11.
- Придумывать судьбы или фрагменты судьбы – это счастье, данное каждому из нас, - сказала Кисуля. – Великое множество историй создано людьми, но все же истинных человеческих жизней гораздо больше. Я не хочу ничего придумывать, я хочу прожить свою собственную жизнь как самую увлекательную повесть…
- Ну, зачем же повесть? – Дьяволенок покачал головой и лукаво подмигнул. – Уж лучше – роман! По крайней мере, он долго не кончается…
- Не всё хорошо, что долго не кончается, - возразила Кисуля. – Не знаю, как ты, а я бросаю читать книгу, если она кажется мне неинтересной. Разве ты поступаешь по-другому?
- У меня правило: взялся читать – прочитай до конца или хотя бы перелистай страницы, - ответил Дьяволёнок. – Просто меня с детства приучили всё завершать. Недочитанная книга, как и несделанное дело, постоянно напоминает о себе…
- О, Боже! – жалостливо вскрикнула Кисуля. – Ты, оказывается, педант!
- Может быть, - Дьяволенок флегматично полуприкрыл глаза. – Порой мне трудно что-либо начать, если предчувствую: это надолго, а я хотел бы побыстрее…
- Загадочны твои слова: что они значат – сразу и не поймешь, но я – девушка догадливая! – хихикнула Кисуля. – Говори прямо. Ну, хочешь, я стану задавать тебе наводящие вопросы?
- Рубрика: «Спрашивайте – отвечаем»! – рассмеялся Дьяволёнок. – Ну, давай, я внимательно слушаю…
- Зачем ты послал мне тот букет роз?
- Просто так…
- Ничего не бывает просто так, - Кисуля нарочито нахмурилась. - Зачем ты вешаешь бедной девушке лапшу на уши? Точно знаю: ты чего-то от меня хотел…
- Я? – Дьяволенок недоуменно оттопырил нижнюю губу. - Ну и ну! Чего это такого я мог хотеть от тебя?
- Меня! – выпалила Кисуля и, удивившись собственной смелости, тут же зарделась и потупилась. – Разве не так?
- Не выдумывай!
- А что? Разве нормальный мужчина, а ты, надеюсь, нормальный, не хочет, чтобы ему отдалась девушка? Или я такая страхолюдина, что соблазниться мною можно лишь после третьей бутылки водки?
- Я бы так не сказал…
- Вот я и спрашиваю: что значил твой букет?
- Ничего он не значил, - Дьяволёнок упрямо держался своей версии. – Просто захотелось сделать кому-нибудь приятное. Ну, я тебя и вспомнил…
- Спасибо, - саркастически улыбнулась Кисуля. – Вспомнить больше некого было, да? Называется: сделал одолжение!
- Послушай, я чувствую себя как на допросе…
Кисуля поняла, что она, в самом деле, перегнула палку, задавая слишком прямолинейные вопросы. Дьяволёнку не нравилось, когда его вынуждают дать однозначный ответ. Тем более, что, выбирая между «да» и «нет», он частенько застревал где-то посередине, и ему милее были все эти полутона, неопределенность, зыбкость, размытость: контрасту классицизма он предпочитал веселый флёр экспрессионизма – что в живописи, что в жизни. Недосказанность и намек вызывали любопытство, заставляли искать и находить разгадки, которые, в свою очередь, вызывали новые вопросы – и так до бесконечности. Определенность и ясность навевали на него скуку, но Кисуля об этом не догадывалась.
Оказавшись в «Подвальчике», она постаралась попасть на глаза Дьяволенку и, более того, специально расплескала стакан с коктейлем ему на брюки.
Кисуля совершенно верно рассчитала, что в этом случае незамеченной не останется, и Дьяволенку придется смириться с тем, что она, конфузясь, примется оттирать пятно, и посыпать его солью, и поглаживать коленку парня особенными движениями, что непременно должно его взволновать.
Всё так и было, за исключением последнего: Дьяволёнок снял ее руку со своего колена, достал из кармана изящно сложенный носовой платок и положил его на мокрое пятно.
- Не стоит так стараться, - сказал он Кисуле.
И неизвестно было, что он имеет в виду: то ли ее попытки обратить внимание на себя, то ли ее желание побыстрее исправить последствия своей оплошности. А может, он имел в виду и то, и другое.
Получив щелчок по поводу «допроса», Кисуля расстроилась, но никакого вида, естественно, не подала: еще чего не хватало, чтобы этот задавака чувствовал себя хозяином положения! А чтобы хоть как-то поколебать его душевное равновесие, она решила, не выходя из образа искренней и наивной девицы, задать один из тех бесцеремонных вопросов, которые обычно приводили в замешательство даже видавших виды парней.
- Ты когда-нибудь хотел, чтобы незнакомая женщина отдалась тебе сразу, без лишних слов и вопросов? Ты захотел ее – и взял…
Дьяволёнок, вопреки ожиданиям Кисули, довольно спокойно выслушал вопрос, и даже глаз не опустил.
- Только что, по пути в «Подвальчик», меня соблазнила одна нимфоманка, - сказал он. – Самое интересное, что я был не против. И все, что случилось, мне понравилось…
- И ты ничего не боишься?
Дьяволенок недоуменно посмотрел на Кисулю. Весь его вид говорил о том, что он обескуражен вопросом. И тогда Кисуля, потупившись, уточнила:
- Неужели ты не боишься скоропалительной интрижки, которая может перерасти во что-то более серьезное?
- Ах, вот ты о чем! Я не задумывался над этим…
- Наверное, я глупая, меня мучает один нескромный вопрос…
- Не стесняйся, спрашивай!
