Кое-что об Иване Таранове, или Самое начало.
Как это не странно, но вопреки распространённому теперь мнению, пивовар Иван Таранов не любил пиво ПИТ, совсем не любил... Скажем больше, он его, временами, даже ненавидел. «Чертово пиво» - бормотал тогда пивовар, обычно где-нибудь под утро, обводя помутневшим взглядом батареи опостылевших ему пивных бутылок. А если поднимал глаза Иван, видел вокруг себя всегда одних только своих соседей-помещиков. Те упорно пытались истощить хозяйские пивные запасы, либо, в виде развлечения, беззастенчиво распихивали по карманам столовое серебро. А чаще всего проделывали и то и другое сразу.
«Дармоеды, только бы и жрали на чужой счёт» - устало думал Таранов, и, печально вздохнув, опускал голову в тарелку с солёными груздями. Устроившись таким вот образом, ощущая лицом приятную грибную прохладу и вдыхая свежий горьковатый запах, Иван весьма успокаивался, и мысли его, давно привыкшие к такому вот сценарию, принимали свой обычный ход...
И как такое могло получиться, в который раз задавался вопросом пивовар, какой злой рок сумел затащить молодого, бодрого и весьма небезуспешного московского купца Ивана Алексеевича Таранова в эту беспросветную глушь, в эту провинцию, которую и на картах то не всегда обозначают... Впрочем, ответ был прост и ему известен. Ничего мистического, искуситель представился всего лишь в виде завещания от какого-то, давно забытого роднёй дедушки, или дядюшки по материнской линии. За отсутствием прямых наследников, движимое и недвижимое переходило первому, заявившему права... Неоднократно потом клял себя молодой пивовар за излишнюю расторопность.
Позарившись на свалившееся с неба поместье в никогда раннее ему не известной Т-ской губернии, и, увлечённый, в ту пору, новаторскими идеями немецких инженеров, вздумал Иван обеспечить Империю отечественным пивом.
Сказано – сделано, наш новоиспечённый пивопромышленник отправляется в неблизкий путь. Душа его была полна радужнейших планов и надежд, и только позже, прибыв с большими приключениями в свои новые владения, и потратив все средства на доставку выписанных из Германии пивоваренных машин, осознал он, какую ошибку совершил...
А дело всё в том, что пива в С-ком уезде, где Иван Алексеевич значился теперь помещиком, никто никогда не пил, предпочитая разведённую трактирщиками водку и самогон на кедровых шишках. Доставка же товара, по бездорожью, хотя бы до соседнего Т-ска, была совершенно невозможна. Выручали только местные аборигены, которые пили всё без разбору, им пришлась по вкусу смесь с пива с авиационным керосином, позже Таранов придумал назвать её «крепкий ПИТ».
Стоит ли говорить, в какое отчаяние пришёл наш неудавшийся пивовар, осознав всю незавидность своего теперешнего положения. В местность, где корреспонденция доставляется дважды в году, куда приличного человека не затянешь и силком, едут только жадные до денег прощелыги-золотокопатели, бывшие каторжные, их бывшие конвоиры – отставная солдатня, и тому подобный сброд. Совершенно понятно, что немного лишь оглядевшись, Таранов схватился за голову, и уже собрался, было поворачивать домой, да только вот средства были издержаны, московские дела все распроданы, и значились за ним даже кое какие кредиты...
И вот уже наш Иван Алексеевич вовсю меняет низкорослым селькупам свой «крепкий» на соболей и куниц, налаживает пушные обозы в Москву и Петербург, а попутно и знакомства в здешнем «обществе».
Общество, в правду сказать, было замечательное - чета помещиков, да несколько офицеров окружного гарнизона, допившихся, однако уже до такого, что всё больше лежали в гостиной и в людской без памяти, изредка только бродили по дому в поисках уборной, или же очередного ящика с «крепким». Оставивший семью свою и добрых друзей, Таранов сильно тосковал от этих зрелищ.
Но, как это обычно бывает, человек привыкает ко всему, свыкся со своей новой жизнью и Иван Алексеевич. За пять лет пребывания в С-те в виде промышленника он сильно поправился, огрубел, и как бы успокоился что ли...
Кем знали Таранова в Москве? Так, купчишка, купи-продай... А теперь и совсем, поди, никто не вспомнит. Но здесь-то нет, здесь он в уезде первейший человек, Иван Алексеевич, Ваше Благородие, Отец Родной, никак иначе. В С-те ни одна собака не смеет без поклона пройти, городничий перед ним лебезит, все офицеры по гроб жизни ему задолжали, от Козявкиных векселей уже столько имеется, что впору уборную оклеить... Спросите, счастлив ли стал Таранов? Так ведь конечно нет. Просто прижился как-то, обвыкся, и пришёл незаметно сам для себя к такому состоянию души, когда всё уже всё равно и неважно, и совсем почти уже ничего не волнует, ничего не нужно и не хочется, а только покоя, которого в этих краях предостаточно.
Всё меньше Иван интересовался делами, оставив всё на милость ворюг-приказчиков, и вообще редко стал выходить из дому, день проспав, а до утра затем просиживал за уставленным бутылками столом. Сидя так, и наблюдая соседей своих – клептоманов, или офицеров с бездумными глазами, вечно держащихся за печень, ловил Таранов себя на мысли, что вовсе они все ему уже не противны, и что вполне даже к ним привык, и убери их вот так, ведь, пожалуй, ещё и заскучает... И уж не зарекался наш пивовар уезжать, потому как на себе понял, что это значит, когда жизнь затягивает.
Так размышлял Иван Алексеевич, ночами проводя время в С-ком обществе, или будучи за столом один. И только под утро, перед самым рассветом, опуская лицо в грибы, говорил он себе, засыпая – «Завтра же, всё к чёрту, всё продам, хоть за сколько, хоть Козявкину... Или сожгу всё к чёртовой матери... И домой, домой...».
