I. ИСТОРИЧЕСКОЕ ВСТУПЛЕНИЕ.
- Есть такая легенда. Запрещенная. Некоторые еретики говорят, а их потом, конечно, сжигают во славу Императора, что якобы перед закатом, над рекой появляется Город. Призрачный Город. Говорят, что якобы раньше все люди жили в таких городах… Чем и погубили себя, хехе… Это последний оставшийся Город. Вроде, если шагнуть с обрыва, пока там мерцает этот призрак, перенесешься прямо туда… Шлепнешься оземь, хехе… Но мы в город не верим, мы знаем, что это – происки дьявола. Мы так его и называем – Город, Которого Нет…
- Я думаю, я его видел…
- Тихо! Ты что, с ума сошел?.. Тебя же сожгут…
- Не сожгут. Я пришел попрощаться. Мы хотим попасть туда.
- Нуу… Что ж… Может, вы и правы… Объем однородного пространства ассоциируется с группой аделей…
- Рецессивная аллель влияет на фенотип, только когда генотип гомозиготен…
- Ну да, ну да… Прощай… Удачи.
- Счастливо.
II. ОБЩИЕ СВЕДЕНИЯ.
Население.
Первое время ты постоянно вглядывался в лица, пляшущие, сливающиеся в моря, ускользающие. Тебя поражало, что можно бродить целый день и не встретить ни одного знакомого, не запомнить ни одного лица. Два с половиной миллиона человек – это больше, чем может понять кто угодно. А ты не понимал даже тысячу.
Площадь.
Дома здесь стоят рядами, и все живут друг на друге. И никогда нельзя посмотреть дальше ста метров, все изрезанно, перерыто, вкопано и загораживает. В общем, нет здесь никакой площади…
Валюта.
Золотистое ожерелье, толстая витая цепочка, а на ней старые монеты, римские, с сенаторами и лавровыми венками, сточенные неровные медали, неудачно подделанные, слишком тяжелые.
Заколка со множеством дырявых китайских монет, звякающих, щекочущих шею, привязанных продетыми в квадратные отверстия шнурками.
Старая дореформенная монета, похожая на сметанную лепешку, вытертая и подлинная – ты таскаешь ее в кармане, амулет.
III. КЛИМАТ.
Лето.
Летом мы оказались здесь, и наши подошвы обожгло плавленым асфальтом. Солнце слепило так, что твои глаза позеленели, солнце отражалось от стекол и крыш, блестело под деревьями, высвечивало тени. Все было пронизано солнцем, белое, яркое, режущее; выцветали дома, выгорали листья. Прозрачный воздух подергивался, переливался тягучей жарой. Над рекой стоял туман, вода шипела, испаряясь.
Мы шли, держась за руки, Город ошеломил нас, лишил зрения. Вокруг дрожали призраки людей и зданий, улицы и бульвары складывались кольцами, мы шли сквозь Город. Мне было страшно.
Осень.
Почему-то все менялось, наверно, из-за трагизма, заложенного в самом этом времени года. Хрусь, хрусь, переламливаются черенки, ты плюхаешься в другой мир, другую жизнь, чужую, ветреную, заваленную листьями.
На школьном дворе рядом с нашим домом много лесенок. Под ними собирают кучи листьев, забираются повыше и прыгают. Ступеньки, перекладины, ах, хлюп, по уши в листьях и все совсем по-другому.
Зима.
Зима здесь проходит внушительно, даже помпезно. Зимой здесь скользко и темно, солнце не показывается неделями, а улицы леденеют и сужаются. Я падаю в день не меньше пяти раз, падаю с полностью занесенных снегом лестниц, на едва прикрытых снегом ледяных дорожках, спускаясь со снежных горок и поднимаясь на снежные горки, очень часто – на влажных от размазанного снега каменных площадках перед магазинами, просто на ровном месте, падаю поперек дороги, носом в сугроб, ноги в разные стороны.
Снега здесь зимой много. Пожалуй, даже слишком. Он падает не то чтобы очень быстро, но заметает все с поразительной скоростью. Город исчезает, остается только снег – холодный и крупный. Иногда холодный и мелкий, тогда его больше, и за сплошной пеленой ничего не видно. Я все время врезаюсь во что-нибудь или в кого-нибудь. «Бля!» – говорит мне кто-нибудь или что-нибудь – «Смотреть надо!». А я ему не отвечаю, иначе во рту тоже пойдет снег.