- Правда ли, что влечение мужчины к женщины начинается на чисто физическом уровне: его привлекает фигура, форма груди, глаза…
- Правда, истинная правда, - подтвердил Дьяволёнок. – Не знаю, у кого как, а у меня всё начинается именно так. Но чаще всего никакие внешние данные не могут заменить то, чего словами не объяснить. В настоящей женщине всегда есть тайна. Аромат загадки, чего-то неизъяснимого привлекает гораздо больше, чем ноги, растущие из ушей, или, допустим, роскошные волосы без перхоти, - он пристально посмотрел в глаза Кисуле, усмехнулся и пожал плечами. – Да что это я банальщину какую-то несу? Ты и сама знаешь, что ни одни, пусть даже очень дорогие французские духи, не заменят этот аромат, а самый изысканный макияж будет напоминать всего лишь боевую раскраску индейца, если у женщины нет того, что отличает ее от прочих…
- И при этом никакого значения не имеет, умна она или глупа?
- Само собой разумеется, что у настоящей женщины в голове всегда что-то есть, - Дьяволенок хмыкнул. – Чтобы свести мужчину с ума, нужно и самой быть не дурой…
- Фу! Как грубо!
- Зато правда…
Мимо Кисули и Дьяволенка проходил граф Грей. В правой руке он держал перед собой кружку с пивом, в левой – пакетик с жареными фисташками. Кажется, орешки нравились ему больше, чем хмельной напиток. Он бросал фисташку в рот, обсасывал ее скорлупу, расщелкивал и, прежде чем выплюнуть, перекатывал ее на языке, а сам орех тщательно прожевывал.
Граф Грей остановился возле заинтересовавшей его парочки и, насмешливо сощурив глаза, спросил:
- О чем шепчетесь, милые? Какие проблемы решаете? Не о делах ли сердечных речь ведете?
- А если даже и о них, то какое вам дело? – недовольно вскинулась Кисуля.
- А такое! – граф изящным жестом снял с губ «отработанную» скорлупу фисташки и небрежно бросил ее себе под ноги. – Когда вы, молодые, говорите о сердце, то даже не представляете, что на самом деле вы говорите не о нем…
- Ой! – насмешливо пискнула Кисуля. - Да где уж нам, ни разу не образованным!
- Дорогая, - важно сказал граф Грей и отхлебнул из кружки пива. – Разумеется, ты знаешь, что сердце – это такой мускульный мешок с кулак величиной. Он работает как насос, прокачивающий кровь по всем кровеносным сосудам. Но вы, Кисуля, как девица начитанная и не лишенная сантиментов, конечно, знаете, что сердце - вместилище любви, сострадания, жалости и других чувств. И всё это – правда, и в то же время – неправда…
- Милый Грей, как вы всех достали своим умничаньем! – рассердилась Кисуля. – Не надоело вам?
- Даже о самом умном можно говорить, как бы играя и шутя, - вступил в разговор Дьяволенок. – Меня заинтересовали парадоксы графа…
- Да какие там парадоксы! – Кисуля надула губки. – Он и сам не знает, о чём говорит. Лишь бы впечатление произвести!
Кисуля, в теле которой на самом деле находился настоящий граф Грей, помнила (или помнил?), что некоторые её ужимки ужасно раздражают Дьяволёнка, но избавиться от них при всём желании не могла: как ни крути, а привычка все-таки вторая натура. Граф Грей, который в свою очередь на самом деле был Кисулей, с не меньшим интересом взирал на свою прежнюю оболочку и, ни много - ни мало, думал о том, что если Кисуля будет вести себя столь же легкомысленно и дальше, то ее непременно соблазнят и… О! От непорочности не останется и следа. Ну, и как этот мошенник-экспериментатор собирается вернуть ей тело в целости и сохранности? Лучше бы не видеть этих ужимок, которые предназначались Дьяволёнку! Ну, однако же, и оторва, этот граф! Ведёт себя как многоопытная девица из какой-нибудь фабричной общаги: клеит, что называется, напропалую, уже сейчас и колготочки начнет поправлять, эх!
Но тут Леночка переметнулась к своим фантазиям. Она-то сама чем лучше графа? Возжелала оказаться в теле мужчины. Для чего? Чтобы лучше узнать природу противоположного пола? Ах, ах! И так, да не так! Больше всего на свете ей хотелось почувствовать то, что испытывают эти волосатые, приятные, потные, нежные, плотоядные, необузданные, ласковые, дикие… ой, всё перепуталось в голове!…короче: что именно им нравится в слиянии, экстазе, трахе, сексе, любви, проникновении, еб**е, интиме…ох, млин…заводит же их что-то! Вот бы самой почувствовать, что именно, и обладая этим тайным знанием их телесности, держать своего будущего избранника в руках. А может, не в руках? Может, надо держать его за … Ага, как же, удержишь этих кобелей, если им приспичит на сторону сбегать. Ой! Ну и мысли!
Стараясь подавить в себе этот приступ скабрезности, Леночка изобразила на лице графа Грея отстраненную задумчивость и продолжила философствование.
- Парадоксов, в самом деле, минимум, - сказал граф Грей. – Известно, что ученые решили выяснить, из каких
веществ состоит аромат розы. Исследовали царицу цветов, выделили все компоненты и соединили их в пробирке в соответствующих пропорциях. И что вы думаете? Вещество пахло жженой резиной! Вот точно так же ученые знают, из чего состоит сердце, но при этом мало что о нем понимают…...
Граф Грей, разумеется, лишь внешне был графом Греем. Дьяволенку даже в дурном сне не могло присниться, что в теле этого солидного господина на самом деле скрывалась душа девушки. И неизвестно, как бы он себя повел, если бы обнаружил, что Кисуля – это его хороший знакомый, а вовсе не старательная студентка - прелестница Леночка.
