Друг мой Гена

Валентин Иванов
Друг мой Гена

      Вот вы говорите: «Воспитание, манеры, комильфо...». Я не против, в целом. Что же хорошего, если, скажем, ваш сынишка нахамит, нахально глядя вам в глаза, или в автобусе вам отдавят ноги и еще обложат «по матушке», вместо извинения? Конечно, приятные манеры воспитанного человека куда ближе сердцу, только мне кажется, это не самое главное. –«А что же главное?» – спросите вы. Ну вот, скажем, простой с виду принцип: «Любить этот мир, а это значит – относиться бережно, с трепетом и к нему, и к главному в нем объекту – человеку. Бережно, а не как к непотребной девке: попользовался, получил, что надо, и бросил». В христианстве этому соответствует заповедь: «Возлюби ближнего». Если будешь следовать ей неукоснительно, то не сможешь ни убить, ни украсть, ни нарушить остальные заповеди, которые следуют из первой. А воспитание, что ж... Случалось мне повидать и воспитанных негодяев, и случаи, когда сдерживающие рамки воспитания приводили людей к инфарктам, язве желудка или чему похуже. Сам я себя воспитанным человеком могу назвать с трудом. Улица нас воспитывала в детстве. Почитай половина моих сверстников пошла сначала по колониям, а затем уж и по тюрьмам. Отец мой закончил жизнь алкоголиком, и в 45 лет замерз под Новый Год на улице, будучи ударен собутыльниками по голове «твердым тупым предметом». При этом я не считаю его совсем плохим человеком, у него была масса достоинств. Мать, будучи происхождением из многодетной крестьянской семьи, знала немало похабных частушек, которые слышала, видимо, с детства на свадьбах. И она тоже была весьма добродетельная женщина. Сам же я в нормальном состоянии вовсе не склонен к агрессии, но уж если тяпнул по пальцу молотком или довел кто-то меня до точки кипения, то разом вспоминаю краткий курс нашего боцмана Михеича, прости ему, Господи, грехи его тяжкие.
      А вот Гена был совсем другим человеком. Родился он в городе Барабинске Новосибирской области. И жена его, Нина Ивановна оттуда же родом. Оба флегматики, прямо-таки источают спокойствие, добродушие. Нина Ивановна, впрочем, была нисколько не старше моей жены, а звали ее так по обычаю. Она работала воспитателем, музыкальным работником в детском садике, куда мы водили нашу Стеллу еще с ясельного возраста. А мы уж по привычке всех учителей и воспитателей величаем по имени-отчеству. Красива она была спокойной женской красотой, движения и речь плавны и неторопливы, как течение Волги ближе к устью. Всегда причесочка уложена, одежда строгая, гармоничная. У Гены была, что называется, «благородная седина», которая лишь чуть тронула его волнистые волосы. Работал он инженером на ускорителе в институте Ядерной Физики. Мастер был на все руки. В доме ни щелочки не найдешь – все тщательно заделано, отполировано и покрыто лаком. Лепота. Каждое лето Гена «шабашил», как и многие наши научные сотрудники. Строили коровники, зерносушилки и жилые дома, бетонировали силосные ямы в окрестных колхозах и совхозах. Как результат, в доме красовались спальный и гостиный гарнитур, вместительный холодильник, а в гараже – мотоцикл Урал. Еще пара таких шабашек, и мотоцикл можно заменить на Жигули.