Зимой здесь холодно. Говорят, где-то бывает и холоднее, но, скорее всего, врут. А если и не врут, то какая разница, все равно нельзя жить при такой температуре, правы, правы были мамонты, когда вымерли.
Весна.
Напротив прачечной выросли одуванчики. Пока я их рассматриваю, соль разъедает кожу ботинок, и осколочки льда впиваются в мои пятки, с веток срываются холодные капли – прицельно за шиворот. Одуванчики растут над котельной, в окружении грязноватых сугробов.
Зато самые первые листья – на кустах у булочной.
Ветер.
Когда дует ветер, по главным улицам нельзя ходить. Город выстроен на манер решетки, в клеточках которой все очень запутано, дворы, кривые переулки, скверы, лавочки, ветер блуждает там, путается в водосточных трубах, срывает скамеечные газеты, но большие улицы простреливаются насквозь, из начала в конец. Над тротуарами натягивают канаты, чтобы прохожие могли удержаться на земле.
Ветер выдувает слова у меня изо рта и уносит в сторону. Я кричу тебе «люблю», а в твоих ушах лишь его вкрадчивый свист, ты качаешь головой и улыбаешься.
Вот к тебе ветер относится бережно. Носит тебя до остановки, и каждый месяц дарит ворованные шляпки.
Туман.
Самое туманное место – вокруг университета. Похожий на молочную пенку туман висит на деревьях, залепляет глаза, путается в волосах, тушит фонари и скрывает дома, огромное здание университета нельзя увидеть даже подойдя совсем близко, а если вплотную – то только до седьмого этажа.
Когда через месяц пребывания в городе у нас появились знакомые, мы с изумлением узнали про студентку с девятого этажа, которая бросила курить, испугавшись, что город наполнен дымом ее сигарет.
Грозы.
Все шипело и трещало, молнии мешались с громом, от пузыристых луж поднимался пар. Люди прятались на остановках, выглядывали из подъездов, толпились под козырьками. Платье облепило тебя, волосы слиплись, ты выглядела абсолютно неприлично, держа в руках свои прожженные сандалии, удивляясь городскому дождю, когда земля не расползается под ногами, и нету травы и шелеста деревьев; капли сначала испаряются, не долетев до асфальта, потом побеждают, падают и растекаются.
По статистике, чаще всего грозы бывают в районе улицы Двух Апельсинов.
IV. МАРШРУТЫ ДЛЯ ОСМОТРА ГОРОДА.
Названия.
Улицы: Неконюшенная улица, Козихинские переулки, Тихий тупик, Вековая улица, Скотопрогонная, улица Огородная слобода, Старый Гай и Малый Гай, Утренняя улица, Глухоозерская и Долгоозерная, Полярный проезд, Камышевая улица, Зюзинская, Поганкина.
Площади: Песчаная, Озерная, Туманная, Новоконная, Восковая.
Реки: Сетунь, Катунь, Сетунька, Неверка, Черемянка, Лихоборка, Жабенка, Коршуниха, Чаченка, Чекарда, Суксунка, Битца, Чечора, Сукромка, озеро Бездонка.
Центральная Площадь – Собор – Бульвары.
Отсюда все началось, мы бухнулись на неровные булыжники, задохнулись от выхлопов, огляделись по сторонам. Перед нами возвышалась крепостная стена, скрывавшая множество дворцов, теремов, замков, церквей и палат, над всем этим висели низенькие неподвижные тучи, специально приляпанные посреди безоблачного дня, подчеркивающие зловещесть всего места, подхлестывающие исходящую оттуда энергию.
За нами находился собор, высокий, как все в этом городе, темный, прохладный. Мы заглянули туда, постояли в разноцветных лучах, проходящих через голубино-цветочные витражи, поставили свечки, понаблюдали за прыгающими огоньками.
А потом пошли по бульварам, и наши следы отпечатывались в летучей пыли, и пожухшая листва шелестела над нашими головами, и было утро, и скрежетали метлы, ругались дворники; один бульвар перетекал в другой, и так без конца, но мы боялись свернуть.
Фонари.