Впрочем, что-то его все же насторожило, когда граф начал с жаром доказывать, что сердце – это необычный и даже в чем-то уникальный орган. Математики вычислили, что оно точь-в-точь напоминает модель свёртка пятимерного пространства со всеми его свойствами. А некие исследователи построили в Западной Германии четырёхметровую копию сердца, набили её всякой аппаратурой, и когда она заработала, то – представьте себе! - самописцы зафиксировали сердечный ритм. Причём в разное время суток он был разный. Если же какой-нибудь из ученых входил внутрь этого сооружения, то приборы улавливали тахикардию: искусственное сердце волновалось, паниковало, выражало недовольство…
Прежде граф ни разу не заикался о своих пристрастиях к миру неведомого, и Дьяволенок никогда не слышал от него, что он интересуется чем-то подобным. Между тем, граф, распаляясь, вдохновенно вещал о сердце как о проводнике во внутренний космос человека.
Послушать его, так выходило: стихийный мир хаоса и анархии заключает сердце в скорлупу страстей и пороков, вытесняет из него любовь, от чего душа держится в постоянном ужасе и перед жизнью, и перед смертью, расщепляет все благие помыслы и порывы. И ему может помочь лишь человек с открытым сердцем, которое не обременено безволием и своевластием, самоуслаждением и леностью, завистью и ненавистью. Мало кто преобразует желания плоти в устремления духа. Вокруг нас полно людей, которые не слышат в себе голос Бога, их сердца пульсируют вразнобой, и нет в них любви…
- В вас, граф, таится талант проповедника, - хмыкнула Кисуля. - Вы с таким жаром говорите о любви и ненависти, будто с амвона увещеваете заблудшую паству…
- Я и сам заблудшийся, - почти с искренним сожалением ответил граф Грей. – И, главное, рад заблуждаться, особенно, - он игриво подмигнул, - с хорошенькими заблуждалками…
Кисуля скромно опустила глаза. Отчасти она сделала это из-за того, чтобы не выказать графу своё раздражение. На что он (или – хи-хи! – она?) намекает? На то, что сейчас они вдвоём вводят всех в заблуждение? А может, Леночка, войдя во вкус, хочет пофлиртовать со своим создателем? А?!
- Что вы, что вы, ваше сиятельство, - с достоинством возразила Кисуля вслух. - Приличная девушка никаких заблуждений позволить себе не может.
- Никаких? – граф удивленно поднял брови. – Таких правильных девушек я еще не встречал. Зато знаю массу особ, заблуждающихся касательно своей привлекательности или, например, насчет постулатов неевклидовой геометрии…
- Я не о том, граф, и вы это прекрасно знаете, - фыркнула Кисуля. – Приличная девушка может заблуждаться, только выйдя замуж, и точка!
- Очаровательно-о-о-о, - насмешливо протянул граф. - Но не кажется ли вам, что штампик в паспорте – это всего лишь условность? Рядом с ним может появиться другой штампик - о разводе, после того, как муж узнает о заблуждениях своей благоверной с другими господами?
- А это будет потом, - Кисуля прямо, не мигая, смотрела собеседнику в глаза. – К тому же, умная женщина всегда найдёт правдоподобное объяснение некоторым своим шалостям, милый Грей …
Граф заметил, что Дьяволёнку порядком наскучил этот диалог, и он постарался перевести разговор на другую тему – об отвратительной погоде, которую принес циклон: сплошная стена дождя, и эта проклятая сырость, которая, кажется, пропитала всё, что можно и не можно, и снова в ванной появилась серая плесень грибка – придётся снова купоросить стены и потолок, а помидоры так наводопели, что разрезать их нужно с большой осторожностью: одно неверное движение – и брызгает фонтанчик жидкого сока.
Болтая о том, о сём, а в общем ни о чём, граф вспомнил одну историю, приключившуюся давным-давно, когда он ещё был студентом. Ему нравилась девушка, повадками похожая на Кисулю. Не так чтобы очень он в неё влюбился – вовсе нет, потому что тогда в Николае Владимировиче играли гормоны, и был он свеж и хорош собой, нравился девчонкам и, конечно, пользовался этим. Катя тоже была не прочь сходить с ним на танцы-шманцы, в кино (о, какие тогда приходилось выстаивать очереди, чтобы купить билеты на Куросаву или Антониони!) или в театр (приличные девушки в те годы не ходили по билиардным и закусочным), обсудить раздобытую с большим трудом повесть «Один день Ивана Денисовича» антисоветчика Солженицына или порезвиться на студенческом «капустнике», но всякий её энтузиазм кончался, когда молодой человек от поцелуев начинал переходить к более интимным вещам. Отдергивая его руку от молнии на кофточке, Катя возмущенно сверкала глазами: «Я не такая..» В общем, как в той поговорке: «Я не такая, я жду трамвая…»
Но он, уже опытный ловелас, прекрасно знал, что если девушка категорически против близости, то слишком активно настаивать не стоит, а насилие он вообще не признавал, у него в голове не укладывалось: как это можно использовать другого человека для удовлетворения своей похоти? Всё равно нет таких крепостей, которые совсем неприступны: их берут если не штурмом, то хитростью. Он ей не противен, и это уже кое-чего стоит. Ласковые слова, поцелуи, нарочито робкие прикосновения, страдание и любовь во взоре – это и многое другое применялось продуманно и вполне расчетливо: когда-то же она должна позволить чуть больше, чем обычные жаркие объятия. Он не уставал рассказывать ей, как ему приятно ласкать ее, как хорошо с ней быть рядом, как даже легкое прикосновение её пальчиков, таких волшебных и прекрасных (о, какую он чушь нёс!), доставляют ему незабываемое наслаждение.
