуть мужчиной»? Может, это - пахнуть табаком и пьяной блевотиной? В таком случае я действительно не пахну и не желаю пахнуть мужчиной. Только у меня на этот счет свои понятия, и я впредь прошу Вас не появляться в моей каюте».
    Зинаида не стала со мной спорить и ушла, но Валера здорово на меня тогда обозлился. В качестве компенсации он начал приглашать в каюту компании дружков с подружками и пьянствовать. Меня это нервировало гораздо меньше, поскольку на сон при наличии шума я особенно никогда не жаловался, только запрещал курить в каюте. Вся эта ерунда закончилась, когда однажды я услышал из-за занавески, как одна из приглашенных девиц, сильно подвыпив, полезла в стол, достала там мое письмо из дома и стала громко для всех читать его вслух. Я понял, что самое время ставить точку, вскочил в одних плавках с койки и решительно отрубил: «Предлагаю всем без исключения немедленно покинуть мою каюту, иначе через 20 секунд я буду выбрасывать вас по очереди». Наиболее трезвая публика тут же поднялась, извинилась и гуськом потянулась к двери, ибо вид у меня был совсем не двусмысленным. Остались двое, которые ничего не соображали и подняться сами не смогли. Я аккуратно брал их по очереди за шкирку и выводил за дверь, где прислонял их к переборке. Валера попытался вступиться за приятелей, тогда я ему повторил с угрозой: «Я ведь сказал всем покинуть...». Он уцепился за какой-то поручень, противясь моему желанию вытолкать его за дверь, а я сменил тактику и наоборот - толкнул его вглубь каюты. Валера не удержался и, падая, зацепил рукой плафон бра над столиком. Плафон лопнул и стекло оставило на кисти руки длинный разрез, из которого брызнула кровь. Валера ничего не понял спьяна, решив, что я полоснул его ножом. Не в силах быстро подняться на ноги, он на четвереньках быстро выполз из каюты. Я выкинул его вещи в коридор, умылся над раковиной, оделся, запер каюту и пошел к старпому предупредить, что соседа своего я выкинул из каюты и больше туда его не пущу. Надо сказать, что эти решительные мои действия значительно добавили мне авторитета среди команды. На море деликатные люди не в чести. Их там считают обыкновенными слюнтяями.
    За две недели до выхода в рейс мне в каюту поселили нового соседа, теперь уже предварительно согласовав со мной. Новый сосед Михаил Аркадьевич оказался инженером по технике безопасности. Это был полный, представительный дядька сорока пяти лет, в строгом черном костюме с бабочкой, благородной шевелюрой с чуть заметной проседью и приятными, интеллигентными манерами. Больше всего, на мой взгляд, он был похож на оперного певца. Он был женат, и в это самое время его дочь сдавала выпускные экзамены в музыкальной школе. Михаил Аркадьевич волновался за результаты ее выступления, днем купил на рынке букет и помчался поздравлять свою дочь. Позже он с гордостью рассказывал мне о своей семье, о дочери и о породистой собаке - сенбернаре. Словом у меня сложилось впечатление о нем, как об исключительно порядочном семьянине.
    С самого начала мой сосед начал меня неназойливо так поучать, что почем в этой жизни и как правильно следует жить. Работы у него на судне, сами понимаете, никакой не было, как и позже в рейсе, поэтому до выхода в море сосед появлялся крайне редко, отводя душу последние деньки дома в семье. Оставаясь один, я стал приводить теперь Валю к себе в каюту. А однажды он появился утром рано и застал нас еще спящими у меня на койке за ширмой. Он, конечно, обо всем сразу догадался по некоторым предметам женского туалета, разбросанным по каюте, но, как человек деликатный, чтобы нас не смущать, громко произнес бодрым голосом: «Молодежь, я принес бутылочку доброго винца, чтобы отпраздновать отход в море. Пока вы тут встаете я на 15 минут удалюсь по своим делам». Затем он вышел, а мы стали торопливо одеваться, смущенные тем, что нас застукали. Через 20 минут наш сосед снова зашел в каюту, неся в руках кульки с фруктами, сладостями и печеньем. Я представил ему Валю, как мою невесту, а он церемонно приложился к ее руке. Затем мы сели за стол, откупорили бутылку, пили вино, смеялись и шутили.
    Когда Валя вышла, он подмигнул мне плутовато и спросил: «Что это, мой юный друг - легкий флирт или глубокое увлечение?». Когда я стал уверять его в серьезности своих намерений, Михаил Аркадьевич мягко тронул мою руку и перебил: «Послушайте меня, пожилого человека. Я пожил и знаю жизнь. Как будущая супруга она вам не пара, ибо вы слишком юны и неопытны. Это мне она может подойти, как супруга или любовница. Вы знаете, сколько у меня было женщин? О, даже я сам могу лишь приблизительно назвать это число. И при всем при том, я уверяю Вас, что глубоко уважаю свою жену и безумно люблю свою дочь. У меня и сейчас есть несколько девочек, и я Вас могу заверить, что это самые красивые девочки Владивостока. Но любовь и супружество - это не совсем тождественные понятия. Я не хочу никоим образом Вас обидеть, но, поверьте мне, я вижу вашу ситуацию насквозь. Для Вали Вы, мой юный друг, - последний шанс. Еще несколько лет, и для нее уже будет поздно делать свой выбор. Вот почему она так старается Вас обаять. Она, конечно, Вас не бросит никогда, но Вы сами разочаруетесь в ней максимум через 5 лет и бросите ее, потому что поймете, что на свете так много юных прелестниц».
    Меня, разумеется, нисколько не сбили с толку все «мудрые» слова этого старого искусителя. Я уже тогда был довольно упрямым человеком, но возражать ему явно не стоило, потому что всем логическим аргументам цена - ровно грош, а для настоящего доказательства нужно было прожить жизнь. Видя мою внутреннюю убежденность Михаил Аркадьевич не стал настаивать на продолжении спора. Я не собирался даже мысленно выступать судьей его странного отношения к женщинам, но мне было просто непонятно и любопытно, как можно быть приличным семьянином и иметь «девочек». Для этого у меня, видимо, не хватало воображения.
     Позже я понял, что Михаил Аркадьевич был просто мелочным человечишкой. Будучи совершенно не занятым в свое рабочее время, он сколотил бригаду грузчиков, в которую включил меня и Германа. Мы подрабатывали на разгрузке в трюмах. Нам было приятно работать вместе, мы постоянно перешучивались или вели глубокомысленные диспуты. Вот только когда я списывался с судна, я попросил Михаила Аркадьевича, как бригадира, отдать мой заработок Вале. Валя же приехав ко мне сообщила, что бригадир сказал ей перед отъездом, что я, собственно ничего и не заработал, поскольку был на разгрузке всего раз или два. Вот вам и вся мораль. Михаил Аркадьевич ведь понимал, что меня он больше не увидит, и спрашивать с него будет некому. Но то, что он зажилил деньги у будущего студента, которому никакие родители ничего не пришлют, ибо нет этих родителей, надолго подорвало у меня веру в таких вот интеллигентных философов.

