От Невского до Хайфы
- Ты где? – голос в трубке был слегка хрипловатым спросонок.
- Да в Питере я, в Питере. Где же мне еще быть?
- Ну это понятно, но вообще-то где?
- Стою вот, любуюсь атлантами и думаю, на что мне потратить такой замечательный день? Дай, думаю, позвоню Саше, авось он что-нибудь придумает. А он дрыхнет без задних ног. Извини, если разбудил.
- Да нет, ничего. Ты вот что. Давай садись на троллейбус и дуй ко мне. Я живу совсем рядом, на Невском. Буду ждать тебя через 10 минут под вывеской кинотеатра «Победа».
- Зачем же тебе ждать на улице, еще неизвестно, когда троллейбус подойдет. Ты адрес давай, я сам найду.
- Нет, ты не найдешь. Лучше я тебя под вывеской подожду.
Я не возражал. Может, это у питерских интеллигентов такая форма гостеприимности. На Кавказе одна, а здесь вот такая.
Через пятнадцать минут я сошел с троллейбуса. Саша уже стоял под вывеской, слегка поеживаясь от свежего утреннего ветерка. Мы тут же нырнули в какую-то подворотню. Там было темно. Яркие краски летнего ленинградского утра вмиг поблекли, шум транспорта стал глуше, запахло мочой. Потом мы свернули налево, прошли до конца, затем направо, и еще через пару поворотов я понял, что Саша был прав, отсюда я без него смогу выйти только на следующее утро. Лампочки в подворотнях все были разбиты или предусмотрительно вывернуты для использования их в частном владении. Лучшего места для ограбления случайного прохожего, чем ленинградская подворотня, вы не найдете по всей России. Как мне объяснил потом Саша, милиция даже не суется в эти подворотни. Стоишь так, слегка поигрывая ножичком, и прохожие вам сами отдают - кто остатки от зарплаты, кто бабушкино колечко – потому как сама обстановка уже подготовила их к неизбежности того, что и должно произойти в таком месте. Все они имеют десятки запасных выходов, проходов через задние дворы, и жулики знают эту географию лучше милиционеров, поэтому ловить их здесь – бессмысленное занятие. Кроме того, из этих подворотен можно различными путями попасть в подвалы, а все подвалы под Невским соединены в единую сеть, образующую целый подземный город – Питер андеграунд. Тут и бомжи, и малины, и склады краденного... Пытались как-то с этим бороться, ставили металлические решетки, навешивали амбарные замки, да ведь это смех. Воры, они же лучшие слесари в мире. Замки оказывались снятыми в первый же вечер, а некоторые из них уже утром обнаруживали на дверях ближайших отделений милиции, причем замкнутыми. И милиция сдалась, слишком уж обидными были эти издевательства фартового люда, да и народ посмеивался. Что-что, а народ любил посмеяться над своей милицией, которая по утверждению великого революционного поэта «меня бережет». Посмеяться - это был единственный способ, которым народ мог отвести душу над своей милицией, которую он боялся поболее, чем грабителей и насильников. Те хоть чего-то боятся, поскольку под законом ходят, а эти все делают открыто, раз уж они сами и есть этот закон. Самое поразительное для того, кто попал в эти мрачные подворотни впервые, это то, что располагаются они буквально в десяти метрах от сверкающего яркими красками и великолепием архитектуры фасада Невского проспекта. Они-то и составляют обратную сторону этого праздника жизни, поскольку адрес моего приятеля был: Невский проспект 23, кв.62.
Наконец мы дошли до какого-то подъезда. Двери не было, видимо, сняли или выбили для удобства, чтоб не мешала, когда вернешься домой хорошо набравшись, и в сумраке подворотен зияла просто черная дыра. Мы стали подниматься по лестнице на третий этаж. Сразу было видно, дом строился при Сталине, пролеты были высокие, ступеньки из гранитной крошки. Бросалось в глаза и то, что с тех самых времен в доме не делалось какого-либо особого ремонта, за исключением разве что окраски стен. Стены эти зимой в углах отсыревали и покрывались разводами плесени. Высушивать стены и зачищать плесень перед покраской, понятное дело, жэковским рабочим было недосуг, поэтому красили просто поверх того, что природа предоставила к моменту покраски. Поэтому уже через месяц-другой, свежепокрашенные места вздувались пузырями, потом пузыри опадали, обнажая красоту предыдущего колера и предыдущей же плесени. Так за несколько сезонов красочный слой уже скручивался крупными струпьями не только в углах, но и на более ровных местах. Цвет краски более или менее соответствовал качеству поверхности, на который она наносилась. Цвет был приглушенно бронетанковым. Наверное, ЖЭК покупал эту краску в ближайшей воинской части по дешевке, а сэкономленные деньги, ясен пень, использовались более эффективно персоналом того же ЖЭКа.