Когда он это говорил ей, то смотрел прямо в глаза, и сам себе внушал: да, она хороша, необыкновенна, лучше всех – и Катя видела, что он вроде бы не врет. А соблазнитель уже шептал на ушко очередные нежности, и пpидыхал в него по всем правилам: сначала немного, потом - жарче и жарче, и убирал с ушка непокорную прядку волос, и целовал её, и будто бы невзначай прижимался к ней разгоряченным своим «мальчиком», но тут же конфузливо и отдёргивался, и говорил, как он скучал без неё, когда она уезжала к тетке под Владивосток…
Катя, однако, бдительности не теряла. Казалось: вот-вот, еще секунда и она сама падёт ему в руки и томно, как это делала порядком надоевшая Верка из параллельной группы, охрипшим голоском скажет с придыханием: «Я вся твоя!» Но Катя до такого моветона опуститься, видно, не могла, хотя он чувствовал: ей хочется чего-то большего, и заботит девицу лишь одно – остаться, так сказать, целой. Тут-то его и осенило: этой неуступчивой миссе нужно подсунуть «Кама-сутру», причем те главы, где описываются нетрадиционные способы телесной близости.
Он это и сделал. Причем, вложил машинописные листочки с избранными местами из «Кама-сутры» в какую-то книжку, которую брал у Кати почитать. А чтобы она наверняка раскрыла тот томик, он рассказал, как в школе одна девочка писала ему любовные записки. Она просила то «Преступление и наказание», то «Рудина», то «Вишневый сад» - хрестоматийную, в общем, литературу, а возвращая её, зачем-то говорила: «Коля, мне так понравилась сцена на странице 143…» Или ещё на какой-нибудь. Но ему было как-то всё равно, что именно её там потрясло, и он не раскрывал возвращенных книг, пока однажды подруга этой девчонки не отозвала его в сторонку и не сказала возмущенно: «Ты что? Издеваешься? Танька тебе уже сто записок написала, а ты –ноль внимания…» Выяснилось, что эта Танька брала иголочку и протыкала в тексте буквы – так и слагалось письмо. Всего-то и надо было посмотреть страничку на свет!
Катя рассмеялась: «Надо ж, какая выдумщица! Ну, и добилась она своего?» На что благоразумный Николай Владимирович скромно потупился и, чувствуя, как его уши наливаются жаром, неловко промямлил: «Нет, терпеть не могу девок, которые сами на шею вешаются...» Милый, милый лгун!
Она, конечно, прочитала те машинописные странички, но ничего ему не сказала. Такую гадость приличные девушки с мужчинами не обсуждают. Это ясно. Это понятно. Так и должно быть. Но зато ты теперь точно знаешь, что рот – не только орган речи, и то, что пышно именуется как маленькая потайная дверца в задней стене, - это тоже врата любви. А то, чем ты так дорожишь, оставь на первую законную брачную ночь. Ради Бога, разве ж я настаиваю?
Вспоминая эту историю, он пристально смотрел на Кисулю, и это её смутило, а может быть, она сделала вид, что конфузится – девушки иногда играют так затейливо, что и сами не понимают, где правда, а где – выдумка, которую порой так хочется принять за реальность. Но в отличие от графа, в теле которого обитала скромница Леночка, Кисуля прекрасно помнила ту историю, которая смутно и отстраненно воспроизводилась в его мозгу. Николай Владимирович решил, что, видимо, какая-то часть сознания вместе с тем, что называют душой, неминуемо переходила к её новому носителю. Но человек до поры – до времени этого не вспоминал, чужое прошлое существовало в его бессознательном, не вырываясь наружу, но достаточно было какого-то пустяка, внезапной рефлексии, намёка на нечто близкое, как смутные образы, подобно демонам, овладевали памятью и высвечивали в ней такие подробности, что могло стать не по себе.
Новоявленный граф Грей, однако, не без удовольствия вспоминал историю давно минувшей чужой юности, и Кисуля, которая знала о том случае больше его, решила подлить масла в огонь:
- А правда ли, ваше сиятельство, что для страсти не существует преград?
- И даже мораль перед ней порой отступает, - вместо графа задумчиво ответил Дьяволёнок. – Но тебе, Кисуля, о том на личном опыте лучше не знать …
- Был когда-то такой детский киножурнал «Хочу всё знать!» - сказал граф Грей. – Да и серия книжек для ребятишек, кажется, выходила под таким названием. Представляете, невинным девчонкам и мальчишкам вдалбливался вовсе не невинный постулат: знать надо всё! Но ещё древние считали: многия знания – многия печали… К чему-то лучше вовсе не прикасаться…
- Потому что для незнающих всегда есть библейское оправдание: «ибо не ведают, что творят», и потому прощены будут? - подхватил его мысль Дьяволёнок.
- Мальчики! – укоризненно воскликнула Кисуля и притопнула ножкой. - Опять вы за философию взялись! А мне что делать прикажете, господа? Скучно же!
Но тут рядом с ними откуда ни возьмись появилась Маркиза, и засияла, и восторженно улыбнулась, и обдала горьковатым ароматом смеси дикого миндаля, померанца и чего-то ещё столь же экзотического, напоминающего о дальних странах, где вечное солнце, мягкий бриз, легкие облачка и белый-белый песочек, ласкающий стопы ног.
- Ах, вот вы где! – защебетала Маркиза. – У вас случайно не ля мур де труа? Нет? Чудненько! Ах, Кисуля, любезная, позволь мне похитить Дьяволёнка. Граф, вы не против? О! Мой вам поцелуй! Я всегда знала: вы сама любезность, очаровательный вы мой…
И она, не обращая внимания на сопротивление Дьяволёнка, впрочем, лёгкое и нерешительное, ухватила его за руку и, продолжая что-то весело говорить, напевать и смеяться, увлекла его за тяжёлые бархатные шторы.
