БОГЕМА
Случилось мне как-то побывать в командировке в Красноярске. Приехал я туда по просьбе бывшего однокашника по университету. Приглашает он меня с еще одним молодым сотрудником к себе домой. Знакомит с дочерьми и женой. Супруга его заканчивала наш же университет, и работает искусствоведом. Физик и искусствовед - что может быть прекраснее такой комбинации: «вода и камень, лёд и пламень...». Дом набит книжками. У него - по физике, у нее - всё больше альбомы художественные с репродукциями всех музеев мира. На стене картина маслом и совершенно восхитительная акварель. Тут есть чем поживиться. Я жадно бросился к полкам, не к физическим, естественно. Взял в руки какой-то редкий альбом Пикассо. Там полная хронология жизни и творчества. Листаю.
Между делом разговор какой-то крутится на общие темы. -«Сами-то рисовать или писать маслом пробовали?» - спрашиваю. -«Мы, искусствоведы слишком хорошо знаем как правильно писать нужно. Это нам сильно мешает. Что бы и как бы мы ни написали, мы сразу замечаем кучу огрехов: в композиции, в цвете, в освещенности и перспективе. Это не просто тормозит, это парализует всякое творческое воображение». Я и сам раньше замечал, что все люди делятся на творцов и разрушителей, почитателей и критиков. Наличие от природы какого-либо из этих начал потом уже неисправимо, так же как темперамент и характер.
Выясняю в разговоре, что жена пишет диссертацию по Сурикову. «Ну а ты что же?» - пытаю своего приятеля, зная, что он на курсе был одним из самых сильных физиков-теоретиков. -«Пусть сначала жена. Две диссертации нам сразу не потянуть» - уклончиво отвечает тот.
С живым искусствоведом вне музея мне общаться довелось впервые. Спешу тут же ликвидировать свою чудовищную отсталость и даже неграмотность в этой области, задаю массу вопросов. -«Вот скажем, Пикассо, - говорю, - Я одного не могу понять. Есть у него испанский цикл рисунков. Выполненные тушью и пером, сравнительно простой техникой, эти тореадоры и быки являют нам такую поразительную грацию и такую легкость письма, как поэмы Пушкина или Байрона. Кажется, что весь рисунок сделан просто одним взмахом руки. И может вполне оказаться, что так оно и есть. Тут гениальность художника просто очевидна. Но... Переворачиваем всего одну страницу и видим написанную маслом картину «Женщина, лежащая на кровати». Это просто чудовищно. Какие ужасные сочетания коричневых, зелёных и чёрных красок. Что же касается формы, рисунка - их просто нет, не говоря уж о перспективе. Если бы не надпись под картиной, я бы не только не угадал, что это женщина, я бы сказал, что эту мазню накалякал какой-то злой ребенок девяти лет, которого только что выпороли за разбитую вазу. Вы можете сказать, что художник не статичен. Он меняет взгляды, стиль, отношение к жизни - это естественно. Что ж, согласен. Но ведь между испанскими рисунками и этой «женщиной» интервал не в годы, а в считанные дни. Эти необъяснимые парадоксы и нелепости наводят на вовсе крамольные мысли. А что, если никакой логики и искать в искусстве не следует. Художник просто издевается над нами. Вот распалил я вас изяществом легких линий, а теперь подсуну обыкновенного дерьмеца. Вы же не просто съедите его, а впадёте в священный экстаз и будете искать какой-то потаённый смысл там, где его никогда и не было». -«Ах, вы совсем не разбираетесь в искусстве!». Я понял, что если еще немного продолжу свой темпераментный натиск на искусство, рискую серьезно поссориться с хозяйкой. Тем более, что это не только искусствовед, но и женщина, а у них логика совсем иная. Обратил все в шутку. Хозяйка также не склонна была к полемике и вдруг предложила нам с приятелем: «Вы когда-нибудь бывали в ателье у художников? Хотите, я вас познакомлю с этим миром. Посмотрите их за творческим процессом». Я страшно обрадовался.