      В этой семье было двое детей. Старший, сын Игорь, красивый, худощавый и очень тихий – весь в родителей характером, он вечно сидел в своей комнате, склонившись с паяльником над очередной электронной схемой. Просто мечта для любого родителя. А дочка Наташа была резвушка и непоседа. Волосы белые, льняные, голосочек тонкий, щечки пухлые – не девочка, а прямо ангелочек с рождественской открытки. Вот описываю, и самому не по себе. –«Не бывает таких идиллий в реальной жизни, просто сироп какой-то»- скажет искушенный читатель. И он прав. Я бы тоже не поверил, если бы не знал эту семью много лет. Она была для нас действительно каким-то недостижимым идеалом семьи, сказочным тропическим островком среди прозы советской жизни. Мы ведь как познакомились. Водили нашу дочку в садик. Там наши жены и подружились. Потом, как водится, стали ходить друг к другу в гости, отмечать за праздничным столом дни рождения и другие праздники. Столы ломились от яств, приготовленных собственноручно нашими хозяйками. Пили весьма умеренно. У меня предельная норма была – три стопочки, в исключительных случаях – четыре. Ну а дамы наши символически потягивали вино, а на Новый Год – шампанское. В общем, это были хорошие наши приятели. Мы были молоды и, казалось, такая тихая жизнь будет длиться сколь угодно долго, ибо успехи советской медицины, направленные на благо одного человека внушали нам, что жизнь генсека, если и не совсем вечная, то, по крайней мере, будет намного длиннее жизни любого обычного советского человека. Цены были стабильные. И каждый гражданин, конечно, знал, что означают цифры 18, 24, 3-62 и 4-12. То были цены на хлеб и влагу, стабильность которых и была главным достижением социализма.
      Только вдруг как-то мир начал рушиться, а мы не могли разглядеть видимых причин. Моя молодая жена, которая никогда ничем не болела, угасла за год и три с половиной месяца. А ведь когда-то она штурмовала вершины заснеженных гор, и перед самой своей болезнью с энтузиазмом занималась аэробикой в Доме Ученых. Я так и запомнил ее, стройной, c гибкой спортивной фигурой, и в то же время вполне женственной, земной. Я просто в жизни не видел более здоровой женщины. В общем, я выпал из мира на несколько лет. Я плохо помню это время, потому что большей частью спал нажравшись элениума, которым снабжала меня моя мама. Нина Ивановна иногда заходила после работы проведать. Заходила со своей подружкой Зоей, чтобы злые языки не напридумывали не нужных версий. Мы пили чай, я старался поддерживать светский разговор, хотя мне было совсем не до гостей. Они, в основном, беспокоились, справляется ли одинокий мужик с двумя малыми детками. При живой жене мне на кухне, в лучшем случае, доверяли чай заварить. Правда, пока жена болела, я успел кое-чему научиться. На работу-то не ходил, все при ней сидел, вот и скрашивал время хлопотами по хозяйству. А тут пришлось постигать и кулинарное искусство и искусство штопки и шитья. Но мама успела дочку подготовить, и в свои 12 лет она уже умела неплохо варить борщи и многое другое. А потом сама поступила на курсы кройки и шитья, умела связать носки и даже свитер.
      Словом, оклемался я со временем. Два раза в неделю посещали бассейн с сыном. Летом бегал по утрам по лесным тропинкам, а зимой – непременные лыжи. Пробежишь в выходной десятку по хорошо накатанной местными курсантами лыжне, и домой. А бежать-то мимо дома, где Гена живет. Как тут не заскочить. Лыжи снял, отряхнул от снега, и на второй этаж. К этому времени хозяева уже встали, заваривают свежий кофеек, достают какие-то пышки из печи. Сидим и наслаждаемся в уютной, теплой квартире этим морозным свежим утром, разговоры неторопливые, так, ни о чем. Гена садится за пианино и начинает играть первую часть Лунной сонаты – его любимую вещь. Играет, правда, не очень чисто, но с душой. Он ведь в музыкальной школе не учился, а постигал все это самоучкой, ну и жена немножко помогала. К музыке Гена относился предельно серьезно. Музыкой он считал только классику. Бетховен, Бах, Гайдн, Моцарт, Чайковский, Вивальди – это музыка. А всякие там «пам-пару-рам», которые звучат по радио и телеку – это хлам. Я не спорил, я и сам так считал, пока на первом курсе университета не услышал хорошие записи Битлов и Высоцкого. Через часок, однако, пора бежать, а то мои детки, поди, уже проснулись.
      Мне они были всегда искренне рады, ибо были очень привязаны к моей жене. Кроме меня они дружили только с семьей Зои, которая жила в первом подъезде этого же дома. А с Зоей Нина Ивановна работала в одном садике. Зоя была очень заводной женщиной, и при всех своих пышных габаритах она так лихо играла Бабу-Ягу, Емелю и других сказочныъ персонажей на детских утренниках. Словом, полная противоположность Нине Ивановне, как внешне, так и внутренне.
