Быть может, мы слишком нелепо живем, граждане любимой России? Быть может, мы просто не потрудились в свое время порасспросить родителей то да се, а теперь слоняемся взад-вперед среди сказочных богатств матушки природы, ухитряясь так ни к чему и не приложиться, умудряясь при всем своем понимании думать совсем неподходящую думку?
Так рассуждаю я всякий раз, глядя на былинные холмы, на зеленое приволье, среди которого раскинулась деревенька Языково. Ведь одному богу известно, зачем это она тут раскинулась, ни к селу, ни к городу, так. Никто не знает также, послал ли исполком к господину Богу курьера по этому вопросу. Известно только, что сохнет и рассыпается деревня на корню в полном великолепии переносного смысла.
Чтобы не осиротела земля, придумали строить дачи. Так нет, говорят: "Плохо тут дачи - далеко, неудобно, а главное скучно". Хорошо, давай санатории, дома отдыха строить! Говорят: "Никому тут не надо". А потом вдруг вспомнили о детишках, что опрометчиво резвятся по городам, где человеку полагается жить тихо и аккуратно. Взялись строить пионерский лагерь.
Много ли, мало ли времени прошло, говорят: "Нету больше денег. И мочи больше нету ждать, что вы там строите". А кто тут станет строить? Пойди-ка, поищи. Да и кто пойдет искать, когда под тем же самым небом существует одноименный дачный кооператив? Все материалы доставляются по накладным, похожим, как две капли в море, и каким при этом нужно быть бараном, чтобы не догадаться, куда везти лучше.
Вот и получается, что поехали и мы, называется, из научного института добровольцы, в свою очередь на эту стройку. Делать, конечно, нечего на такой стройке и метод этот называется в простонародье "лафа".
Представьте себе доисторические заросли малины, что вымахали в человеческий рост на россыпях золотого песку, завезенного с оказией в эту глушь, представьте дощатые подмасти, поросшие мхом и пустившие корни, напоминающие белых червей, представьте единственное достроенное каким-то образом здание без окон и дверей, до сих пор облепленное этими лесами, которые больше не к чему здесь прислонить, представьте все это, погруженное в полуденную дрему и яростное пекло, населенное комариным зудом и истерикой навозных жужелиц, представьте - и вы увидите ровно столько, сколько увидели мы.
Но, дорогие граждане, ведь не может такого быть, чтобы не была счастливой эта жизнь! Возможно, стоит вспотеть и измучиться, но все же поверить в это?
Когда от раскаленных сосен слабым ветерком доносит дурящий запах печеной смолы, когда шум их далеких вершин вдруг оборвется и станет слышен задумчиво-призывный коровий гул сквозь десятки километров жары с соседнего холма, о существовании жизни на котором никто не задумывался, когда ласковое острие забытой боли по самую рукоятку мягко войдет в сердце, а за твоей спиной нет ничего, кроме таких же как у тебя, печальных серых глаз, а в них ничего, кроме подлинного сочувствия, в такие минуты можно поверить во все.
И мы верили, мы потели и мучились. Что мы еще делали? Я не знаю, наверное, ничего. Просто потели и мучились и у нас это получалось. Мы подставляли свои блестящие спины под августовское небо, как под осыпающийся свод золотого дворца и все паразиты вселенной впивались в наши спины и сосали до потери жизни. О! Им было, чем полакомиться перед смертью! Под бледной прокуренной кожей вяло текли сладко-ядовитые коктейли подпольного столичного сампита, в них настоялись продукты распада киевских тортов с трюфелями и бисквитами, переперченные сосиски и шашлык с горчицей и чесноком в соусе алкогольного перегара. Мы размазывали проволочные комочки по своему телу и смывали кровь ржавой водой из чайника. Что мы делали еще на этой стройке, я не знаю, наверное, ничего.
А потом мы бежали купаться.