Пивовар Иван Таранов не любил пиво ПИТ. Больше всего на свете он любил минуты перед самым рассветом...
Ещё немного об Иване Таранове, или Дуэль.
«Ну вот и нажрались опять» - подумал Таранов. То есть не подумал даже, станет он ещё о всяком думать, а скорее просто отметил про себя. Глядя на гостей своих, находящихся уже совершенно в бессознательном состоянии, Таранов решил даже, что очень бы удивился, если бы кто-то из присутствующих остался хоть немного трезв. Вся картина была ему совершенно привычна, и знакома до зуда.
«А ведь надоели уже, хуже редьки», - решил пивовар, невесело усмехаясь, - «Ишь, ползают как кутята слепые, хоть сейчас всех бери за шкирку да к пруду. А в пруду-то карпы…»
- Гришка, оглоед! Карпов кормили?
В дверном проёме показалась голова Григория, от которой через всю гостиную крепко тащило керосином.
- Что изволите, барин?
- Я спрашиваю, карпов кормили сегодня?
- Ась?
- Рыбам давали, хрен глухой? Или накидался уже, ничего не соображаешь?
- Точно так, барин! Не извольте беспокоиться!
- А ну пшёл, оглоед!
Голова, привычно увернувшись от пущенного в неё стакана, скрылась за дверью. Так и не решив, сыты ли сегодня его карпы, Таранов снова повернулся к остальной компании.
Компания эта, впрочем, как и всегда, состояла из четы Козявкиных, представлявших собой всё местное общество. Глядя на супружескую пару, Таранов ловил себя на мысли, что он уже помнит наизусть каждую их чёрточку, видит насквозь их мысли, как свои. Вот и теперь у Козявкина, он знал наверняка, в нагрудном кармане две хозяйские серебряные ложки, а мадам опять мешала «Крепкий» с кедровым самогоном, отчего уже четвёртый раз засобиралась в уборную.
- Вас проводить, Матильда Карловна?
Мадам Козявкина нерешительно закрутила головой, затем туманный взгляд её остановился на Таранове. Она икнула.
- Вы, Иван, пардон муа, кажется пивовар? Вот и варите своё… Ик! Пиво….
Таранов глядел вслед её нетвёрдо удаляющейся фигуре, и на душе у него становилось всё тоскливей. Он уже предчувствовал её возвращение, со всем последующим угаром поцелуев и объятий. Возможно даже, они сейчас будут близки, и возможно прямо тут, на полу или на столе, рядом с забывшимся супругом её…. А позже, прямо при нем, будут жалобы на мужа, слёзы, сопли, и подстрекательства к дуэли.
«Он трус, он жалкое ничтожество» - станет шептать мадам Козявкина пивовару в лицо слишком горячими и слишком влажными губами, - «Вы бёз труда его застрелите, он слизняк, в жизни пистолета не держал. Ну будьте же благородны! Неужели моя честь для Вас ничего не значит?». И опять он станет склонять Козявкина стреляться, будет плескать ему в лицо «Крепкий» ПИТ, бедный Козявкин опять станет плакать, и потащится пешком к себе в усадьбу. А быть может, что и согласится на дуэль. Да только пока растолкуют Григорию, что такое секунданты, и пока он их разыщет, все уже станут до того пьяны, что не попадут с трёх шагов в сарай. Всё это было уже так много раз, Таранов и со счёта сбился.
Но в этот вечер он решил форсировать события. Не дожидаясь, пока мадам управится со своими юбками и подьюбниками, пивовар схватил Козявкина за грудки и сильно тряхнул.
- Ну ты, жидовская морда, чего расселся!
Козявкин, хоть и сидел в совершенно противоестественной позе, и не имел, по всей видимости, сил, что бы её переменить, отвечал, тем не менее, голосом ровным и ясным.
- Я Вам, Иван Алексеевич, уже неоднократно говорил, что в роду Козявкиных евреев никогда не было.
- Это что же, я, выходит, вру? А вот пойдём-ка, братец, в сад, я тебе сатисфакцию-то устрою!
- Что, опять? А впрочем, как изволите….
Козявкин очень медленно стал подниматься, уронив при этом стул, и стянув со стола скатерть и всю посуду.
- Нет, не опять. В тот раз мы с пистолета стрелялись, а в этот из ружья будем. Григорий! Гришка, едрит твою так! А ну, где ружьё моё!
В дверях опять показалась голова, но теперь только после большой паузы она смогла произнести «Ась».
- Я вот тебе сейчас покажу «Ась», - сказал Таранов, примеряясь очередным стаканом – Ружьё сейчас наладишь и в сад доставишь. Ну, понял что ли?
Швырнув стакан, и, завершив таким образом диалог, Таранов сгрёб Козявкина в охапку и пошёл из дому.
В саду было свежо и приятно дышать после угарных комнат. Было раннее летнее утро, на траве и ветках лежала роса, а над прудом даже небольшой туман. Было ещё тихо, и слышно, как в доме орёт патефон. Дуэлянты, поддерживая друг друга, спустились с крыльца, и теперь стояли, приобнявшись, вдыхая воздух. На душе у каждого из них было хорошо и спокойно.
- Неужели ты действительно меня ненавидишь? – заговорил вдруг Козявкин, - или это из за Матильды?
- Да нет, Мотька тут и не причём совсем, - ответил Таранов, с каким то, даже, удивлением, - Да и ты мне ничего не сделал, и наплевал бы я на тебя, просто жизнь такая вокруг, и тоска такая, что на любого готов с ножом кинуться.
- Но ведь можно же не так, Ваня, можно же любить!