Однако, самым впечатляющим элементом подъезда были не стены, а ступеньки лестничных пролетов. Если бы мне кто-то рассказывал о том, что я увидел, я бы ни почем не поверил. За долгие годы советской власти ступеньки были протерты миллионами пар ног до такой степени, что вместо горизонтальных и вертикальных плоскостей давно уже образовался плавный волнообразный профиль, по которому небезопасно было без определенной сноровки подниматься и спускаться не то, что в сырую погоду, но и в сухую также. Тут было очень важно крепко перехватывать руками поручни лестницы, иначе вам грозило неминуемо пересчитать своими позвонками точное количество тех гладких выпуклостей, что обозначали ранее имевшиеся ступеньки. В таком падении был и положительный момент: если оберегать череп от ударов об эти выпуклости, то вероятность перелома остальных костей была невелика (если, конечно, вам не за семьдесят), поскольку опасные острые углы совершенно отсутствовали.
Успешно преодолев это небольшое препятствие, мы приблизились почти к цели. Дверь, ведущая в коммунальную квартиру, вполне могла бы занять призовое место на выставке современного искусства. Сколько квартир таилось там за дверью я еще не знал, но на самой двери в живописном беспорядке располагалось восемь кнопок. Пара кнопок располагалась пониже, чтобы детям было удобно дотягиваться, одна была прибита так высоко, что я смог бы едва дотянуться до нее лишь приподнявшись на цыпочки, зато остальные не создавали дополнительных неудобств пользования ими. Только для одной кнопки провода оказались спрятанными в толще двери, а остальные хозяева тянули провода из различных доступных им марок поверх двери, причем к одной из кнопок тянулись оголенные, то есть не изолированные две медные жилы. Правда, жилы эти на поверхности двери были не очень большой длины, но в потемках 220 вольт могли приятно взбодрить ваши провисшие от монотонной жизни нервы и даже внушить вам здравую мысль о том, что вы совершенно напрасно пришли сюда, вместо того, чтобы сидеть в высоком кресле перед жарким камином, держа руку красивой женщины в одной своей руке и бокал шампанского в другой.
Однако самым экзотическим элементов двери были даже не эти медные жилы, а надписи. Одна из них была выгравирована на медной дощечке: «Смушкевич С.М.», остальные были сделаны вполне демократически, от руки – чернилами, фломастером, а чаще – просто карандашом. Против каждой надписи красовалось число, обозначающее количество звонков для данного хозяина. Самая короткая надпись гласила: «Миша», и к ней было сделано столь же короткое добавление: «сука» - чернильным карандашом. Добродушный Миша не стал стирать это добавление. Может быть, для него оно вовсе не имело для Миши такого эмоционального значения, как для писавшего; может быть, ему было лень стирать, а, может быть, он уже устал стирать то, что аккуратно дописывают к следующему утру. Были там и другие, более колоритные надписи. Я их приводить не буду, все мы их читали на заборах и в туалетах нашей необъятной самой читающей (и пишущей) страны в мире.
Саша открыл дверь ключом, и мы попали в полутемный же коридор. Слева располагалась общественная кухня, половину ее площади занимала огромных размеров печь с чугунной плитой и множеством конфорок. Чугунные кружки конфорок дети давным-давно уже растаскали для своих игр, поскольку в доме давно уже провели центральное отопление, печью не пользовались, а хозяева готовили пищу в своих комнатах на плитках или чем там еще. Впрочем, я оговорился – печью пользовались, хотя и не совсем по тому назначению, для которого ее в свое время построили. Тут же в кухне, у окна покуривал молодой парень в майке и трико за три рубля с вытянутыми коленками. При взгляде на печь становилось ясно, куда он денет окурок. Так вот эта, полтора на два с половиной метра печь была под завязку наполнена окурками. Я думаю, если снять первые полметра верхнего культурного слоя, вы сможете обнаружить и папиросы «Красная звезда» с военными мотоциклистами, и даже любимую Сталиным «Герцоговину флор», не докуренную арестованным в 37-м году военспецем со шпалами. Многое, ох многое хранит и помнит эта печь. Вот где надо раскапывать археологам и историкам.