Днем мы посетили картинную галерею, где экспонировалась передвижная выставка японской гравюры, а затем мы двинулись к художникам. Подходим к девятиэтажному зданию. Нас инструктируют: «Художники - это очень ранимые люди. Они ревностно относятся к своим коллегам. Мы посетим двух мэтров, живущих рядом на одной площадке, но, будучи в ателье у одного из них, не упоминайте о другом. Ателье у них на верхнем этаже и имеют застекленные крыши, чтобы создавать максимальную освещенность. Один из них - признанный мастер, заслуженный художник РСФСР, пишет в реалистической манере, часто выставляется, признан и обласкан. Другой наверняка вас удивит. Он работает в стиле модерн. Это мало кто понимает, поэтому художник нигде не выставляется. Он гоним и нищ, поскольку его работы не покупают ни картинные галереи, ни частные лица. Несколько из его картин экспонировались три года назад у вас в Академгородке, поскольку устроители выставки захотели представить все жанры и стили современной живописи».
Звоним в первую дверь, обитую красивой кожей. Открывает хозяин. Он молчалив. Наш гид объясняет нам, что он глухонемой от рождения, и она научилась кое-как объясняться с ним знаками. Крупного роста, широк в кости, благородная грива, спокойные и уверенный манеры и бархатная куртка сразу выдают в нем именно художника, причем маститого. Вспоминаю, что не раз встречал репродукции его картин на вкладках «Огонька». Широкая светлая комната. Картин совсем немного, десятка полтора. Собственно, это либо незаконченные вещи, либо те, которые хозяину дороги, и он не собирается их продавать. Изображают мужественных людей: знаменитых полярников, альпинистов, знатных шахтеров и академиков. Чувствуется, что он близко знаком со многими очень большими людьми. Картины охотно раскупаются музеями, галереями и множеством ценителей прекрасного. В центре комнаты стоит мольберт с почти законченной картиной довольно большого формата. Она называется «Восстание в Бухенвальде». Явно ощущается, что где-то за рамками картины на подходе наши танки. В концлагере бунт. Изможденные узники в полосатых арестантских робах, слепая, яростная масса вырвалась из-под контроля озверевших эсэсовцев. На одной из вышек заключенные уже сбрасывают вниз охранника, а в центре картины какой-то окровавленный доходяга с перекошенным от бешенства лицом припал к пулемету и косит эсэсовскую сволочь. Жуткий накал страстей. Картина зовет прямо сейчас покончить со всякой нечистью, которая нас окружает. Все так правильно, что и добавить нечего. Уж если враг- так враг, а если друг - последнюю горбушку пополам. Еще одна картина запомнилась. На ней была изображена благородная, знатная женщина в манере Боровиковского, боярыня или княгиня в дорогой собольей шубе. Пухленькие шёчки порозовели от мороза, а мех шубы серебрился в лучах зимнего солнца. Каждый волосок шубы был тщательно выписан. Искусствовед прокомментировала, что эта картина является ее портретом. Боже, как сильно меняет облик человека одежда и аксесуары. А сходство действительно поразительное. Экспозиция небольшая, а художник глухонемой, поэтому мы задержались у него не слишком долго.
Звоним в следующую дверь. Никакой благородной кожи, голубоватая масляная краска. Чуть позже раздаются шаркающие шаги, дверь раскрывается, и в проеме вырисовывается весьма необычная фигура почти карикатурного паукообразного вида. Росточка невысокого, круглая голова, уши крупными лопухами, стрижка ёжиком, не больше сантиметра. Несоразмерно длинные и тонкие руки и ноги. Одет в выцветшее рублевое сатиновое трико с крупными пузырями на коленях. Круглый животик. А вот взгляд... Их как бы два. Одним он приветливо смотрит на вас. Он рад, поскольку поклонники или даже просто любопытные заглядывают к нему крайне редко. Зато другой устремлен в бесконечность, в тот мир, в котором он живет с тех пор, как сам себя помнит, и который он не покидает никогда. Движения мелкие, немного суетливые. Конечно, мы немного отвлекли хозяина от творческого процесса, но это ничего. В конце концов, для кого же он работает, если не для нас. Он доброжелателен, и с ним уютно. Кажется, что давно уже его знаешь.