И Козявкин обнял пивовара крепче, и в то же время как-то нежней.
- Да кого же ты, чудак-человек, здесь любить собрался? – печально сказал Таранов, - Странный ты сегодня, однако, Николаша….
- Кого угодно люби, всех люби! Такое возможно, такое очень просто даже, ты книжки почитай, ты поймёшь…. Я вот, тебя люблю.
- Книжки? Книжки – это да…. Помню, мамаша нам читывала…. Авраам родил Исаака, Исаак родил Иаакова….
Таранов до того успокоился, что почти уже засыпал. Он стоял, поглаживая склонённую ему на грудь голову Козявкина, и, прикрыв глаза, наблюдал рассвет.
- Точно так, барин! Не извольте беспокоиться!
За спиной у дуэлянтов стоял Григорий, сильно покачивающийся и опирающийся на ружьё. Все, и даже сам он, от этого крика вздрогнули и обернулись. Таранов, не придя ещё окончательно в себя, удивлённо озирался. Григорий громко икнул.
- Ты чего орёшь тут, ирод? – с удивлением в глазах спросил Таранов.
Григорий, с не меньшим удивлением во взгляде, протянул хозяину ружье, ещё раз икнув.
И, глядя в безумное и измятое лицо своего слуги, Таранов вспомнил вдруг все события ночи, отчего сделалось ему бесконечно тошно и грустно. Взгляд его упал на балкон. С балкона, перекинувшись через перила, смотрела на них мадам Козявкина. Мадам шевелила губами и делала, неизвестно кому, непонятные знаки.
И вдруг злость, безотчётная, бессмысленная злость переполнила Таранова. Вырвав у Григория ружьё, отчего тот немедленно упал, Иван кинулся к Козявкину.
- Ну что, Николаша, любовь, говоришь? А ну-ка, беги отсюда!
Таранов вскинул ствол. Козявкин не шелохнулся.
- Зайцем скачи, кому сказано, не то сейчас пристрелю!
Весь дрожа, Козявкин смотрел в лицо пивовара. Но страха не было в его глазах. Было в них что-то совсем отличное от страха, и слёзы катились из этих глаз.
Таранов взвёл курки и направил ружьё в грудь неподвижно стоящего Козявкина. Словно от наваждения, крутил Таранов головой, боясь опять увидеть этот светлый и пронзительный взгляд.
- Николя, кескё ву ди? – подала вдруг с балкона голос Мадам.
- Богом прошу, уходите! – закричал Таранов, закрыв глаза рукой, - Все уйдите! Оставьте меня! В покое!
И тут раздался выстрел. Ружьё выстрелило, хоть и не висело с самого начала пьесы на стене, а валялось несколько лет у Григория в чулане. Таранов и тогда, и позже мог поклясться, что не нажимал на крючок.
Козявкин рухнул навзничь, но как-то мягко и бесшумно. От выстрела пришли в себя и Григорий и мадам Козявкина, причем последняя, очнувшись, чуть не свалилась с балкона. Таранов стоял неподвижно, как совсем недавно стояла его жертва. Он совершенно не слышал воплей овдовевшей-таки, Мадам, и раздавшегося по всему дому, отвратительного лая её мопсов. «Странно, совсем крови нет» - только и крутилось у него в голове. Первым к телу подошёл Григорий. Пристально посмотрев вниз, он наклонился, и начал расстегивать на Козявкине одежду. Вдова завопила громче.
- Что ты делаешь, изувер? – тихо спросил Таранов.
- Задохнулись барин – отвечал слуга, снимая с убиенного сюртук и принимаясь за сорочку, - чувств лишились, воздуху ему, стало быть, надо.
И тут на траву со звоном выпали две смятые пулей серебряные ложки.
И снова о Таранове, или Сельский детектив.
Уездный дознаватель Соловейко никогда не жаловался на жизнь. Не на судьбу свою вообще, не на должность в частности. Для чего жаловаться, если всё равно никто не поверит? Ведь, что может показаться этим средним умам привлекательней, чем место дознавателя, особенно в таком уезде, как С-кий. Не слишком доходное, чего уж говорить, но ведь и служба-то уж очень спокойная. Сведут ли козу со двора, или напротив, какой купчик изловит у жены под кроватью кого нибудь, или же вздумается на базаре какому нибудь прохиндею птичьим помётом вместо зубного эликсира торговать, так народ всё сам решает, полюбовно, можно сказать, колом да оглоблей, власть по пустякам не беспокоят. А если вдруг перестараются мужички, прибьют подлеца, так и это ничего, другим неповадно будет. Нужно только потом случай несчастный оформлять, чернила переводить. На то она и служба государственная.
Проживал г-н Соловейко в торговом квартале, где для удобства своего брал квартиру у одной процентщицы. Квартира была просторная, чистая, и просила старуха недорого, почти задаром. Им ведь, старухам то одним совсем нельзя, не ровён час, заявится какой с топором в петельке, а тут мужчина в доме, да к тому же должностное лицо. Поскольку, места у процентщицы было много, то наш дознаватель перевёз на квартиру свой рабочий стол с принадлежностями, а за тем и остальное казённое имущество, в виде комода, служившего, по совместительству, так же и сейфом. Таким образом, каждый в городе знал, что если уж нужно очередного травмированного оформлять, так бежать не в участок, а прямиком к Ивановне на Торговую, где дознаватель, стало быть, принимает. Народ не возражал, потому как в участке вечно квартальные злые с перепою, норовят в зубы сунуть, а на Торговой, завсегда рюмочку перехватить можно. И Соловейко теперь добирался на службу не за полторы версты по лужам и сугробам, а всего лишь через комнату. Настоящая мечта каждого чиновника.