11

    Прощался я с Валей и с «Чернышевским» в довольно пасмурный день. В Охотском море штормило, и катер высоко швыряло на волнах, грозя разбить о борт неуклюжего гиганта, выкрашенного в траурно-черный цвет. На душе было паскудно. Я накинул на Валины плечи свой черный бушлат, в последний раз крепко прижал к себе ее стройное мокрое от соленых брызг тело и молча стал спускаться по трапу, а потом мы долго смотрели на удалявшиеся фигурки друг друга, пока серая пелена дождя не поглотила нас.
    Когда ровно через 20 лет я вернулся во Владивосток, я был один. Валя умерла молодой, оставив мне дочку и сына. От Томки Зуенковой я узнал, что наш «Черныш» после той путины только один год еще ходил в море, а потом его продали японцам на металлолом. Японцы отбуксировали этот реликт эпохи  в Нагасаки и там порезали его, как у нас говорят, «на гвозди». Удивительное дело, этот странный «Чернышевский» всего лишь год был для меня временным домом, но вот до сих пор я с тоской вспоминаю каждый поворот его коридоров, формы его надстроек и мачт, и мне кажется, что даже металл этого плавучего гиганта был насквозь пропитан нашей с Валечкой любовью, как, впрочем, наверняка и любовью многих других моряков. И как жаль, что нет этого кладбища кораблей, куда мы могли бы прийти уже совсем седыми, чтобы еще хоть раз пройти по ржавым палубам домов нашей юности и вспомнить в точности те слова, которые ты шептал на корме своей девчонке, влюбившись в самый первый раз в своей жизни.

Новосибирск, март 1997