      Гена ко мне практически не заходил, разве что когда я приглашал их всей семьей на праздник, а при нынешнем моем положении я делал это весьма редко. А тут вдруг, сижу дома, что-то мастерю. Слышу – звонок. Открываю – вот он, Гена на пороге.
    - «Проходи, дорогой. Сейчас чаек поставлю». Сидим, чаек пьем, только вот разговор что-то не клеится. Взгляд у него какой-то отсутствующий.
- Да что с тобой происходит? Случилось что?
Гена еще немного помолчал, посопел и начал выдавать слова медленно, мелкими порциями: «Понимаешь... я тут... жену ударил. Не выдержал... сорвался. Ну и... при детях... Она, конечно, ушла в другую комнату... Сын со мной... не разговаривает. Только вот дочка... она ведь не может долго дуться. Только она ко мне и подходит».
Некоторое время я сидел в оцепенении, не в силах переварить и осмыслить то, что услышал. Нет, конечно, проблема не в том, что муж ударил жену, скандал, слезы, крики... Такого, слава богу, я навидался за свою жизнь сколько угодно, особенно, когда жили в бараке на 24 комнатки. Я не мог поверить, что это сделал Гена, этот человек, который, по моим представлениям, мухи не обидит.
- Ты меня не разыгрываешь? Да говори ты толком, что произошло? Почему? – я был абсолютно уверен: для того, чтобы Гена поднял руку на кого-то, на его глазах должны были совершить нечто настолько мерзкое: насиловать, убивать, грабить... Но всего моего воображения не хватало, чтобы представить то действо, которое могло заставить его поднять руку на женщину, тем более – на свою жену. Еще через несколько минут Гена собрался с духом, и его речь потекла более осмысленно.
- Зря ты так думаешь, что наши отношения идеальные. Ссоры были и раньше, только стыдно было шуметь по пустякам. Казалось, все еще образуется, она еще поймет. А теперь дошло – не образуется, не поймет. Ты посмотри, ведь жизнь уже почти прошла. Во всяком случае, ее большая и лучшая часть. Что человеку надо? Разве много? Любить и быть любимым, чтобы тебя понимали, а не держали за машину для добывания денег и ремонта квартиры. Разве я Нину не любил? Да я для нее все готов был сделать. Нужна тебе шуба? Нет проблем. Одна шабашка – и жена в шубе. Нужен спальный гарнитур? Что за вопросы? Еще одна шабашка – и вот он, стоит, переливается лакированными гранями. Но если бы кроме этого было что-нибудь еще. А то ведь – нет. Ты не представляешь, друг, какая это холодная женщина! Да это же просто кукла, которая, кроме тряпок и маникюра ни о чем думать не способна. Ну люблю я, скажем, музыку, хотя и играю примитивно, поскольку нигде не учился. А она считает – это блажь и глупости. Войдет: «Ну ты, Бетховен из Барабинска, ковры бы лучше выбил во дворе, чем тренькать эту мутоту!». А уж что-нибудь более тонкое, абстрактное, душевные переживания – да она же просто не понимает о чем речь. Для нее все душевные муки на уровне индийских фильмов или мексиканских сериалов. Все! Не могу больше. А уж про постельные темы я и говорить не хочу».
      Что я мог сказать моему другу. К счастью, у меня не было такого опыта, хотя я понимал, что такие женщины бывают. Более того, их, может быть, пруд пруди, но, как говорится, «пронеси, Господь, мимо эту чашу». Я-то рассуждал: «Если уж так не повезло, что не разглядел проблемы до рождения детей – терпи, пока дети не вырастут, а там и решай. Ну, как крайний вариант, можно и развестись, ибо не ты на этом пути первый, не ты и последний. Только сделай это по-человечески, без крови и оскорблений». Подумать-то подумал, да кто же станет советовать другу насчет развода. К этому он только сам должен прийти. Так что промычал я что-то невнятное типа: «Время лечит. Не спеши, посмотри, авось, оно там уляжется все естественным образом».