А ещё мечтал С-кий дознаватель Соловейко о громком деле каком-нибудь, чтобы на всю губернию прогремело. Лежа, бывало, с трубочкой на кушетке, целыми днями в воображении своём рисовал он правонарушения, неслыханные в своём изяществе. И тут же молниеносно их разоблачал, да так блестяще, что по три-четыре уголовные статьи на каждого злодея приходилось. Соловейко с упоением наблюдал себя окружным следователем, прокурором и судьёй сразу. Да, он мечтал о славе, о карьере, о службе столичной, ну или, хотя бы, в Москве….
Имел он так же и ещё одну тайную надежду - продвинуться на литературном поприще, как великий беллетрист. Несколько творений уже было отправлено в губернский художественный журнал «Про Зару», но обозы с корреспонденцией ходили крайне нерегулярно, и никаких рецензий на свои шедевры Соловейко пока не имел.
Так, в грёзах и мечтаниях, проходили дни уездного дознавателя. Он скучал, тосковал, и если бы не счастливая особенность организма, напрочь отвергавшего из себя всякий керосин, то наверняка и пристрастился бы к «Крепкому». Но из-за этой же особенности знакомых у него было совсем мало, и в гости редко кто захаживал, ведь что за радость у непьющего гостить. В то самое утро данное обстоятельство только прибавило неожиданности.
Началось с того, что Соловейко с вечера начал новый роман, про одного фабриканта и помещичью жену, с последующей дуэлью, да и засиделся. Когда же начало светать, пришлось выпить успокоительные капли на спирту. Но даже после капель покой так и не пришёл к дознавателю, и, только приняв до конца весь флакон, забылся он на кушетке тяжёлым полусном, с погонями и стрельбой. Он стонал и ворочался, враги обступали его, и вот уже один, с кривой турецкой саблей, подобрался совсем близко, и принялся толкать его тихонько в грудь, приговаривая старушечьим голосом – «Пётр Фёдорыч, вставайте, батюшка, к Вам из губернии приехали».
Соловёйко вскочил с постели и в глаза ему ударило яркое солнце. Было уже прилично за полдень. Старуха протянула ему мундир.
- Что это, зачем? Из какой губернии, что ты, Ивановна? – дознаватель тёр глаза и мотал головой, прогоняя остатки ночных басурман.
- А то, сударь мой, что и говорю, губернский следователь, высокий чин, на двуколке подъехали и спрашивают, значит, дознавателя. Давайте-ка, голубчик мой, одеваться, я сказала, что Вы утром ещё с расследованием ушли, скоро будете.
Хозяйка, вручив платье, засеменила к выходу, оставив своего квартиранта в полном недоумении. Натягивая мундир, Соловейко ощущал величайшую растерянность. Мысли прыгали у него в голове и от вчерашних капель было нехорошо. «Не иначе ревизия, - сокрушался бедный дознаватель,- а у меня ведомость квартальная не готова, бумаги казённой сто листов на роман ушло. И хорош же я буду сейчас в таком вот виде.… Эх, пропала вся моя карьера, и жизнь пропала».
Управившись, наконец, со всеми пуговицами, многократно перекрестившись, и глубоко вдохнув воздуха, Соловейко, зажмурив глаза, шагнул в дверь.
- Ваше Высокоблагородие, разрешите отрекомендоваться, уездный дознаватель Соловёйко Пётр Фёдорович, - крикнул он, зачем-то во весь голос, и только после этого решился взглянуть.
Однако то, что он перед собой увидел, ввергло его в такой ужас, что он тот час пожалел, что посмел сюда явиться, что поступил на службу, и что вообще родился на свет. За его столом, на его стуле, сидел господин средних лет в мундире старшего следователя и разглядывал его вчерашние наброски к роману, начертанные на гербовой бумаге. «Пропал, как есть пропал, - закрутилось в голове у дознавателя, - все улики на лицо, все улики на лицо». Нежданный гость его, улыбаясь, поднял голову.
- Ну-с, и как успехи? – спросил он, помахивая рукописью.
- Все улики налицо! – выпалил почему-то Соловейко и от страха вытянулся по стойке так, что, казалось, стал на голову выше.
- Вы так считаете? – проговорил господин, поднимаясь, - что ж, это очень интересно, да-с. А что это, кстати, расследование продвигается?
- Расследование?
- Ну да, расследование. Вы же на расследовании всё утро были.
Соловейко принялся дрожать и покачиваться, рискуя упасть на пол.
- А-а-а, это тут есть вдова одна, - заговорил он, наконец, сильно запинаясь, - у неё на дворе молотилка стояла, а соседи у неё – Кологривовы, они все пьяницы, два рубля давали за неё, ей ведь говорили, но они там все пьют, такие, знаете ли, теперь нравы….
- Да-да, нравы, - перебил господин в мундире, поднимаясь, - два рубля за хорошую вдову, это ведь совсем мало. А не отобедать ли нам, любезный Пётр Фёдорович?
Соловейко, готовый, скорее, к предложению пройти на расстрел, нежели к обеду, только захлопал глазами в ответ. Он всё еще не верил, что его сейчас же не закуют в кандалы, и потому только и смог, что открыть рот и сделать неопределённый жест руками.
Хуже того, он совершенно не знал, что теперь нужно говорить и делать, но положение неожиданно спасла Алёна Ивановна. Выскочив из-за двери, как чёрт из табакерки, бодрая старушка ухватила приезжего господина под локоток, и, приговаривая что-то вроде «милости просим», «чем богаты, тем и рады» и «грехи наши тяжкие», потащила гостя в столовую. Соловейко, ещё немного постояв, закрыл таки рот, и решился двинуться следом.
В столовой же ждал их вполне приличный обед. Дознавателю осталось только подивиться, как это хозяйка умудрилась так скоро всё накрыть. Сотрапезник его уже сидел на стульчике и даже салфеточку подоткнул.