- Ну, вскружит она-таки ему голову! - граф Грей восхищенно посмотрел вслед улетевшей парочке. Тихая улыбка скользнула по его губам.
А Кисуле вдруг пришла невероятная мысль. Зачем искать кого-то на стороне, когда мужское тело – вот оно, знакомое до последней клеточки, и к тому же безопасное: ни гепатита, ни хладимиоза, ни гонореи или СПИДа точно нет, а если учесть, что в списке заболеваний, передающихся половым путём, числится уже более тридцати, то это кое-что значит. А уж какой чистюля, этот граф! Непременно начинает утро с ванны, и в ход идут всякие там соли, отдушки, гели, душистое мыло, ополаскиватели для волос, и он всегда докрасна растирается полотенцем, и дезодоранты у него приятные - следит за собой. А что поделаешь? Возраст у него такой: свежести давно нет, морщины всё отчётливее проступают, даже не позагораешь лишний раз – увядающая кожа еще больше выдает истинные года. А хочется еще производить впечатление, ох, как хочется!
- Нам скрывать друг от друга нечего, - сказала Кисуля. – Ты, Леночка, хотела почувствовать себя мужчиной…Ну, и чем тебе не глянется мое тело?
- Николай Владимирович, вы с ума сошли! – неожиданно тоненьким голоском шепнул граф Грей, даже не шепнул, а выдохнул. – С самим собой? Это ужасно!
- С самой собой, - поправила Кисуля. – И к тому же, ты прекрасно знаешь, как обольстить любую девицу и склонить её даже на…, - она задумалась, подбирая нужное слово, и глухо кашлянула, - на… секс в извращенной форме.
- Это невозможно, - почти простонал граф Грей.
Но Николай Владимирович, продолжая играть роль Кисули, грациозно махнул ладонью:
- В данном случае ничего невозможного для нас, Леночка, нет!
Он и не ожидал согласия графа Грея, и не очень-то в этом нуждался: он любил экспериментировать, и даже не считал нужным находить какие-либо оправдания, если через что-то приходилось переступать. Для него был важен конечный результат.
- Пожалуй, тебе, Ленуся, пока не стоит помнить, что ты это ты, - ласково улыбнулась Киска. – Но потом, быть может, вспомнишь то, что сейчас будет…
Граф Грей возмутился, и начал говорить что-то резкое, неприятное, но Кисуля, насмешливо покачивая головой, дождалась, когда он на миг-другой как-то вдруг внезапно обмяк, после чего виновато глянул на миловидную девушку, придвинулся к ней ближе и, ласково нашептывая всякие глупости, прикоснулся к её ушку. Она отодвинулась от него как бы в растерянности и, сбросив его руку со своих плеч, кокетливо засмеялась: «Шалунишка». Он никогда не слышал, чтобы она говорила это слово, и к тому же Кисуля произнесла его как-то слишком игриво и искусственно.
- Зачем ты подсунул мне эти бумажки? – продолжала Кисуля. – Можно подумать, что я - наивная чукотская девушка, приехала на оленях из тундры и ни о чём подобном даже не подозревала…
И он понял, что она даёт ему карт-бланш, теперь всё зависит от того, сумеет ли убедить ее в том, что ему важно, чтобы именно ей, а не ему было хорошо, и ради этого он согласен забыть о себе, забыть обо всем на свете - всё только для нее! И пусть себе мечтает. Эти недотроги в мыслях представляют себе самые разнузданные картины, и готовы в мечтах пойти на что угодно, лишь бы удержать мужчину рядом, им ведь страшно остаться в одиночестве, никому не нужными, и если недавний друг возбуждался лишь при одном виде её обнаженной ножки, а потом стал равнодушен, то это для них – трагедия, крах, пустота, депрессия… Так думал он, юноша нежный - мужчинка начинающий. А правильно ли, нормально ли это– кто знает? Но при этом он ведь, негодник, нутром чуял, что тут основное - именно психология, а не физиология. Ведь девушке, особенно невинной (или решившей прикинуться невинной), не должно нравиться все то, что не укладывается в рамки традиционного секса (тьфу! … слово-то какое!…тогда, в его время говорили: любовь… Ну да! Именно: любовь, что движет солнце и светила). Это он другим своим подружкам, особенно с рабфака, мог во время оргазма тихонечко ввести мизинчик в «заднюю потайную дверцу» и шепнуть: индусы, мол, называли это игрой на флейте…А! Как же! Тонька Мазепова, помнится, ответила: «Колян, ну ты даешь! Игра на флейте – это когда елду в рот берут и сосут…» Так что девочки конца семидесятых годов, не смотря на то, что поголовно были комсомолками, кое-что запретное знали. И Кисуля, Киса, Кисончик, Кисчик, Мявкалка, Мур-Мурка тоже наверняка что-то слышала от подружек…