Неровными хрустящими шагами рассекая овес, мы летели вниз по склону, посылая проклятья ухабам и кочкам, замаскированным на многострадальном лице нашей родины. Мы катились подобно горстке камней под откос долго и вожделенно, мы опускались на самое дно оврага, где под зелеными тоннелями кустов по каменистой траншее проносился с фантастической скоростью ледяной ручей сомнительного происхождения. Мы обнажались и выли, погружаясь в голубую струю. А когда, через несколько мгновений, мы извлекали свое перекошенное судорогой тело обратно на землю, от него шел пар и оно высыхало прежде, чем мы успевали натянуть трусы. И в то же самое время эскадрильи крошечных зуммеров пикировали смачно своей звериной челюстью в самое бесстыдство.
А затем мы, квелые и совсем одичавшие, так же шумно пыхтя и злобствуя безмолвно, возвращались к работе и продолжали принимать нелепые солнечные ванны среди помоечных экспонатов социалистического строительства.
И так было завтра и каждый день.
На ужин мы цедили водочку, утром мы лакали чаек, а на обед нас возили совсем в другое место. Происходило это так: в неведомый час в Языково врывался на ПАЗике разъяренный дядя Саша, свалившийся с Луны. Он раскручивал мертвые петли своей баранкой и осаживал сотню лошадей одним движением кривой волосатой ноги. Он бил кулачищем по клаксону и хладнокровно поглядывал на секундомер, каждое деление на котором было трижды выверено и проклято.
Из мохнатых колючек и лопухов, со ржавых труб и пыльных досок к дяде Саше устремлялись старшие инженеры грузчики песка и ведущие конструктора землекопы, они нервно ускоряли шаг, прихрамывая на суставы, затекшие от непомерного сидения в неуклюжих позах там, где и птица не села бы. Но дверь автобуса захлопывалась перед их сопящими носами и звучал клокочущий бас пиратского боцмана дяди Саши:
- Рубахи-ширинки застегнуть, сопли не мазать, живем в
России как всегда...
Первым у дверцы выжидал прораб, давно привыкший к профессиональному ритуалу. Он был большой и напряженный, наш прораб, вроде холодильника и, в сходстве с ним, периодически гудел. Нос у него был очень загорелый и линял разными цвета- ми, а еще он любил подыскивать нам работу. Да! пока он зависал над копеечной нашей душой и бодрая ругань плотным потоком вылазила из его горла, строились здания и мостились дороги, перемалывался кирпич и ссыпался песок, но как только он умолкал и заворачивал за угол, огромным гаечным ключом почесывая спину, все рушилось и рассыпалось. Если бы кто-нибудь хотел построить здесь пионерский лагерь, то посадил бы на цепь этого сварливого монстра и травил бы его на нас круглосуточно. Если бы кто-то хотел! Но этого не произошло...
Совершенно верно, у автобуса возникало противоречие между секундомером и запертыми дверьми, но дядя Саша, как ни в чем не бывало, возникал откуда-то с тыла, богатырскими руками заправляя рубашку. Он возвращался на свой трон и автобус, словно детский резиновый мяч, раздувался и вздрагивал от взревевшего вместе с мотором дяди Саши:
- Сколько еще вас ждать, татарских псов!
Садились мы, разумеется, на ходу. Но стоит ли удивляться человеческим странностям! Куда более нелепо выглядели мы сами, прихватив с собой из Москвы грандиозные планы, испепеляющие рассудок мечты, заключавшиеся в том, что, смешно говорить, надеялись мы, и это бесспорно, что найдем здесь старозаветных амуров на почве местной дикости среди уюта безлюдных дебрей. Представление о местной дикости у нас появилось к вечеру в облике козла и заявило о себе блеяньем - единственным откликом окружающего мира навстречу нам.
В тот вечер кусок лысого протектора размером со шляпу был привинчен к костылю и этим пещерным орудием в течение двух часов были уничтожены все напоминающие мух существа, населившие двухэтажный сарай, ставший колыбелью московским алконавтам.