- Ну-с, это, я вам доложу, не стол, а алтарь любви,- проговорил он довольно, вытащив, непонятно откуда, плоскую серебряную фляжку. - Не принимает душа местного, так что уж, с вашего позволения, - гость быстро налил себе в рюмочку золотистой жидкости и выпил. – А «Крепкий» этот ваш, так уж совсем непонятно что и такое… - добавил он и приступил к обеду.
Соловейко, после всех потрясений уныло ковырял мисочку с капустой, и лишь украдкой поглядывал через стол, как его таинственный посетитель с аппетитом кушал студень и колбасу, и жареную рыбу, и грибочки в сметане, и борщ, и телятину с горошком, и тушёного кролика, и оладьи с мёдом, и кисель, и пирожок с малиной, и при этом не был совершенно толст, а только крепкого телосложения. Чуть выше среднего роста, на лицо ещё не стар, лет тридцать семь или тридцать восемь. Но волосы уже с проседью, пострижены на военный манер, так же усы и бакенбарды. Мундир следовательский, довольно новый и хорошего сукна, но не парадный, а, скорее, дорожный, без блеску. И главное, глаза какие-то особенные, неуловимые, что ли, вроде как и на тебя смотрят, а что в них – не поймёшь….
А ведь я ещё и имени его не знаю даже, подумал вдруг Соловёйко.
- Да кстати, - заговорил гость, откидываясь на стул и вытираясь платком, - я ведь не представился. Полетов Поликарп Иванович, старший губернский следователь.
Над головой у дознавателя будто ударили в медный таз. «Невероятно! Сам Полетов» - от нахлынувших чувств Соловейко вскочил, было, тоже представляться, но ноги его подкосились, и он снова сел. Тот самый Полетов! Легенда, первый сыщик губернии! Это ведь Полетов в прошлом году изловил в Т-ском кабаке двух приказчиков, бежавших с кассой. Он раскрыл тайну гибели цирковой примадонны, Белокурой Жизель, об этом после много писали обе местные газеты. Но как, каким образом в здешней глуши мог вдруг оказаться столь выдающийся и известный человек, этого Соловейко совершенно не мог понять.
- А я ведь случайно тут, - сказал, поднимаясь, старший следователь, - можно сказать проездом. Из Т-ска в Т-ск направляюсь, наследство вдруг небольшое мне вышло, так надобно оформить теперь. Впрочем, едемте, нам нужно ещё засветло в Тарановку поспеть.
Соловейко вскочил поспешно, не подумав и спросить, для каких целей им вдруг так спешить в Тарановку. За Полетовым он готов был следовать безо всяких вопросов, даже если бы тому вздумалось засветло объехать семь кругов ада поперёк. В голове у дознавателя гремели бубны, а на душе звенели лиры, мысли путались так стремительно, что уследить за ними было решительно невозможно. Соловейко стал приходить в себя, когда коляска уже выезжала на окраину, оттого, что Полетов его о чём-то спрашивал.
- Что это Вы, Пётр Фёдорович, как уснули, - следователь слегка потряс его за плечё. – Что думаете об этом деле?
Соловейко смущённо захлопал глазами. От всех потрясений он, и в самом деле, пребывал в каком то забытьи.
- Виноват, Ваше Превосходительство, признаюсь… - начал Соловейко, пытаясь встать в шаткой коляске.
- Довольно скакать, голубчик, - перебил Полетов, за руки усаживая дознавателя на место. – И, пожалуйста, оставьте превосходительства, мы не на балу. Так Вы, стало быть, не знаете? Ну да, Вас же не было всё утро. Я и сам случайно узнал, когда менял лошадей у вас в околотке. Сегодня свидетели видели тело помещика Козявкина, причём в пруду, да ещё в соседней деревне. Говорят ещё про какие-то выстрелы. Случай необычный, надо бы разобраться, за доктором я уже отправил.
Доктор дремал на скамеечке, у калитки в сад. Фамилия у доктора была Боткинский, но в городе всё без исключения называли его Водкинский, видимо, не без оснований. Кроме частной практики Боткинский числился так же ещё судебным экспертом, дантистом и акушером в местном лазарете.
- Добрый день, Аркадий Германович, - поприветствовал доктора Соловейко.
Доктор вздрогнул, и уронил лежавший на руках саквояж. В саквояже что-то со звоном разбилось.
- Для кого как, Петр Фёдорович, - ответил Боткинский, с сожалением вдыхая раздавшийся из саквояжа керосиновый запах. – Для Николая Павловича, например, так уж и совсем не лучший день.
Он стал подниматься со скамейки, но сильно пошатнулся и уронил пенсне.
- Вы уже осмотрели тело? – спросил Полетов, подняв пенсне, и подавая его доктору.
Тот, прилаживая пропажу на нос, утвердительно кивнул.
- И каковы результаты осмотра?
- Весьма предсказуемые,- Боткинский вещал с отрешённым видом, с которым медики всего мира объявляют свои диагнозы, - печень сильно увеличена, зубы без ухода, в дурном состоянии, детородные органы в порядке. Обычная для здешних мест картина.
- Да, действительно, - Полетов внимательно поглядел на неустойчивую фигуру Аркадия Германовича, - а правда, ли доктор, что пиво смешивать с керосином чрезвычайно вредно?
- С точки зрения медицины – да, безусловно, вредно, - воодушевлённо начал Боткинский, снова усаживаясь. – Но если подойти философски, то зло, как субстанция нематериальная, не есть в пиве или керосине, или где-то там ещё, а только лишь в излишестве оно и состоит. От излишества все беды человеческие. Возьмите хоть прадеда моего, Отто Людвиговича, ведь…
Но Полетов, не дослушав историю про славного предка, кивнул дознавателю и быстро направился в сад.