Я купил фотоаппарат, чтобы ты могла снимать фонари. Мы увеличивали фотографии и вешали их в комнате, длинная галерея фонарей – старинные на кованых цепях; изогнутые, в стиле модерн; с круглыми стеклянными плафончиками; с кучей маленьких электрических лампочек; похожие на антикварные подсвечники; аляповатые с завитушками; ажурные с резьбой; сигнальные – красные и синие.
Бордель.
На Песчаном бульваре. Просто старое здание, сейчас там всякие конторы.
Ты никогда не видел борделя, там, откуда мы родом, никому не приходит в голову, что можно завести специальное заведение со специальным названием. Поэтому ты долго смотришь на фасад, где еще осталась лепнина – великие писатели обнимают шлюх. В твоих глазах мелькают тяжелые шторы, чулки с подвязками и поясами, прозрачные платья, шелковые простыни – штампы, вбитые нам в голову.
Любопытно смотреть на лица прохожих, когда они распознают в героях эротических барельефов известнейших писателей.
Крыши.
Мы смотрим на крыши из окна, из нашего окна пятого этажа, наружный подоконник которого почти упирается в соседний дом. Я сижу на подоконнике, курю и рисую крыши. Странно, что мы так скоро научились курить, ты даже быстрее.
Мне больше всего нравятся крыши рядом с нами – ржавые, с искривленными антеннами, острыми коньками, крутыми скатами, флюгерами, водосточными желобами; ближе к центру – аккуратные черепичные, с тонкими шпилями; а новенькие, блестящие и плоские крыши окраин я не рисую.
Крыши хорошо видно со смотровых площадок около Университета и на Болвановых Горах, там их даже больше – красно-коричневое пятно, по краям изъеденное ржавчиной, похожее на яблочко с червоточинами, тонкие рыже-бурые струйки вытекают наружу, набирают силу и образуют кольцо, у внешней окружности цвет меняется еще раз, опоясывает город вторым кольцом, стальным, светлым, серым, почти зеркальным. Оттуда Город напоминает ощетинившийся флюгерами, шпилями, антеннами и флагштоками колючий рубин в модной двойной оправе.
Фонтан Желаний – Черно-белая улица – Часовая Башня.
Фонтан Желаний стоит на Восковой площади. Фонтан гигантских размеров, воплощение всех комплексов строителей, со множеством скульптур, кораблями, моряками, китами, щупальцами и русалками, немного похожими на тебя.
Отражения в воде фонтана необычно четкие, твоя кожа на фоне брошенных на дно монеток кажется золотистой. Монеты ползут по дну, сливаются в лицо из десятков царских профилей, медно-золотое серебристое лицо.
В ясные дни в фонтане видно одно небо, вода густеет и голубеет, по констистенции напоминая желе.
Восковая площадь со всех сторон окружена домами, и в первый раз бывает сложно найти выход. Мы попали туда как-то вдруг, не поняв – как, и долго шли по периметру площади под колоннадой. Чтобы выбраться, надо проходить через подъезды и кафе, тогда оказываешься на Черно-белой улице, которая заканчивается чудесной Часовой Башней. Башня темно-синяя, в звездах, с изображениями знаков Зодиака; кроме времени часы показывают движение солнца и фазы луны. Дома вокруг только черные и белые, для контраста с яркостью и красотой Башни. Поэтому же скрыта и Восковая площадь – чтобы не умалять достоинств Башни своей яркостью.
Часовая Башня зачаровывает, увидевшие ее впервые остаются стоять вдоль улицы, не сводя глаз с часов, как соляные столпы, как каменные изваяния – расколдовывает бой часов. Меня оживили твои поцелуи, спустя несколько минут часы, словно одумавшись, прозвонили два раза, улица задвигалась, запрыгала, приходя в себя после гипноза, а мы были уже далеко.
Ледяная Горка.
Самое печальное – промокшие варежки. Когда катаешься с горки, падаешь, играешь в снежки, варежки очень быстро намокают, и приходится их снимать. А потом руки замерзают, так что даже пальчики становятся прозрачными, а ногти розовеют, и хочется надеть варежки, а они уже застыли, и шерсть перемешалась со льдом.
Переулки и проспекты.
Зимой мы много гуляли, изучали Город, привыкали. Ты привязывала к ногам высокие ботинки на толстой подошве – как гирьки – и мы шли по узким переулкам, мимо старых достопримечательных домов, пустырей, классических фасадов, через ворота и калитки, под арками и колоннадами, переходили проспекты, выходили к реке, шли дальше, шли мимо новостроек, шли, и шли, и шли.