«Ты меня не бросишь? Я делаю что-то не то…» Господи, помолчала бы, что ли? То, то! Ты моя сладенькая..О! Как я хочу тебя ощутить..Ты такая милая, ты готова для меня на все… Нет-нет, я только это имел в виду…А сам – плотнее, крепче, увереннее, и в то же время – нежно… Ну что ты, что ты! Мне даже чуть-чуть приятно…А про себя думает: вставить бы тебе на всю длину, чтобы глаза на затылок вылезли… как ты меня измучила! ..и зачем? ..вот ведь: даешь, даешь… ах, так-так…маленькая, тебе больновато? Ну-ну…Дай тебя погладить вот тут… да не бойся… все делают это… в постели прилично всё, если это нравится обоим… И снова злится мысленно: Ну, что ты дергаешься? Мне, что ли, приятно тебе там взламывать? Одно утешает: я первый эту дверку открыл. Потайную, б**дь! Ну, ничего, в следующий раз я те задвину… Ты бы у меня и почмокала от души, но чтобы тебя завести, придётся самому языком работать… Тьфу! Не люблю я это дело… пахнет селедкой и протухшими кальмарами… плохо подмываешься, что ли?…И как такие запахи могут нравиться? Типа: «Аромат женщины»…Аль-Пачино – слепой его герой на нюх определял красивых женщин, и ему нравилось чувствовать такое амбре? А может, его избранницы там душились… И всё равно, наверное, только извращенцам и нравится: лизать ..Б**дь!… А вслух: О, как ты божественна... тебя люблю… Боже мой!… как хорошо…(и даже глазки закатил, чтобы она видела, что осчастливила его)… извини, если больновато делал, но мне было очень-очень приятно…. Ты никогда такого делать больше не будешь? Извини меня, Кисочка, роднуля…я неприятен тебе?..Ах, тебе стыдно? А чего, любимая? Это любовь…Но если не хочешь, то не надо…» А про себя думал: И не надо на сегодня ничего! Ты меня измотала… Но кончил-то я неплохо… Кажется, прямо туда… или все-таки на простыню? Вот конфуз-то… А! К чёрту! Выстирает! И в следующий раз всё равно снова это сделаешь…Чего бы я с тобой спорил, это моветон, милая. Один х*й, снова это сделаешь, еще и подмахнёшь! Уффф…уломал-таки!…
И под это их бормотанье, вскрикивания, шепотки-смешочки, воркованье почти голубиное внезапным порывом ветерка принесло красный кленовый лист, и отзвуки тихого смеха женщины, и зазвонили колокольчики, и раздался треск транзистора, и сквозь его хрип и шипение пробился печальный мужской голос:
- Don"t you believe, that one thing is true,
I"m not the best, but the best for you…
12.
Пётр Васильевич проснулся от странного ощущения: ему показалось, что кто-то на него смотрит, и смотрит давно и пристально. Он вообще слишком остро чувствовал чужие взгляды, и по этой причине не любил ходить по оживленным улицам, особенно по местному «Бродвею», именуемому проспектом имени графа Муравьёва-Амурского: кто-нибудь обязательно вперит глаза в затылок, междуплечье, в спину – и будто кандалами охватит тот случайный ли, неслучайный ли взгляд шествующего сзади. И не то чтобы он боялся внезапного нападения, подлости или гнусности какой, просто ему было неприятно от того, что человек, может быть, изучает его, смотрит на подошву правого ботинка, которая стопталась больше, чем правая, или, к примеру, с усмешкой смотрит на его грузное седалище и, подлый, мысленно потешается над всеми этими чинодралами, которые отсиживают, мол, попы в тепленьких местечках, вон какие батоны насидел!
В юности он непременно оглядывался, если чувствовал чей-то взгляд, и, конечно, проходя мимо какой-нибудь очаровашки, потом оборачивался, чтобы посмотреть, не посмотрела ли она вслед. А она, как в одной его любимой песенке, тоже оборачивалась, чтобы посмотреть, не посмотрел ли он… Но годы шли, и взглядывали на него уже совсем по-другому. Он не любил эти ёрнические, осуждающие, жалостливые, равнодушные, излишне любопытные взоры.
А проснулся он от ощущения, что на него смотрят с обожанием и нежностью. Петр Васильевич открыл глаза и восхитился: над ним сияли очи – именно: очи! - и в правом зрачке отражалось окно, за пластиковым стеклом которого виднелся кусочек синего неба, черепица старинного особняка с короткой кирпичной трубой, и верхушка тополя, на которой сидела весёлая франтоватая сорока. А в левом зрачке в эту картину каким-то непостижимым образом вписалось его собственное лицо, и отразились его глаза – неожиданно большие, с золотистой радужкой вокруг темных зрачков, а в них отражалась Любаша.
- Мне такое видение было, - сказала она и зачем-то крепко зажмурилась. – Будто бы я летала. Представляешь: легко, свободно, в такие выси поднялась, что дух захватило…
Он хотел пошутить: вторая, дескать, молодость наступила, в её возрасте уж давно никто не летает, наоборот – к земле пригибает. Но промолчал. Шутка, даже очень удачная, в постели противопоказана, особенно, когда у жены такое, скажем, романтическое настроение, - это он знал точно. Ибо в ответ можно было получить нечто незабываемое, м хорошо, если это будет классическое: "Hад кем смеёшься?! Hад собой смеёшься!"
- И мне показалось, что ты окликнул меня во сне - такой молодой, жаркий, нетерпеливый, - продолжала Любаша, всё ещё зажмурившись: наверное, она пыталась сохранить видение. – А я поднималась ввысь, и хотела, чтобы ты последовал за мной…
- А я спал, как бирюк, - усмехнулся он. - Бесчувственный чурбан! Да? И храпел…
- Нет, ты сегодня даже не всхрапывал, - серьёзно ответила она и, наконец, разжала ресницы. – Безмятежный такой, спокойный…
Он обнял Любашу и шепнул ей:
- Я теперь всегда такой буду.
- Что-то случилось? – удивилась она. – Ты в последнее время какой-то другой. Не такой, как всегда.
- Тебе это не нравится?
Она засмеялась, откинула прядь волос со лба и прижала мизинец к его губам:
- Не говори глупостей. Просто я не могу привыкнуть. Такое ощущение, что ты стал моложе. Или вернее, - она задумчиво покусала нижнюю губу, подбирая точные слова, - или…в общем, в тебе будто вернулась память молодости.