Стемнело в тот вечер гораздо позже, а намного раньше наш хмурый бригадир Володя, принявший вечернюю дозу и на всякий случай закусив, не стал бриться, а почистил зубы:
- Виш ли, комары... - объяснил он.
Потом он пошел на пустырь в самом центре деревни, там снял и аккуратно свалил в репейник свои брюки. Оставшись в широких блестящих трусах, он встал один посреди пустыря и принялся орать:
- Серега! Се-ре-га!
Мы разбудили Серегу, но Серега не стал просыпаться, поскольку уже окончательно спал.
- Ре-бя-та! - доносилось с пустыря. - Ребята, сю-да!
Этот гнусный припадок одиночества вывел нас всех из себя и мы тоже оказались на пустыре.
- Давай, футбол погоняем, - признался Володя, тряхнул головой и спросил, - Мячик какой-нибудь есть?
Озадаченные этим вопросом мы с Петрухой стали плавать в пруду, чья мертвая гладь уже давно отсвечивала нам сизым закатом сквозь миражи набухших потом ресниц. Вода оказалась теплая, вонючая и склизская. Выползши на берег и протерев глаза, мы убедились в своей повсеместной зеленоватости, но, ничего не предпринимая, продолжили искать мяч.
Найдя его в луже посреди двора и сняв промокшую одежду, мы пошли гонять его на пустырь.
Скоро мы разбились на две команды и от нашего тяжелого дыхания налету хмелели комары. Игра была жестокой. С двух шагов невозможно было попасть по пустым воротам, роль которых исполняли Володины ботинки с одной стороны и чьи-то брюки с другой. После очередного хитро разыгранного нападения приходилось очень долго всем вместе искать мяч. В процессе этих поисков мы без конца находили собственную одежду, разбросанную по кустам. Мы быстро устали и утратили способность соображать, просто ходили, отмахиваясь от комаров и плевали во все стороны. И всем в конец надоела эта возня, все сели курить и только один безутешный Володя еще качался среди поля:
- Ну давай еще! Ну кто еще будет...
Вот тогда то и появился козел.
Если бы это был просто козел, то что бы он мог значить для дюжины немолодых, но крепких мужчин, давно уже переставших задумываться о своем счастьи. Но это было низким травоядным оскорблением от имени природы, высказанное через грязную пасть животного. Как люди интеллигентные, мы приняли обиду ближе и глубже, чем следовало. Сначала мы упали духом и стали мочиться среди улицы, а затем упали и телом, едва добредя до шхонок, и были таковы.
С амурами было покончено принципиально. И хотя нам впоследствии и довелось встретиться с двумя особами женского полу, грызущими морковку в возрасте трех и пяти лет, надежды не возвращались.
Однако, та же самая природа, которая терпит всевозможную гадость, не терпит пустоты и, рано или поздно, душа человеческая просыпается и находит способ проявить себя даже среди подобного свинства.
Мы стали ходить на рыбалку по ночам. Разумеется, я мог
бы сказать, что мы удили рыбу по ночам, но я не стану лишний
раз лгать. Рыбы не было.
Были удивительные и таинственные прогулки по окрестным холмам в поисках водоема с рыбой. Стояли тихие звездные ночи, над всей страной воцарялась такая тишина, что можно было не повышая голоса, переговариваться за двести шагов. То тут, то там, живыми декорациями вырастали безмолвные леса. Мы бродили среди теплых невидимых стволов словно по притихшему жилищу, где все легли спать, неожиданно совались физиономией в развешенные всюду паутинки и было слышно, как они рвутся с глухим треском.
В те ночи, когда Луна становилась нашей спутницей и проливала свой магический свет на наши бесцельные блуждания, нас начинали преследовать видения реликтовых озер: во впадины между холмами фосфоресцирующими струями стекался туман. Впервые знакомясь с местным ландшафтом, мы принимали эти миражи за явь. Осторожно ступая в темноте, мы шли, приближаясь все ближе и ближе к призрачным берегам, окаймлявшим светлую гладь, но внезапно тонули в душной сизой пелене, брались за руки и продолжали двигаться внутри светящегося облака, не видя друг друга.