Сад не выглядел ухоженным, дорожки едва можно было различить под прошлогодними листьями. И только одна, явно свежевытоптаная тропа вывела их прямо к пруду. Пруд так же не страдал от излишнего внимания садовников, и почти до середины зарос камышом и осокой.
- Видимо, в дом унесли, - проговорил старший следователь, задумчиво глядя на покосившийся мосток и сильно примятую траву.
- Что, простите? - не понял Соловейко, рассматривавший в увеличительное стекло прибрежную корягу.
- Я говорю, тела здесь нет, пойдёмте в дом, заодно и с хозяином побеседуем.
Дознаватель последний раз поглядел на пруд через лупу и вздохнул. Раскрывший, не сходя с кушетки, десятки воображаемых убийств, наяву он оказался не готов к подобному совершенно. К тому же, весь сегодняшний день имел такой оттенок нереальности, и принёс столько потрясений, что Соловейко счёл для себя наилучшим во всём положиться на судьбу и Поликарпа Полетова.
- А скажите-ка, Пётр Фёдорович, почему это село называется Тарановка, раньше ведь в губернии никаких Тарановок не было? – спросил следователь по дороге к дому.
- Да, точно так-с, не было. Раньше здесь усадьба помещиков Козявкиных находилась, пока её пивовар Таранов по закладной не выкупил. И село, стало быть, называлось Большое Козявкино. Тут три деревни козявкинских было. Малое Козявкино – за семь вёрст отсюда, через лес, где теперь помещики живут, они его в Большое переименовали после переезда, стало быть. А между ними ещё деревушка захудалая – Козявки, ну да Козявки - они Козявки и есть. А здесь теперь Тарановка находится, так как у хозяина нового фамилия – Таранов.
С этими разъяснениями дошли они до дому. Это был домик совсем небольшой, но каменный, и выполнен в строгом соответствии всем российским усадьбам. А именно – в два низеньких этажа, с балкончиком и крылечком с колоннами. Имелись даже каменные львы при входе, явно местного производства, потому как сильно походили на присевших лохматых коров. Всё это великолепие было покрашено когда-то жёлтой и белой краской.
Дом встречал гостей сумраком и прохладой. Простояв в передней несколько минут, оборвав звонок, и никого не дождавшись, Полетов и Соловейко прошли в гостиную. Там перед ними предстал неожиданный персонаж. Если быть точнее, то странный человек не предстал, а, скорее, полулежал в кресле, у стола, заваленного пивными бутылками. Это был мужчина неопределённого возраста, небритый, босой, и во фраке поверх засаленной рубахи. Из-под криво надетого цилиндра торчали клоки давно не чёсаных волос. Между колен мужчина держал разложенное ружьё. На вошедших он не обратил никакого внимания.
- Кто таков? – спросил Полетов, с интересом глядя вокруг.
- Раб Божий, - равнодушно отвечал незнакомец, однако, встретившись с Полетовым взглядом, поднялся и притих.
- Это Григорий, Ивана Алексеевича слуга, - сказал Соловейко. – По всей округе первейший дебошир, у меня только в том году дважды был на оформлении. Не забыл ещё, оглоед?
Григорий угрюмо засопел, и потёр бока.
- А не желает ли раб Божий в участок прокатиться? – подступил к слуге Полетов.
- Это для каких же надобностей? – спросил Григорий уже живее.
- Исключительно ради душеспасительных бесед, - ласково улыбнулся следователь.
- Так побеседовать мы завсегда рады, только в участок ни к чему, Вы спрашивайте, Ваше Высокоблагородие, а я уж как на духу все отвечу, - осклабился Григорий и отвесил Полетову поклон.
- Вот и славно, голубчик. А для чего, скажи мне, ты цилиндр нацепил?
- По правилам, Ваше Сиятельство. Секундантам завсегда фрак с цилиндром полагается, мы ведь правила то знаем, не какие-нибудь.
- А ты, стало быть, на дуэль собрался? Скоро ли?
- Ну, теперь-то вряд ли скоро будет. Хотя с нашим барином может всяко получиться. Вот хоть нынче утром, не свет не заря кричит, что, мол, подай сейчас, как хочешь ружьё и секундантов, а на дворе темно, гудка ещё фабричного не было. Вот ведь где дилёма-то получается!
- Так тут дуэль произошла! – воскликнул Соловейко. – Поликарп Иванович, не прикажете ли протокол начать?
- Не спешите, сударь мой, - задумчиво отвечал Полетов, взяв у Григория ружьё и глядя через стволы, - бумагу поберегите, она Вам ещё на романы пригодится.
Затем, отложив оружие, стал переставлять бутылки на столе.
- А что, Григорий, господа много пьют?
- Да как же, Ваше Превосходительство! Нельзя даже сказать, что очень много, потому как ещё больше. Соседи то, Козявкины то есть, ещё ничего, им «Крепкого» поставишь, хоть и морщатся, но по две дюжины за ночь выпивают. А уж этого добра у нас в достатке. Но Иван Алексеевич – барин наш, ни в какую, изжога, говорит, у него от керосина. А сам без керосина другого пива делать не велел, потому как за другое селькупы меньше шкур дают. Вот и приходится для него в аптеку за спиртом таскаться за восемнадцать вёрст, тот ещё монплезир. Или же недавно совсем….
- Тело господина Козявкина не ты ли в пруду нашёл? – оборвал его вдруг Полетов.
- Точно так! – ответил Григорий, посмотрев на следователя удивлённо, - а как же иначе, самолично обнаружил, и из воды на берег доставил.
- Раны какие были, видел?