- Выдумщица ты моя! – он засмеялся и обнял её. – Я всегда был такой. Но вечно что-то мешало оставаться самим собой…
- Ты не опоздаешь на работу? Вспомнят ведь, что уже запаздывал как-то, - она лукаво улыбнулась и провела пальцами по его переносице, заскользила по лбу, тронула высокие виски.
- А, чёрт с ней! Скажу, что задержался, - он сладко потянулся, ощущая в теле силу и свежесть. – В конце концов, может начальник иногда задерживаться или нет?
- Дурной пример для подчиненных…
- Ага, - согласился он и закрыл ей рот поцелуем.
С желтых роз, стоявших на подставке в изголовье кровати, слетело несколько лепестков. Они довольно живописно украсили грудь Петра Васильевича, а один лепесток зацепился за волосы Любаши.
- Кармен! - засмеялся он и от восторга, внезапно его обуявшего, еще крепче обнял её.
- Нет, не Кармен, - она погладила его по щеке. – Кармен приносила несчастье тому, кто её любил больше жизни. И не Манон Леско. Я – это я, и люблю тебя.
- А помнишь, как мы, начитавшись «Любовника леди Чаттерли», набрали в поле букет цветов…
- …и я украсила васильками твой…, - она вдруг зарделась и прыснула в кулак. – Я тогда это называла малышом, - Любаша прикоснулась к нему ниже живота. – А стебель повилики завязала вокруг – бантиком! И это было так весело, свободно и совсем не пошло.
- Васильки на твоей груди тоже смотрелись отлично, - напомнил он. – А может, наоборот: твоя грудь с ними смотрелась еще лучше? Ты меня так возбуждала, что я готов был тебя съесть – всю, целиком!
- Ты всегда был весёлым и голодным, - подтвердила Любаша.
- Особенно голодным на это дело, - он ласково перевернул её на спину, и лепестки роз соскользнули с его груди на нее.
А когда он уже неспешно двигался по коридору управления, всем своим видом показывая хорошее, приподнятое настроение – ну, мало ли где был? может, у самого «папы» задержался… кому какое дело! - навстречу ему суетливо выбежала секретарша и зачастила:
- Ой, Пётрвасилич, здрасьте! Ой, Пётрвасилич, вам звонил этот китаец…ну, тот, к которому очередь на полгода вперед… Ой, а вы его знаете? Ой, Пётрвасилич, он сказал, чтобы вы ему сразу же позвонили…
- Ну, что за переполох? – вальяжно улыбнулся Пётр Васильевич. – Эка невидаль: иглорефлексотерапевт звонил… Ну, так что ж того? Наверное, недотыкал меня иголками, делов-то!
- Не знаю, - снова зачастила секретарша. – Он сказал, что это очень важно… И чтобы вы, Пётрвасилич, сразу же ему позвонили, а вы можете походатайствовать за меня? У меня хондроз жуткий…Ну, вы же знаете: мне в спину из окна дует!
- Сколько уже можно тебе говорить: переставь свой стол в угол, - шутливо нахмурился Пётр Васильевич. – Так нет же! Тебе охота красоваться перед всяк входящим непременно посередине приёмной!
- Ну, Пётрвасилич, скажете тоже, - зажеманилась секретарша. – Прямо краснеть заставляете…
- Да-да! – он шутливо нахмурил брови. – Они ж, особенно с периферии, как на тя глянут, так вообще забывают, зачем ко мне шли. Ну, за что ты их последнего ума лишаешь, милая?
- Ой, да я серьёзно, Пётрвасилич: подлечиться мне нужно, - она просительно заглянула ему в глаза. – Что хотите для вас сделаю..
- О! – Он даже остановился. – Спасибо, не надо. Откровенность на откровенность: меня жена устраивает…
- Ой, да я ж не про то, - сконфузилась секретарша и попыталась забежать вперёд, чтобы открыть ему дверь в кабинет. Но он, весело насвистывая мелодию «Индейского лета» Джо Дассена, сам взялся за тяжелый бронзовый набалдашник и повернул его.
Шторы никто утром не открывал, и в кабинете было сумрачно, с подоконника остро несло сырой прелой землей: видимо, уборщица опять поливала его герани какой-то гадостью, именуемой цветочным удобрением. Пришлось открыть форточку, чтобы хоть немного выветрился этот густой дух назёма.
И только он сел в кресло, как один за другим пошли сотрудники, посетители, просители – все словно сговорились в один день обрушить на него свои проблемы, нерешенные вопросы, отчеты и массу каких-то нужных-ненужных бумаг. С особо приближёнными пришлось, конечно, распивать чаи, и секретарша, наверное, замучалась подогревать в самоваре воду, да и запасы конторских печенюшек-конфеточек, очевидно, подходили к концу, потому что, внося очередной поднос с угощением, Люда закатывала глазки и всем своим видом показывала, что её закрома стремительно пустеют, а силы – на исходе. И тогда он передвинул мраморные часы из середины стола в угол. Это был условный знак: Люда наберет номер его внутреннего телефона, а он включит громкую связь и надоедливый посетитель услышит фразу: «Пётрвасилич, вас сам просит ему позвонить…»
Оставшись один, он решил было просмотреть почту, но тут зазвонил телефон.
- Алло! Пётр Василий? – услышал он голос доктора Чжена. Тот, когда волновался, всегда путался в русских словах. – Зачем мне не звонила?
- Что случилось? – спросил он. – Работы у меня много. Не смог позвонить!
- Работа мало не бывает, - парировал Чжен. – Себя заботиться надо… Сейчас можна говорить?
- Можно.
- Глаза мои не верят, - несколько успокаиваясь, продолжал доктор Чжен. – Ваша энергия ци - не ваша.