Тут же в ателье суетится сухонькая женщина - жена художника. Она работает преподавателем немецкого языка то ли в институте где-то, то ли в школе. На плитке что-то варит. Может, клей какой-нибудь, а может ужин для мужа. Большую часть информации о хозяине и о его творчестве мы узнаём от нее. Говорит она охотно, с любовью. Он для этой женщины - Бог. Именно с большой буквы. Он - гений. Разве это и так не видно? Работает по 20 часов в сутки. Не знает ни выходных, ни праздников, ни отпусков. Абсолютный бессеребренник. Пишет не то, за что профаны от искусства деньги платят, а то, что является вечным. Понятно, что таких начинают ценить, отливать в бронзе, ваять в мраморе и ставить им памятники на площадях, но только после смерти. На обратной дороге искусствовед рассказала нам, что встретились они студентами, полюбили, решили пожениться. Гений сразу поставил условие: только никаких детей. Они будут отвлекать, мешать моему творчеству. Настоящая любовь действительно слепа и всепобеждающа. Она пошла на эту величайшую для женщины жертву. Как вы думаете, на что они живут? Ведь его картины не покупают. А для того, чтобы творить, нужно покупать холсты, подрамники, масло, кисти, краски. Это все - на ее зарплату и левые подработки, репетиторства. И никто не слышал от нее ни единого упрека. Он такой же гений для нее, как и 25 лет назад и, пожалуй, даже больший, потому что об этом говорят его многочисленные работы.
Работ действительно было много. Картины висели на всех стенах, стояли прислоненные стопками в углах и у стен. Кроме того, у входа были сделаны хозяином антресоли, плотно забитые картинами. Сначала мы с приятелем ходим вдоль стен и рассматриваем то, что развешено. Впечатление исключительно трудно вообще выразить какими-либо словами. Конечно, я и раньше видел иллюстрации абстрактной живописи. Но так близко и в таком количестве - это потрясает. Более того, это подавляет и уничтожает. Кажешься себе абсолютным кретином, потому что ни одной нормальной мысли или ассоциации не рождается в твоей пустой башке. Это просто какие-то бесформенные мазки и пятна. Кстати, мастер пишет только чистыми цветами, не смешивая красок, поэтому они похожи на раскраски трехлетнего малыша. Еще раз проползает змеёй сомнение: может он просто дурачит нас или даже извращенно издевается над нами? Да нет, не похоже. Такой добрый, милый старикан. Он не способен издеваться, даже если его крепко обидели.
Ясное дело, надо что-то говорить хозяину о своих впечатлениях. Молчать - это не просто не вежливо, это равносильно осуждению. Но что сказать, если не видишь ни сюжетов, ни форм, ни перспективы? Даже просто не понимаешь, о чем все это и зачем. На помощь приходит искусствовед, указывая на небольшой прямоугольник: «Это также мой портрет». Тут же вспоминаешь боярыню. Этот портрет немного иной. Представьте темно-красный, прямо-таки зловещий фон, на котором изображен зелёный треугольник вершиной вниз. Два мазка сверху - видимо, руки. Два снизу - не иначе, как ноги. В правой руке светлокоричневая палка. Вполне может оказаться, что это букет фиалок. Лица художник рисует всегда одинаково - розовые овалы без каких-либо деталей. Видимо индивидуальность передается не выражением лиц, изгибом губ, подъемом бровей и взглядом, а как-то иначе. Вы уловили, какие чудовищные сочетания цвета!? По всем канонам эти краски просто не сочетаемы. Впрочем есть и более мелкие детали - какие-то галочки черным цветом на этом багровом фоне. Так дети рисуют чаек, а учителя помечают ошибки в тетрадках. Ну вот и сформировался, слава богу, первый вопрос художнику. -«А что это,- спрашиваю,- у Вас за галочки на портрете? Что они означают или символизируют?». Он посмотрел на меня, как на убогого умом, добрыми такими глазами. -«Вы знаете, вьюноша, я ведь в своих картинах ничего не сочиняют и не придумываю. В каком-то смысле я просто фотограф. Я стараюсь как можно точнее отобразить этот мир таким, как я его вижу». Что ж тут можно возразить, если человек видит, скажем, красивую женщину зеленым треугольником, а пуговицы на ее пальто - в виде черных галочек, и не на пальто вовсе, а вдали, сильно выше плеч. Но вопрос мой понравился. Художник зажегся, воспрянул. Все же не совсем тупые и черствые люди пришли к нему. Интересуются творчеством, хотя, конечно, разбираются весьма поверхностно. Но ведь на то он и мастер, чтобы объяснить, показать, подсказать.