Меня пугали проспекты, а тебя – переулки. Меня раздражал бесконечный праздник, неоднородный мигающий свет, мешанина прерывистых звуков. Электрические фонари, сияющие витрины, светящаяся реклама, автомобильные фары – все это отражалось в стеклах, в лужах, удваивалось, утраивалось, производило истеричное впечатление.
Стоило свернуть вбок, и праздник сразу заканчивался, мы оказывались в глухом безлюдном переулочке, и крыши смыкались над нашими головами. Акустике таких проклятых местах позавидовал бы любой концертный зал, слова, угрозы, лай, стоны, смех, звон, удары и шаги несколько раз подпрыгивали перед нашими носами и исчезали; переулок опять становился мертвым, и странно было представить, что вообще проходил тут когда-то кто-то живой.
Я сжимал твою руку, и мы бежали домой, останавливаясь только перед самым подъездом, задыхались, смеялись, долго целовались и шли пить чай.
Дворы.
Лабиринты, лабиринты, косые переходы, туннели, лестницы, лазы, подворотни, колодцы, заборы, хилая лампочка где-то сзади, бегом, бегом, по обледеневшему кривому переулочку, и нет никого, и быть не может, и твои шаги несутся перед тобой, сталкиваются впереди, отлетев от стен…
Цветочный рынок.
По утрам ты долго спишь, а рынок работает только до семи. Один раз я вытащил тебя, полусонную, смотреть на мокрые фиалки, маргаритки с кривыми стебельками, мелкие-мелкие желто-оранжево-розово-красные кустовые розочки, букеты васильков с колосками пшеницы, крошечные белые цветочки, похожие на звездочки – я не знаю их названия. Ты целый час ходишь среди цветов, ежась от холода и забывая зевать. Но завтра снова будешь спать, а я принесу с рынка охапку идеально изогнутых тюльпанов разного цвета.
Кладбище.
Городское кладбище чрезвычайно уютное и гостеприимное, в чем-то даже веселое, тесно утыканное мраморно-гранитными памятниками, усыпанное пестрыми листьями. Рядом находится монастырь, но на самом кладбище, видимо, хоронят только атеистов, там нет ни одного креста – только разноцветные памятники, надгробные плиты, фотографии, цветы и ленты. Ничто не напоминает о мистической заброшенности деревенских кладбищ – посреди пустыря, с покосившимися крестами, фосфорицирующими глазами забытых коз, непременным волчьим воем и прибитой к небу полной луной.
Все могилы густо заселены – на одной я насчитала двадцать пять имен. Все фамилии очень знакомые, есть плита, на которой восемнадцать раз написана моя фамилия, напротив три раза – девичья фамилия моей мамы и там же еще два раза – фамилия ее лучшей подруги, мои коллеги, кто-то еще из прошлой жизни, муж двоюродной сестры; все вместе производит какое-то спокойное и праздничное ощущение, будто все знакомые собрались в одном месте и устроили вечеринку.
Мост.
Ночью река становится темно-синей, ближайшие огоньки выныривают из нее где-то далеко. Мост – печальное место. Я здесь пытаюсь вспомнить, как было, пока я не полюбил тебя, а ты стараешься понять, что будет, если мы расстанемся. Опасное место мост. Зачарованное. Мы болтаемся внутри концентрированной вязкой темноты, с одной стороны – машины, с другой – вода, а весь тротуар запружен призраками, возможностями, несбывшимися любовями, несовершившимися мечтами, из-за них мир приобретает голубоватый оттенок, как на пленках фирмы «Фуджи».
Зоопарк.
По всей территории расставлены указатели, развешаны таблички; у посетителей нет ни малейшей возможности заблудится. Какие это замечательные указатели! Они всех уравнивают в правах. Рядом с озерцом – столб и четыре одинаковые таблички: «Тигры», «Медведи», «Террариум», «Милиция».
Угол Мандаринового бульвара и Ветошного переулка.
Здесь я обычно жду, пока ты закончишь работу. Мы поссорились, я ждал и боялся, что ты не придешь. Я сидел на скамейке и смотрел в городскую пыльную землю, я просидел на этой скамейке несколько тысячелетий, миновали войны и стихийные бедствия, нашествия варваров и кочевников, цивилизация достигла расцвета и пришла в упадок, наступило глобальное потепление и вокруг выросли пальмы, потом все замерзло и обледеневший кокос просвистел в сантиметре от моей головы – только тогда я увидел, как ты идешь через улицу – ко мне.