- Да что Вы, какие там раны! Откуда бы им взяться, он ведь не великомученик. Правда, говаривают, его супруга побивает, так это она всё больше по филейным местам, - Григорий подмигнул, и продолжал, понизив голос, - У них тут раньше в доме целая комната имелась для этого, всё цепи да верёвочки, да плётки разные с ошейниками. Барин наш как вселился, велел это добро на конюшню отправить.
Полетов слушал слугу, покачивая головой. Затем, обойдя ещё раз комнату, пристально глядя в небритое лицо спросил:
- И как ты думаешь, Григорий, долго тело в пруду пролежало?
- Никак не долго, Ваша Светлость, - пожал плечами Григорий, - я его ведь слегка только окунуть хотел, помочь, значит, а тут Мадам стала с балкона верещать. И Иван Алексеевич на меня заругался, что ты, мол, творишь, антихрист, доставай немедленно назад. Собаки ихние ещё лают, тридцать восемь штук, выстрела дуры испугались. Как назло народ на пивоварню шёл, стали собираться да глазеть. Ну я мосье Козявкина за подмышки и в дом снёс. Он наверху, в гостевой комнате теперь лежит.
Полетов жестом остановил встрепенувшегося дознавателя, вытащившего было опять протокол, и обратился к Григорию ласково:
- Ты, голубчик, вот что, ты здесь пока побудь, никуда не ходи, мы пройдём сейчас наверх, тело осмотрим, а заодно и с хозяином твоим побеседуем.
- Так ведь доктор был уже, осматривал, - возразил Григорий, - а барин в кабинете, по коридору дальняя дверь, только беспокоить не велели.
Но Полетов, без слов, мягко усадил слугу обратно в кресло, и, сделав знак дознавателю, направился из комнаты.
В коридоре, едва закрылась дверь, Соловейко не удержался, и схватив старшего по должности за рукав, зашептал драматическим голосом:
- Поликарп Иванович, да как же так, Григория нужно немедленно арестовать! Прикажите, сейчас пришлю конвойных, ведь он участник преступления! И ценный свидетель, к тому же, да что же вы меня не слушаете!
- Не волнуйтесь так, Пётр Фёдорович, - спокойно отвечал Полетов, ловко освобождаясь от дознавательских объятий,- Никуда ваш свидетель драгоценный не денется, ему всё равно дальше Козявок бежать некуда. Кроме того на дверях мой кучер стоит, ему велено никого без нас не выпускать. А уж он человек надёжный, мы с ним вдвоём Михея Рябого брали.
В этот момент из той части, где по словам Григория находился кабинет, донёсся странный шум, и, как будто даже стоны. Переглянувшись, детективы ускорили шаг, стоны слышались уже явственно и сопровождались ритмичным стуком. Однако же, как только они вбежали в последнюю дверь по коридору, все звуки внезапно прекратились. Представший их взору кабинет оказался сумрачной комнатой неопределённой формы. Книжных полок там не имелось совсем, зато всюду были разложены, навалены, приставлены к стенам, и даже подвешены к потолку металлические части каких-то машин. Единственная в кабинете книга лежала на стоящем посреди всего столе, и являлась геометрией Аристотеля на немецком языке. Часть помещения была отгорожена ширмой, за которой кто-то сопел.
Полетов прошёл в комнату и откашлялся. Сопение за ширмой приобрело недовольный оттенок. Что-то зашуршало.
- Можем ли мы видеть господина Таранова? – громко спросил Полетов, немного подождав.
- Иван Алексеевич, Вы здесь? – вторил ему Соловейко, подождав еще немного.
- Непременно можете, и именно здесь.
С этими словами из-за ширмы вышел мужчина в халате.
- Собственною персоной. Чем обязан, господа?
Говоривший был довольно полон, и казался от халата ещё полнее, правильные черты лица его заплыли, и, казалось даже, застыли в выражении угрюмо-ироническом. Только тёмные глаза выглядели уж слишком быстрыми для всей остальной фигуры.
- Никак по казённому делу? – удивился мужчина, разглядев у дверей дознавателя.
- Старший губернский следователь Полетов, - шагнув вперёд отрекомендовался Полетов.
- Таранов, пивопроизводитель и владелец этого амбара, - кивнул обладатель халата в ответ.
- Мы слышали шум, всё ли в порядке?
- Шум? – Таранов быстро покосился на ширму. – Ах это! Так это мебель, знаете ли, дрянная, скрипит невозможно, прямо на глазах разваливается. Вот, глядите!
С этими словами хозяин слегка толкнул один из стульев. Тот разложился на части, не успев упасть.
- Видали! – воскликнул Таранов обрадовано, - это соседи – подлецы, дом продали с мебелью, а сами всё вывезли. И откуда только они этой рухляди сюда понатащили – ума не приложу.
- Не смей лгать, Таранов, - раздался вдруг из-за ширмы женский голос, - ты сам есть первейший подлец и обманщик. Sois maudit ce jour, quand je vous ai cru! Je vous deteste, Таранов, vous avez perdu ma vie.
- Это она по-французски, манерами блистает, дура, - пояснил Таранов на удивлённые взоры гостей. И добавил, обращаясь к ширме:
- А ты бы помолчала, сударыня, мне и без тебя тошно, шэр-ами.
- Моё почтение, Матильда Карловна, - растеряно протянул Соловейко, кланяясь в сторону отгороженного угла.
- Подите все прочь, мне нужно одеваться, - капризно ответила ширма, - Comme vous n'avez pas honte de vous servir de la faiblesse de la femme pauvre. Partez, je vous parle vous dis, vous, не смеете, se trouver ici. C'est simple non convenablement, la personne digne tel ne se permettra jamais. Ne regardez pas ici, ici а vous non le cirque. Вoi m'entendez ? Vous encore ici ? Partez immediatement!