      А Гена с тех пор зачастил ко мне. Я понимал, что дома у него теперь обстановка совсем неутешительная. Он поверял мне свои грустные думы: «Если бы не дочка, давно ушел бы из дома. Занял бы койку в общежитии. Я же не старый еще. Оклемался бы со временем. Кто знает, может, и нашел бы какую-нибудь женщину по душе. Может, вспомнил бы еще, как это – улыбаться солнышку, вдыхать запах лесных ландышей, замирать под журчанье веселого ручейка, ощущать мурашки по спине от прикосновения ласковой ладони любимой женщины. А то ведь вся жизнь ушла на то, чтобы зарабатывать деньги и тащить в дом все новые и новые вещи. А душа увяла, засохла, как старый саксаул. Вспомнить просто нечего».
      Я кивал ему молча головой и наигрывал негромко на гитаре этюды Джулиани. Я бы и сам не прочь помечтать на эти темы. Только я бы мечтал снова встретить ту девушку, что стала потом моей женой. Встретить, как тогда, на корабле, загорать с ней на пляже во Владивостоке, играть в бадминтон и засыпать, положив голову ей на колени. Мечты эти, понятно, совершенно бесплодные, потому что совершать такие подвиги, имея двое детей, не просто.
      Потом наступило лето, и весь советский народ окунулся в заботы: сажать картошку, полоть, окучивать. Гена тоже стал бывать реже, потом на месяц я его потерял. Заскучал и решил зайти как-то, навестить его. Звоню. Открыла Нина Ивановна и сообщила, что Гена лежит в хирургии. Две недели как прооперировали. На ноге начала расти какая-то шишка, ее и удалили. Теперь уже ходит. Ну а хирургия-то вот она, через дорогу, прямо напротив дома. Я хватаю кило апельсинов в ближайшем магазине и в больницу. Гена вышел во дворик, прихрамывая, с палочкой. Выглядел он, прямо скажем, получше, чем в то время, когда ходил ко мне домой. Улыбается, спокойный такой: «Да ладно, все уже позади. Я даже не стал тебя беспокоить. Да и выписывают меня скоро. А шишка была небольшая, на икроножной мышце. Совсем не больно было. Зажило уже, как на собаке». Спокойствие это и мне передалось. Мало ли у кого чего вырастает. Вон, у людей, бывает, на пятке шпоры растут – вот это болезненно, не приведи Господь.
      Побюллетенил Гена еще пару недель и на работу вышел. Понятно, что по случаю этой болезни супружеские дрязги как-то отошли на задний план, и жизнь пошла по накатанной годами колее. А еще через три месяца узнаю, что оперировали у Гены эту же ногу по второму разу. Операцию проводили в городе, это от академгородка на трех перекладных надо добираться. И на этот раз его выписали довольно скоро. Потом мы сидели у меня, и Гена неторопливо рассказывал:
      «Живем мы своей обычной жизнью, со всеми хлопотами и заботами. Боимся зубной боли, переживаем из-за конфликтов с начальством или в семье. И вот приходим к такой точке, когда уже не страшно ни-че-го. Я в этот раз свою точку перешел. В палате лежали люди серьезные. У Николая – рак прямой кишки. Ему сбоку трубочку вывели. Так что по большому он ходит непрерывно, по мере поступления. Ну, запашок, конечно, стоит совершенно специфический. Никто не в обиде: жив человек пока – и на том спасибо. Гоша уже вторую операцию перенес. Что ему там оттяпали – и не спрашивай. Пукают, рыгают, храпят – это все в порядке вещей. Хоть как-то организмы работают – уже хорошо. Я поначалу обалдел: меня-то зачем в этот ад привезли. А потом притерся. Овсянку принесли с синеватым отливом, почти холодную. Гоша анекдот рассказал, вполне не приличный. Все – как грохнут: «Что ж ты, сволочь, делаешь с нами – у нас ведь все швы разлезутся, если будем так хохотать». Я тогда понял – в аду тоже есть своя жизнь, свои хлопоты, свой юмор и мелкие неприятности.
      А ночью мне не спалось. Пошел в туалет. Потом присел на скамеечку. Слышу, в ординаторской два хирурга о чем-то негромко разговаривают. Прислушался. Один, что постарше, говорит: «Да пойми ты, Дима, ампутировать нужно ногу, включая коленный сустав. Слишком близко лежит опухоль к нервным узлам и лимфатическим протокам. Спасти ногу шансов – один к тысяче». А Дима возражает: « Снимки говорят, что шансы есть, хотя операция предстоит, действительно, ювелирная. Я за то, чтобы спасти ногу». Когда до меня дошло, что речь идет о моей ноге, я облился холодным потом. Потом всю ночь не спал. Без ноги – это ж полный инвалид. Жить не хочется. А потом подумал: «Вон Николай остаток жизни проведет с горшком на боку. К нему же никто, кроме самых близких родственников, даже приближаться не захочет, а он ржет как конь над анекдотами. Жизнь продолжается, дорогой мой. Не время сопли распускать. Не самый ты несчастный на земле». Под утро заснул спокойно: будь, что будет».