Также внезапно туман рассеивался и мы оказывались лицом к лицу с черной тенью нового холма, абсолютно неведомого нам. Мы обратно ныряли в белое озеро и с трудом отыскивали обратную дорогу.
Нахлебавшись перед сном этой детской романтики, мы пили горячий чай на кухне, щурясь от медового света поросшей пылью лампочки и разглядывая несметное количество дохлых мух, рассыпанное всюду.
Запомнился один такой вечер. Правильнее сказать ночь. Два часа вечера, это не звучит.
В два часа ночи мы вернулись с Петрухой с рыбалки домой и долго не ложились. Мой партнер по лопате, Димка, должен был вернуться еще вечером, но его не было. Еще с утра он отправился в Москву, чтобы подать заявление в ЗАГС. Он решился наконец на свадьбу, наш хитрый друг Димка, научивший всех собирать чертовы пальцы среди строительного щебня и этим наполнивший полуденное наше безделье сказочным смыслом.
Он должен был вернуться к ужину. И вот он пришел в четвертом часу ночи. Разлив по стаканам привезенный спирт, он разулся и стал разминать ноги.
- Ну как? - спросил он, проведя ладонью по голове.
И только тут мы заметили, что он побрился наголо.
- Сам?! - выдохнули мы с Петрухой.
Он утвердительно кивнул и милая разбойничья улыбка озарила трогательные черты рязанского вурдалака.
- Все правильно, - неоспоримо заявил Петруха. - Голова должна дышать.
- А как ты сюда добрался то, черт лысый? - перешли мы наконец к делу после первого стакана. - На каком автобусе?
- Аф-то-бу-си! - От возмущения Димка чуть стол не пере- вернул. - Автобус, который с Дмитрова, тот просто не пошел, но я это знал еще сидя в электричке. Поэтому я сошел раньше, вышел на шоссе и пошел. Песни стал петь. Я песен, оказывается, много помню. Попутку решил ловить...
Тут он налил второй стакан и выпил, не дожидаясь нас.
- Так вот, я говорю, попутки стал ловить. И странное дело, я голосую, шляпу даже снял, машу ей, значит, а-а-а! А машины останавливаются метров за сто от меня, разворачиваются и дают газу. И тут я вспоминаю, на кого я похож! Я же лысый, думаю, какие тут попутки, ни один дурак мне ночью руки не протянет! Так я пешком и дошел.
- Тридцать пять километров?
- В кромешной тьме и полном мраке. Как я еще, собака лысая, дорогу-то нашел? Фонарей в лесу не поставили, гниды, я то в яму провалюсь, то в забор башкой...
- Какой еще забор?
- Да ведь я напрямки попер, чтобы силы беречь, не петлять же мне впотьмах. Ну, через участки какие-то... Хорошо еще, что собаки на привязи...
- Да-а.
- Я еще от Ольгово начал орать вам. Слышали?
- Нет.
- Ну и слава богу. А то я такое орал...
- За удачное возвращение?..
- Слушай, - перебил я Петруху, - А свадьба то как же? Ты ведь перед самой свадьбой побрился. Как невеста-то, не разлюбит, нет?
- Нет, - спокойно сказал Димка, - Она у меня на шестом месяце.
- Ну, конечно, - думал я, уже засыпая, - На шестом месяце, оно, конечно...
А потом всю ночь у меня в мозгу крутилась навязчивая мысль: "Нас никто никогда не разлюбит. Никто никогда не разлюбит..."
Это было сладчайшее наваждение: "Нас никто никогда не разлюбит..."
"Никто никогда не разлюбит..." - эта фраза крутилась как песня всю ночь. Крутилась, крутилась, а под утро показалась самой идиотской из всех, какие мне только приходили в голову.
1986 г.