Театр Кукол.
Мне нравятся две черные кошки в длинных платьях, у одной – розовое с ромашками, у другой – светло-серое. Естественно, ромашки лучше. Зато вторая кошка симпатичнее.
А тебе нравится принцесса. Безумно красивая, она всегда выходит самая последняя, волосы до колен, одежда блестящая, а на голове – корона. Ты всегда вспоминаешь стишок про куклу, и бормочешь его. Стишок хороший, и ей изумительно подходит, а мне – нет, потому что я не кукла. Даже обидно иногда. Я к ней ревную…
Площадь Дождя.
В этом месте всегда идет дождь, поэтому даже фигуры посреди площади – в макинтошах и с зонтиками. Бумажные в клеточку трехмачтовые парусники в полном оснащении, лужи глубиной двадцать сантиметров, капли вычерчивают ровные круги – штиль. Бывают штормы, тогда на воде рябь и водовороты, и надуваются паруса, и развеваются флажки.
V. ПОКУПКИ.
Замшевые ботинки.
Когда ты попадаешь под дождь, промокает только левый. Нога окрашивается в бордовый и черный, пальцы сморщиваются и вид у тебя пренесчастный.
Кроссовки.
Всегда ломается подошва – точно пополам, как будто так и надо. Почему в футбол играют на тающем льду?
Сервиз.
Когда мы сняли квартиру, я была одержима посудой. Сервиз воплощал в себе все домашнее хозяйство. Двенадцать чашек с блюдцами, толстенькие керамические чашечки с разными орнаментами, а внутри у каждой – синяя рыбка, двенадцать тарелок с рыбками по краям, две салатницы с ракушками, пиалки, похожие на черепки в чешуе, сахарница в форме морской звезды. Я мчалась домой, прижимая к груди хрупких рыбок и бьющиеся водоросли, и чувствовала, что абсолютно счастлива.
Венецианская маска.
Открываю дверь, натыкаюсь на ее огромные пустые глаза их темноты и каждый раз вздрагиваю. Зато у нее коричневые скрипичные ключи на бежевом фарфором фоне.
Синий свитер.
Еле-еле уговорила тебя, что одежда не обязательно должна быть одна; мы бродили под дождем на рынке, и была ранняя весна, солнце светило с неба в лужи и из луж в небо; мы купили свитер.
Солонка.
Строго говоря, мы ее украли. А потом бежали по вечерним улицам, и за нами гнались не только администратор, милиция и официанты, но и все тараканы из кафе. Ты смеялась, как сумасшедшая, а я жутко нервничал.
Непонятно, чего мы ее крали… Обычная солонка.
Шарфы.
Все ходят в шарфах, чем длиннее, тем лучше, заворачивают в пять раз, так что нельзя головой повертеть и сидят, на тех, кто без шарфов смотрят презрительно.
VI. ЕДА.
Мате.
Недалеко от нашего дома – вегетарианское кафе, суп из травок, пирожные из морковки, клюквенный морс, огуречный салат. По вечерам за угловым столиком всегда сидит черноволосая девушка. Пьет мате из кубка с серебряным ободком, и черты ее лица меняются, глаза темнеют и становятся отрешенными, будто она пьет воду забвения из источника индейцев майя. Про эту девушку рассказывают, что она – ведьма, лечит от любви при помощи волшебных мандариновых корок. Перед уходом она как-то плотоядно смотрит на нас, наверно, хочет излечить.
Какао.
Дома. И гренки с сыром – сыр потереть, смешать с сырым яйцом, положить на ломтик белого хлеба и обжарить с обеих сторон – а на улице пусть будет ливень, и град, и туман, землетрясения и стихийные бедствия, пусть начнется метель и провода оборвутся под тяжестью снега, пусть заметет дороги, пусть остановятся машины, пусть ветер унесет гаражи и курятники в другие страны, пусть пройдет дождь из мелких кроваво-красных червячков, пусть, пусть, только надо обязательно сидеть в это время на кухне и пить какао.
Горячий шоколад.