      Ногу Гене все же оставили, только прихрамывать он стал чуть сильнее. Немного походив, садился отдохнуть. Часть лимфатических протоков была удалена. Остальные не справлялись при длительной ходьбе. Однако, к осени он оправился. Как-то навестила меня Нина Ивановна. Она вытащила из сумки газетную вырезку и сказала: «Вот ты в командировки летаешь, в Тбилиси бывал не раз, друзья у тебя там есть. Помоги нам». Из заметки я понял, что в Тбилиси проживает кудесник, доктор Гачечиладзе. Он изобрел препарат Катрэкс, который делают из хрящей черноморской акулы Катрана. Под действием этого препарата прямо на глазах затягиваются годами ранее незаживавшие раны – свищи, срастаются переломы. Помогает он и при онкологических заболеваниях.
      Меня долго упрашивать не надо. Позвонил Тенгизу, объяснил ситуацию. Нина Ивановна снабдила меня выпиской из истории болезни, дала термос, в котором предстояло привезти лекарство, и через три дня я уже сходил по трапу самолета рейсом Новосибирск-Тбилиси. Тенгиз встретил с истинно грузинским гостеприимством. Вечером сообщил мне, что, по его сведениям, там не слабая очередь. Утром пораньше мы уже подъезжали к той площади, где располагалась лаборатория грузинского кудесника. То, что я там увидел, описать совсем не просто.
      Прежде всего, за сотни метров до лаборатории все окрестные улицы и улочки запружены народом. Сюда приехали страждущие и их родственники из самых разных городов Советского Союза. Приехали с твердой решимостью не уезжать, пока не получат спасительного лекарства. Устраивались основательно. Палатки власти ставить не разрешили, но люди спали прямо на улице, благо погода стояла теплая. Прямо на доски или на фанерные щиты, а то и просто на бетон клали матрацы, подушки. Накрывались легкими одеялами или куртками. К моменту нашего приезда большинство народа уже проснулись, умывались или проглатывали бутерброды, которыми тут же торговали из автолавки 24 часа в сутки. С учетом большого скопления народа, здесь постоянно дежурили милицейские посты. Посреди этого бедлама возвышался большой щит, к которому были прикноплены письма и телеграммы. Я подошел поближе и прочитал одну из них: «Сообщите Хмелевским из Киева, что они могут возвращаться домой. Их отец уже умер». Казалось, все горе мира собралось на этой площади. Мы стали искать, где же тут записывают в очередь. Нашли довольно быстро. Худощавый тридцатилетний мужчина интеллигентного вида держал на коленях толстенную книгу, на две трети уже заполненную. Он не расставался с этой книгой даже ночью. Его все уже успели узнать. И не церемонились поднимать ночью, когда прибывали новые партии страждущих. Я записался. Никогда еще я не стоял в такой очереди. Мой номер был 2371. В книгу вносились паспортные данные, так что прошмыгнуть без очереди шансов не было никаких. Я решил осмотреться и подождать не много. Не мог же я уйти так вот сразу, через 10 минут, если я проделал такой длинный путь из Сибири. Примерно через час чугунные ворота, закрывающие вход в лабораторный дворик, раскрылись с характерным скрежетом. Народ надавил. Я случайно оказался совсем неподалеку. За воротами стояли два милиционера при кобурах и дубинках. Из-за их спин вышел молодой парень в белом халате. Напрягая глотку, он прокричал: «Сегодня выдачи лекарств не будет. Сырье с черноморского побережья не прибыло. Скорее всего, не будет и завтра». После чего ворота с тем же скрежетом захлопнулись, лязгнул засов. Какая-то женщина заплакала, видимо, вспомнив, что в это время без лекарств погибает ее ребенок. Народ мрачно начал расходиться. Я присел на краешек доски к какому-то мужичонке в кепке. За много дней выстаивания в этой очереди он был рад поделиться информацией со свежим человеком: «Раздача лекарств, мил человек, происходит не