При взгляде на коридор однозначно вспоминались слова Высоцкого «на тридцать восемь комнаток всего одна уборная». Но, конечно, времена уже были не те, и комнаток было куда меньше. Сортир был «советский стандарт» - ничего особенного, а вот пол... Впрочем, когда-то это был не пол, а паркет. Сейчас назвать его паркетом значило ввести человека в глубокое заблуждение. Обычно, когда человеку говоришь «пол» или «паркет», он должен вообразить какую-то горизонтальную плоскость. В том-то и дело, что здесь не было сколь-нибудь выраженной горизонтальной плоскости, а потому оба эти слова были совсем не подходящими к тому объекту, что я увидел. Поверхность его имела плавные обводы без горизонтальных участков. В середине коридора углубление было максимальным, за многие пол был протерт десятками тысяч ботинок, сапог и тапочек до самой основы, почти до бетона. Зато к стенам поверхность его плавно возвышалась до того уровня, который паркет имел при постройке дома.
Дверь Сашиной комнаты располагалась справа, сразу за туалетом. Комната небольшая: кровать, книжная полка, стол (обеденный, он же рабочий), детская кроватка, справа за занавеской «кухонный блок», то есть столик с эдектроплитой на две конфорки, да три стула – вот, пожалуй, и вся обстановка. Хозяйка усаживает нас за стол, рядом с ней примостилась черноглазая дочка лет восьми. Сначали посмотрели альбомы с детскими рисунками, затем не спеша пообедали. Я предложил Саше прогуляться по городу и непременно зайти в баньку. Саша увлекался штангой и каратэ. Соответственно этому был он невысок и коренаст, профессионально владел приемами массажа, а ленинградские баньки в те времена были не хуже новосибирских.
Мы вышли во дворик. Теперь мои глаза были адаптированы к полумраку, и я смог разглядеть это питерское чудо более подробно. Тем, кто не побывал на зоне, вообразить увиденное мною будет трудно – нет соответствующих ассоциаций. Вообразите узкий полутемный кирпичный колодец между пятиэтажками, никогда не видевший прямых солнечных лучей. Возможно, при постройке дома на этом пятачке были спланированы газон с травкой и детская песочница, но за годы войны, блокады и послевоенной разрухи земля была плотно утрамбована многими поколениями жильцов, а там уже застой, всеобщая усталость и наплевизм. Словом, в настоящее время глинистая почва имела твердость базальтовых пород, и наши башмаки даже при желании не смогли бы оставить на ней какие-либо следы. Это была мертвая почва. У стены из земли торчали две ржавые чугунные отливки, обозначающие остов скамейки, конда-то украшавшей это мрачное место. Никаких признаков деревянных деталей сидения не обнаруживалось. Но самой важной деталью дворика, венчающей сию унылую картину, было мертвое дерево. Если бы мне пришлось снимать картину заброшенного концлагеря, долженствующую символизировать полное отсутствие всяких признаков жизни, я бы пришел снимать этот двор, и первым делом крупным планом сделал бы наезд на это дерево. Оно было просто символом смерти и запустения. Низкорослый, кривоватый ствол и две ветки, как протянутые в отчаянии руки. Ствол и ветки не имели ни одного миллиметра коры, они были отполированы прикосновениями тысяч рук. Казалось, кору съели во время блокады, и дерево тихо умерло, не вынеся тех ужасов, которые обрушились на жителей города. Я подумал еще: «Кем может вырасти ребенок, которого выпускают гулять в такой вот дворик? Слепым разрушителем, убийцей и насильником, поскольку сердце его с детства должно быть ожесточено таким безрадостным пейзажем». Впору бы поставить табличку: «Здесь жить нельзя!».