Мастер взбирается по шатким самодельным ступенькам на антресоли и начинает выдергивать одну картину за другой. Показать хочется всё, а картин много. Поэтому выдернув очередную работу, он фиксирует ее перед нашим взором буквально на десять-пятнадцать секунд вбивает обратно в плотную стопку других. Теперь я уже немного ориентируюсь, наладив с художником элементарный незримый духовный контакт, объясняющийся лишь тем, что мне симпатичен сам человек. Я был благодарен ему, когда он называл хотя бы тему сюжета или название картины. Две из них, однако, задержали мое внимание по разным причинам. Выдернув квадратный кусок плотного картона размерами метр на метр, мастер обратил его к нам. На фоне цвета морской волны был изображен сиреневый круг площадью почти во всю картину. По всему кругу были разбросаны небольшие разноцветные змейки. Это все. Художник объяснил, что картина называется «Пир шутов», а изображает она суету мирской жизни. Потом он сам взглянул на нее, извинился перед нами и перевернул вверх ногами. Поскольку картина была квадратной, а изображала круг, мы не обнаружили разницы. Сам художник подтвердил тут же: «А, впрочем, все равно». Другая картина мне явно понравилась. Она была написана в не совсем обычной для мастера манере. Конечно, она была также модерновой, но была написана оттенками одного желтого цвета. В ней угадывался горизонт, над которым висел огромный яркий круг - несомненно солнце. На горизонте - ряд более темных пятнышек - явно люди. И даже не просто люди. Ясно было видно, что это люди, простирающие вверх в солнцу свои руки в какой-то мольбе. Художник подтвердил, что картина называется «Дети солнца».
Видя, что хотя бы некоторые из его картин встретили искренний интерес, он начал увлеченно рассказывать отдельные картинки своей жизни: «Мы ведь не заслужонные. Мы - простые работяги, скорее даже рабы своего искусства, своих картин и своего вдохновения, которое, однажды зажегшись в нас неведомо кем, уже не отпускает нас всю жизнь. И мы несем свой крест, как проклятые. Но этот же крест составляет единственно наше счастье и смысл жизни. Меня очень редко выставляют. В основном на сборные и передвижные выставки. Идеология заела наше общество и высосала самую его душу. Партейные-то люди почему-то обязательно туповаты, особенно если начальство. А искусство - живая материя. Она должна развиваться. Раз так, рано или поздно рождается что-то совсем новое, необычное, не похожее на привычное. Это-то и объявляют они чуждым народу, хотя чуждым оно является, прежде всего, к ним самим. А от имени народа они уже привыкли вещать, отобрав у народа и присвоив хамски себе это право, говорить за народ. Ну да не поймите, что я жалуюсь. Я работаю, и я счастлив. Большего мне не надо пока. А народ сам разберется, что ему надо, и что ему нравится. Даже без моей подсказки.
Вот были мы как-то с передвижной выставкой на Дальнем Востоке. Приезжаем в Магадан. Встреча с этим самым народом в Доме культуры. Партейные организаторы, конечно, бездонные речи свои толкают про то, как они осчастливили народ, привезя в такую глушь самых что ни на есть передовых художников, даже одного абстракциониста (это они про меня). Получается, вроде меня возят как особо уродливого карлика. Есть мол, вот и такое в природе безобразие, а мы, как демократы, не боимся и это показать. Получается, художников много, а про меня как-то даже отдельно сказали. Начали тут из народа вопросы задавать и попросили даже меня выступить: о чем, мол, пишешь и какие творческие планы. Сама-то выставка еще не открылась, а в стилях они разбираются слабо, будучи озабочены, главным образом, перевыполнением планов. Вижу, сидят в передних рядах знатные рыбаки, капитаны, полярники, геологи. Медалями зайчики пускают, слепят. Но лица красивые, умные, опыта жизненного не занимать. А уж фигуры - просто дубки молодые. Вот, думаю, материал первостастейный. А там в городе сидишь, как в берлоге, паутиной покрываешься. Тут даже воздух солью пропитан. Говорю, что считаю своим неоплатным долгом запечатлеть в картинах таких прекрасных и сильных людей, и не уеду отсюда, пока не оплачу этот долг перед людями, ради которых я тружусь. Немного торжественно получилось, но я был искренен. Пока там наши картины вывешивались в галерее, я не разгибаясь сидел, набрасывал свежие темы о тех людях, с которыми встречался. Спал не более трех-четырех часов в сутки. Чай и пирожки - даже на еду не хотелось отрывать время.