Не дома. В правильных местах его еще отличают от какао; шоколад гуще и горче. Должно быть так – чашка шоколада и отдельно вазочка со взбитыми сливками, и их можно перемешивать с шоколадом, а можно есть так. Если ты потом не мажешь губы помадой, они трескаются, наверно вместе со сливками ты съедаешь и их.
Яблочный пирог.
В кондитерской на главной улице ты долго рассматриваешь витрину, заставленную многоярусными тарелками с пирожками, пирожными, тортами, слойками, булочками, рулетами, кексами, круассанами, разрисованную кремом, забросанную конфетами. Я давно знаю, чего хочу – бриошь с изюмом, но ты еще не научился принимать хлебобулочные решения. Наконец – яблочный пирог! Тонкий-тонкий бисквит, яблочный мармелад, еще один тонкий-тонкий бисквит и несколько слоев яблок. Яблочки желто-прозрачные, просвечивающие, нарезанные аккуратными, совершенными ломтиками, выложены сверху идеальными линиями, присыпаны корицей и залиты чуть вздрагивающим яблочным желе. Думаю, нельзя есть такое чудо, стоит откусить – нарушится гармония.
Грибной суп.
Из белых грибов, с молоком и мукой, суп-пюре, с петрушкой и базиликом, пища богов, но всегда чуть теплая, слишком долго несут. Ресторан, где подают такой суп, всем хорош, если не считать трех проблем – заказать блюдо, получить и расплатиться.
Пицца.
Когда мы прожили здесь так долго, что у меня появилась подруга, а у тебя – несколько знакомых и футбольная команда, то пошли за пиццей. Итальянской, на тонком тесте, с перцем, помидорами, салями, ветчиной, сыром и маслинами. И еще грибами.
В пиццерии играла космическая музыка, металлические желтые столики были привинчены к полу, потолок символизировал звездное небо, а весь прочий интерьер мог использоваться в условиях невесомости. Моя подруга слушала только джаз, а твои приятели опасались за свое пищеварение; мы пошли домой, взяв огромною коробку на шесть порций. Несли ее по очереди, стыдливо отворачиваясь от встречных хищных взглядов.
Помидоры с сыром.
Когда приходят гости, все делают помидоры с сыром. Иначе нельзя.
Сыр потереть на терке, добавить два мелко порезанных крутых яйца и зубчик чеснока. Помазать майонезом и перемешать. Потом взять пять-шесть помидоров и порезать кружками. И положить сыр – на помидоры.
Или так. Взять мягкую брынзу, перемешать с порезанными укропом и петрушкой, добавить немного сметаны и непременный зубчик чеснока. Все тщательно растереть. И положить на кружки помидоров.
Все очень вкусно, никто не спорит, только почему в городе готовят именно это блюдо, когда приходят гости? Они начинают пахнуть чесноком, стесняться и разбегаются…
Глинтвейн.
Зимой снег заметает город вплоть до нашего пятого этажа, окна заклеены скочем и болит горло. Тогда ты варишь глинтвейн из крепленого вина «Зимфира», или «Изабелла», или «Лидия», или из кагора с водкой. Ты режешь дряблые зимние яблочки, четвертушку лимончика и вино превращается в компот. Потом добавляешь корицу, четыре гвоздичины и сахар, глинтвейн не должен кипеть, вот что угодно, а кипеть не должен. Мы убавляем огонь и отвлекаемся, вспоминаем в последний момент, бросаемся на кастрюльку – и начинаем разливать, половником, в толстые чашки с синими узорами.
И проходит горло, и тает снег, мы обдираем скоч и с наслаждением вдыхаем воздух оттепели.
VII. ТРАНСПОРТ.
Автобусы.
Нам в разные стороны, мне на третьем троллейбусе, тебе на пятнадцатом автобусе. Ты уезжаешь в маленьком ярко-рыжем автобусике, упираясь носом в окно, а спиной – в чей-то локоть, и улыбаешься, пока можешь видеть меня.
Троллейбусы.
Нам в разные стороны, мне на пятнадцатом автобусе, тебе – на третьем троллейбусе. У троллейбусов часто падают рожки, и мы долго прощаемся, пока водитель их поправляет, а потом ты машешь рукой из-за серовато-стеклянных дверных окошек в подтеках, и улыбаешься.
Трамваи.
Их так много, тех, на которых ты уезжаешь. И тот единственный, который привозит тебя ко мне.