Попарились мы на славу, все мои косточки Саша прохрустел. На улицу вывалились облегченные и обессиленные. Потом сидели за столом умиротворенные, приняли и закусили, как завещал наш великий полководец, сказавший: «После бани продай портки, но выпей». Саша мне поведал свою нехитрую историю:
«Помнишь, в последний раз я приезжал к тебе с великими планами и кучей расчетов? Мне завлаб тогда сказал: «Вот посчитаешь наши высоковольтные блоки, выдвину тебя на старшего». Мы с тобой тогда, как папы Карлы до двенадцати горбатились, все сделали в лучшем виде. Домой я прямо как на крыльях летел. И прилетел... На аттестации меня не то, что на старшего – даже на мэ-нэ-эса не утвердили на новый срок. Надо же, суки, вспомнили через 7 лет, что когда я из комсомола по возрасту вышел, за последние два месяца взносы не заплатил. А все почему?.. Мы тогда с завлабом заявку на изобретение оформляли, и он решил, что на этот раз не будем главного инженера включать – обойдется старый хрен! Вот и обошлось. Завлабу-то что, он и есть завлаб. А мне и заявку задробили, и вот в инженеры перевели, раз аттестацию не прошел».
Историй таких я за годы своей научной деятельности вагон уже наслышался, свои могу похлеще рассказать, взять хотя бы только мою эпопею с премией Ленинского комсомола. Потому приняли мы еще по одной, прохрустели огурчиком, и я выдохнул: «Ты, Санек, штангу держишь? Ведь тоже трудно, кажется, вот-вот пупок развяжется, а держишь. Так и в жизни – держи удар и не хнычь».
Лет семь спустя получаю я письмо. Обратный адрес: Israel, SOREQ – то есть израильский ядерный центр. Батюшки светы, вот так номер! Вскрываю, внутри письмо по русски. Санек-то наш куда переместился. Уехал,- говорит,- сил больше нет смотреть на этот маразм. Здесь пока трудновато, но одну проблему я решил - не надо мучительно думать: «Где достать трешку, чтобы купить ведро картошки и дожить как-нибудь до зарплаты». Пишу же тебе вот по какому поводу. Наша фирма нуждается в программах расчета электромагнитных полей. Пришли нам описание своих программ, может, и тебе чем-то помогу.
Да, дела!.. С программами, впрочем, дело не выгорело. Они купили в Англии за двадцать тысяч баксов. Посчитали, видимо, что с Россией связываться как-то не надежно, а в Англии фирма имеет солидную репутацию. Я не обиделся, тем более, что так оно и есть. Но через год на конференции в Альбукерке столкнулись носом к носу: «Санька, ты?! Чертяка! Заходи, я тут в 570-м». Обменялись новостями. Мне, собственно, рассказывать было почти нечего. Жена вот умерла от рака, отмучилась, бедняжка. Докторскую защитил. Поездку спонсировала Сандийская лаборатория, с которой у меня контракт. Саша развелся, женился на другой. Первые два года в Израиле было трудно, учил язык. Сейчас работает в престижной лаборатории и преподает в университете в Хайфе. Жить можно. Кстати, в первый же год стал чемпионом Израиля по штанге. В России же время от времени светился на зональных соревнованиях, выполнил норматив кандидата в мастера спорта. Большая страна – большие и проблемы.
За дни конференции Саша так и не зашел. Я, конечно, мог из программы конференции выудить его адрес, но заходить не стал, так как он сам меня не пригласил. Хотя, может, я и комплексую, дел-то много: новые знакомства, полезные контакты. Второй раз увиделись уже на банкете. Я увидел свободное место рядом с ним и подсел: когда еще выдастся время поговорить? Разговор как-то не клеился. Вроде бы, общие темы исчерпали, поэтому занялись едой. Смотрю: он поклевал немного и сидит, скучает. «Что так,- спрашиваю,- не нравится или объелся?». «Как правоверный еврей, я не могу это есть – не кошерная пища» - меланхолически поясняет он.
На следующей конференции мы снова встретились. Поздоровались. Я узнал, что он еще раз развелся и женился. Теперь счастлив. На конференции Саша ходил в кипе. С таким уже не хряпнешь стакан и не хрустнешь огурцом после бани. Неудобно как-то. Да и в баню он, поди, уж лет десять не ходит. Душ и ванна. Цивилизация.
Santa Clara 17 декабря 2001 г.