регулярно. Когда привезут сырье, сотрудники сутками не выходят из лаборатории, пока полностью не переработают его в лекарство. Потом начинают раздавать. Конечно, в это время здесь находятся уже десятка полтора милиционеров, иначе эти чугунные решеточки смели бы одним махом. Пропускают зараз по 5 человек, изучают их документы. Потом уж и лекарство дают. Лаборатория-то государственная, все сидят на окладах, а лекарство еще не апробировано Минздравом, потому выдают его бесплатно. Взятки, если и дают, то не здесь. Здесь главное – очередь, а это народ контролирует сурово. Только вот были случаи, когда предприимчивые грузины решили обогатиться. Технология такая: входишь со своим термосом, предъявляешь справку. Тебе говорят: «А где выписка из медучреждения с точным диагнозом?». – «Ой, забыл». Тебя тут и выводят под белы рученьки: «Принесешь, тогда приходи снова». Но народ-то видит человека, выходящего с термосом, счастливчика. Этот счастливчик уже заранее положил в термос ампулки с обыкновенной водой. Он подходит к какому-нибудь респектабельно выглядящему человеку из конца очереди и заводит разговор: «Такую очередь отстоял, ночами не спал, а брат уже позавчера умер. Что же теперь делать? Беда-то какая». Короче, он сбывает свои ампулы за хорошие деньги. Человек уезжает в свой далекий город. Ну а дальше концов не найти. Да вот попался какой-то настырный. У него, вишь, родственник оказался врачом. Сделал анализ – вода, обыкновенная вода. А ребенок помер. Вот и решил папаня довести дело до точки. Приехал обратно в Тбилиси. Сначала милицию известил, потом к очереди пошел. Узнал он-таки того мошенника. Как потом оказалось, он и его родственники в соседнем доме жили, им легко было очередь отслеживать. Ну, на нервной почве человек кричать стал прямо тут на площади. Народ чуть того грузина на куски не порвал. Милиция вовремя отбила. Такие вот дела».
      По моим прикидкам, очередь моя должна была подойти не ранее, чем через месяц-полтора. Сидеть тут все это время я не мог. Попросил Тенгиза время от времени наведываться и отмечаться в очереди, а как подойдет поближе - дать телеграмму. Я уж последнюю неделю как-нибудь отночую здесь. Оставил ему термос и улетел в свою Сибирь. Пересказал все это Нине Ивановне, опуская слишком жестокие детали. Через месяц она мне сообщила, что надобности в поездке в Тбилиси теперь нет, поскольку лекарство это Минздрав взял на апробацию, и теперь его выдают в четырех городах. Ближайшим к нас оказался Бийск. Она туда съездила. Лекарства не дали, сказав, что спектр действия у него достаточно узок, и для нашего случая показаний нет.
      Я по-прежнему забегал к Гене после лыжной пробежки. Выглядел он не плохо. Говорил: «Надоело уже мне сидеть вот так на инвалидности. Сижу вот сиднем, кровь застаивается. Вчера сходил в магазин, к себе на второй этаж поднялся – аж вспотел от слабости. Одышка появилась. Вот что значит спортом не занимаюсь. Решил с завтрашнего дня бегать понемногу, так чтоб не сразу резко, а потихоньку. Хватит уж дурака валять». А через месяц мы похоронили Гену. Одышка и слабость у него были оказывается оттого, что легкие были полностью забиты метастазами.
      Я ведь к чему все это веду? Жил человек, и всю свою жизнь страсти свои смирял, говорил спокойно, размеренно, эмоции придерживал – воспитание не позволяло, вишь, разорвать рубаху на груди. И ничего не смог в своей жизни изменить. С тем и помер. Аварийный клапан был заклепан в процессе воспитания, не сработал он, не выпускал избыточное давление страстей человеческих. А, может, и не грех было бы время от времени напиться до соплей, шапку потерять, или бабенку какую потискать. Глядишь, спустил пар, и жил бы сейчас, и радовался солнышку, и вдыхал бы аромат лесных ландышей.


Santa Clara 26 января 2002 г.