- И правда, господа, пойдёмте в гостиную, а то ведь она не уймётся, - Таранов сделал приглашающий жест, - ох и беда мне с этими Козявкиными.
- Да, кстати, - заговорил Полетов, как только они вышли в коридор, - что Вы можете сообщить нам касательно помещика Козявкина?
- Да то же, что и все вам скажут, - пивовар пожал плечами, - сосед мой Козявкин – дармоед и пьяница. А Матильда мне ещё говорила, что он социалист и масон, но это уж она просто романов перечитала, скорее всего.
Вот тут-то наш уездный дознаватель не вытерпел. Не смотря на упреждающие жесты Полетова, он подскочил к Таранову, и гневно закричал тому в лицо:
- И как же это, Иван Алексеевич, Вы можете, - Соловейко принял негодующую позу, - как можете Вы так говорить, после того, что сами же с ним сделали!
- А что это Вы, батюшка, взбеленились как будто, - ответил Таранов, удивлённо глядя на дознавателя, - Я ведь только лучше сделал, поверьте мне. Ведь что у Козявкина за жизнь была, нищета полнейшая, долги сплошные! У него каждая рубашонка под две закладные заложена. Одна супруга чего стоит, ведь по столичному метит жить, как не всякому банкиру по средствам. Так что я помог ему даже, что так поступил, потому как уж я взялся к Матильде Карловне участие иметь, и меня благодарить ещё надо, а Вы ежели намерены морали мне читать….
- Нет! Не читать! – подскочил на месте Соловейко и перешёл в фальцет, - Не читать, а арестовать Вас намерены, душегуба! А ну, извольте руки за спину, и сейчас сказывайте, куда девали труп убиенного Вами Николая Павловича!
От столь неожиданного переходя буквально опешили все присутствующие, включая самого дознавателя. Таранов долго переводил взгляд с одного детектива на другого, затем, уставившись в пол и подперев рукой подбородок, он застыл на месте и наморщил лоб. Постепенно, лицо пивовара стало проясняться, и он сделал широкий приглашающий жест.
- Покорнейше прошу, господа! - в его глазах заплясали искорки, - позвольте вас без кандалов проводить, здесь недалеко.
С этими словами Таранов заложил руки за спину и пошёл к лестнице.
Второй этаж оказался ещё ниже первого, а гостевая комната была так мала, что входя в неё хотелось пригнуться. Имелось в ней, однако, большое окно, которое было отворено, и в комнате дышалось легко. Пахло лесом.
Убиенный лежал на приставленной к стене низкой кушетке. Без сюртука, в одной сорочке, со сложенными на груди тонкими руками, выглядел он неимоверно белым, чуть ли не светился. Бледное же худое лицо его, с аккуратной чёрной бородкой, имело выражение покоя и невыразимой скорби.
- И правда что, классический покойник на погосте, свечки не хватает, - присмотревшись кивнул Таранов и с размаху пнул кушетку.
Кушетка глухо охнула и развалилась, лежавшее на ней тело скатилось на пол, отчётливо стукнувшись головой. Пока Полетов и Соловейко пытались закрыть рты, Таранов успел ещё несколько раз пихнуть упавшего ногой.
- Вставайте, граф, Вас зовут из подземелья, - весело приговаривал пивовар, легонько толкая несчастное тело в бок.
А затем, когда детективы, не сговариваясь, бросились держать безумца, настала пора тому удивляться. Боролись молча. У Таранова сперва было преимущество в весе, но после того, как Полетов ловко завернул ему руку, пивовар притих.
Батальная сцена была почти окончена, когда в комнату, стремительно шурша юбками ворвалась мадам Козявкина. Ни говоря не слова, она схватила со столика бутылку «Крепкого» и принялась лить на многострадальную голову своего бедного супруга. Полетов уже стал примеряться, как бы, удерживая Таранова, скрутить и ещё одну помешанную, когда из уст покойника раздался стон.
- Опять керосин, - произнёс печально Козявкин, закрываясь рукой от бурой осторопахнущей струи, - ну почему опять, я же так ненавижу его….
Раздался грохот. Это Соловейко, лишившись чувств, упал, и потянул за собой остальных борцов. Мадам Козявкина, бросив в их сторону испепеляющий взгляд, презрительно фыркнула и повернулась к мужу.
- Сколько можно так вяляться, Николя, - сказала Мадам плаксиво, - поднимайтесь, и сейчас прикажите коляску! Мы немедленно уезжаем из этого сумасшедшего дома!
**************************************************
В тот вечер у Таранова было необычайно хорошо и весело. За ужином гости много смеялись, а под утро даже стали похлопывать друг друга по плечам. Не веселилась только мадам Козявкина, она уснула в уборной.
- И как такое могло получиться, ума не приложу, - отсмеявшись, в сотый раз произносил Соловейко, - мы ж ведь думали, что здесь убийство.
- И Вы то, Иван Алексеевич, отчего же сразу всё нам не объяснили? – весело спрашивал Полетов.
- Так ведь вы ничего и не спрашивали, - сотрясался от хохота Таранов и вытирал глаза,- а уж как стали руки крутить, и вовсе решил, что разбойники.
И снова все принимались со смехом обниматься и чокаться.
- А я ещё и думаю, для чего вдруг так срочно нужно Николая Павловича осматривать, - хихикал Боткинский, - если он здоров, только пьян очень. Вот уж и правда, что человек предполагает….
- Вы уж простите меня, господа, что послужил причиной для стольких беспокойств, - смущённо улыбался Козявкин. Не смотря на протесты, сегодня он был усажен во главу стола.
- Ну, полноте, Николаша, - махал на него рукой Таранов, - давай-ка лучше за твоё чудесное воскрешение выпьем. Эй, Григорий, спирту подай!
Декабрь 2002.