Суток через двое, вечерком в номере гостиницы раздается звонок. Я, как всегда, работаю. Открываю. На пороге трое мужиков в кожаных куртках и унтах. Крепкие, кряжистые. Двое - капитаны, третий - полярный летчик. В руках уйма кульков с разнообразной снедью. В каждом кармане по бутылке. Понятно, пьют здесь не Абрау-Дюрсо. Только водка и спирт. Да чёрт с ней, с работой. Ведь ко мне пришли именно те, которых я должен писать. Развернули кульки, принесли стаканы граненые от горничной. Наливают здесь только по полному. Цедить по глоточку не принято. Так вообще водку не пьют. Рванули по-первому. С непривычки просто огнем обожгло. Закусываем копченой горбушей, нарезанной крупными ломтями огромным капитанским ножом. Тут же наливают по-второму. Хоть и страшно, махнул рукой: мне-то идти никуда не надо.
Тем временем души оттаяли и местами даже где-то уже сливаются. Возникает неторопливый, душевный разговор. Он, конечно, весь насыщен крутыми морскими выражениями и терминами не нормативной лексики, потому передается в сокращении, но без искажений смысла. -«Ты пойми, Митрич,- уважительно говорит мне самый крупный мужик с медалью Героя соцтруда,- Я - капитан. Уже который год меньше двух планов не даю. Уважают меня, все знают тут. Я же не начальство имею ввиду, а народ. Семья у меня. Детей трое. Учатся нормально. Ходили мы выставку вашу смотреть. Твои работы видели. Мы, конечно, люди темные в искусстве, но, однако ж, не без понятия. Ты вот портрет мой обещал написать. Это приятно. Ты только пойми меня правильно, Митрич, и не обижайся. У меня ж дочка в пятом классе, пионерка, отличница».
Я сначала ничего не понял, может от выпитого. «Конечно,- говорю,- я тебя понимаю, о чем разговор». - «Ну вот и отлично,- обрадовался он,- Я же знал, что ты мировой мужик, Митрич. Мне вон други говорили: обидишь, мол, человека. Неудобно как-то. А я им: ерунда, что я, в людях не разбираюсь. Я же вижу - это свой мужик, он народ понимает, хоть и абстракционист. Дак мы договорились, ты меня рисовать не будешь?». Я поперхнулся: «Что так?». Он уклончиво: «Да ты пойми, друг. Не обижайся только. Вот нарисуешь, повесят в Доме культуры, а у меня - жена, дети. Меня здесь все знают, уважают. А изобразишь ты меня, скажем, кляксой зелёной, засмеют ведь. Пальцем тыкать будут. До смерти не отмоешься. Ну что тебе стоит? Нарисуй лучше боцмана моего. Я ему литр спирта поставлю. Он согласен. Он даже гордиться будет, всем портовым девкам хвастать будет, что его портрет знаменитый художник рисовал. Ну дак как, договорились?».
Я не выдержал, захохотал, как ненормальный, согнувшись пополам, до икоты: «чёрт с вами, не буду рисовать». -«Ну вот и славно,- оживились мои гости,- мы же знали, что ты мировой мужик, Митрич». С явным облегчением они налили по полному стакану водки и подняли тост «за искусство». Это было искренне. Мы были вместе, как одно целое, и я - старый и сгорбленный сухопутный червь, никогда за всю жизнь не видавший моря, в этот момент ощущал себя на мостике рыболовецкого траулера рядом с капитаном. Ревуший шквал обрушивался на нас, накрывая судно с клотиками , соленые капельки стекали за воротник. Но я был с ними, я был, как все они. И я ничего уже не боялся».
Вышли мы от нашего художника запоздно. Шли по темной улице и молчали. Говорить что-либо после всего виденного казалось кощунственным. Каждый переваривал свои необычные впечатления. Я думал совсем не о том, что служители богемы могут издеваться над нами в своих работах. Я думал: «Какое это счастье, иметь рядом такую даму, для которой ты - Бог и гений, и самый смысл ее существования». И еще я думал, что, хотя я и не смыслю ничего в абстрактной живописи, но ведь большую часть гениев человечество при жизни действительно не признавало, третировало и мучило. А раз так, есть ли какие-либо другие, косвенные признаки настоящего гения? Скажем, полная самоотдача всю жизнь, чудовищная работоспособность. Правда, они сами, значительно отличаясь от прочих, являются мучителями своих близких, которые не способны их понять, хоть и находятся к ним ближе всех других. И еще: не стоит стараться походить на гениев. Это не премии и титулы, а крест и венец терновый. Даруй мне Бог всего лишь одного: чтобы внутри меня также горела твоя лампада, которая бы жгла всю жизнь, пусть мучила, но зато и придавала смысл.
Новосибирск, февраль 1997.