- Что? – не понял Пётр Васильевич. – Я не совсем понимаю вас, любезный…
- Зачем вы не сказал мне, что ваша энергия ци чужая? Ничего не понимай. Как так? У вас хорошая энергия, молодая, не больная. Но я делал анализы раньше. Вы больная ци имели. Сейчас – здоровый. Как так?…
Пётр Васильевич подумал, что китаец, наверное, выпил с утра, но всему Ха было известно: доктор Чжен, если и пьёт водку, то двап раза в год – на свой день рождения и на китайский праздник весны, который у них считается Новым годом.
- Я тоже ничего не понимаю, - обескуражено признался Пётр Васильевич. – Что всё-таки случилось?
Китаец, волнуясь, рассказал ему, что решил утром проверить какой-то прибор, анализатор чего-то там, кажется, и выяснилось: внутренняя энергия Петра Васильевича не соответствует телесной оболочке, которая, к тому же, каким-то чудесным образом очистилась от тяжёлого недуга. С одной стороны, это хорошо, но с другой – не очень: ци Петра Васильевича находится вне его и, возможно, разрушает чужой организм. По крайней мере, доктор Чжен уловил это СВЧ-антенной, и не спрашивай, дорогой, как это делается: уловил, проанализировал и понял, что происходит нечто очень странное и опасное. Нет гарантии, что вернувшись снова в тело Петра Васильевича, его собственное ци не примется снова создавать опухоль.
- Но я себя неплохо чувствую, - Пётр Васильевич улыбнулся невидимому собеседнику. – Вы зря волнуетесь, доктор. Всё не так плохо.
- Нет, плохо! – закипятился доктор Чжен. – Плохо будет другому человеку. Вам всё равно?
Пётр Васильевич промолчал. Он действительно растерялся, и не знал, как реагировать на всю ту фантастику, которую услышал от знаменитого врачевателя. Не смотря на то, что Чжен намедни постарался популярно рассказать ему о своем методе лечения, он мало что в нём понял. Наверное, точно так же крестьяне из облученных Чернобылем сёл не могут поверить ни в какую радиацию, пока их не охватит страшный недуг. Так и Пётр Васильевич не верил ни в какие СВЧ-излучения, биополя и прочую, по его мнению, мутотень. А ухватился за предложение Чжена по одной-единственной причине: если испробованы уже все методы, то почему бы, чёрт побери, и не ухватиться за соломинку? Авось она окажется спасительной. Вот Николай Владимирович что-то такое тоже ему обещал, заверял, что нашёл некую панацею. Ну и что с того? Посадил в кресло, заставил в нём подремать, потом выпроводил с ласковой улыбкой: «Всё будет хорошо!» Ну, и что же хорошего? А! Стоп-стоп! Николай Владимирович вёл речь о пересадке того, что именуют душой… Что же он такое рассказывал? Вспоминай! Как сел в кресло – помню, и как встал из него – помню: что-то лёгкое появилось в движениях, тяжесть исчезла, и в затылке не было этой тупой боли…Точно, он встал с кресла немножко другим. Но как это получилось - чёрт побери, не помню, ничего не помню, память начисто отшибло, а может, и помнить-то нечего? Потому как ничего и не было: ну, посидел, отдохнул, Николай Владимирович какие-то манипуляции над ним совершил – точно, он что-то с ним делал, подключал его к каким-то приборам…Что же было-то на самом деле?
Я у вашего соседа, Николая Владимировича, прошёл какое-то обследование, - признался Пётр Васильевич. – Но он никаких процедур мне не делал.
Почему вы не сказал мне это сразу? – всполошился доктор Чжен. От волнения он даже перешел на родной язык, а, может быть, всего-навсего выругался по-китайски.
А вы и не спрашивали, - простодушно ответил Петр Васильевич. – Я обычно лишнего не говорю. Спросят – скажу, не спросят – промолчу.
- Это он, это он! - вскричал доктор Чжен и бросил телефонную трубку.
Ошарашенный Пётр Васильевич ещё некоторое время прижимал трубку к уху, слушая частое её пиканье. Почему-то ему казалось, что в ней снова прорежется голос Чжена, и доктор скажет: «Ничего не случилось, я погорячился…»
Но нет, не погорячился.
Пётр Васильевич положил трубку и, не мигая, вперил взгляд в картину на стене напротив. Это был чисто амурский пейзаж: широкая гладь реки, искорки солнца на волне, яхта под белым парусом, жидкое солнце цвета детской неожиданности – так художник постарался изобразить июльское марево. Светило колыхалось в синеве, равнодушно наблюдая за людьми, которые жизнерадостно прогуливались по набережной. Они до того были заняты собой, разговорами, поцелуйчиками, мороженым или напитками в разномастных алюминиевых банках или пластиковых бутылочках, что даже не удосуживались поднять глаза к небу, а на горизонте уже зарождалась сиреневая туча, и вот-вот дунет сильный ветер, и народ всколыхнется: гроза надвигается…
«Но до чего же отвратительная картина, - в который раз подумал Пётр Васильевич. – Если бы меня не попросили поддержать этого Скворцова, ни за что бы не купил его мазню. Он честолюбец. Ничего из себя не представляя, пытается возвыситься над своими собратьями – над теми, кого талант выдвинул в первые ряды. А этот? Ходил по фирмам, конторам, канючил: «Приходите на презентацию, поддержите мой новый проект…» Ну, дураки, поддержали. Ну, купили кое-что у него. Так он же, гадёныш, потом интервью в газете дал: у меня, мол, полотна покупают, моё искусство пользуется спросом, а у имярек такого-то картины пылятся в мастерской…» А этот имярек – талантище, каждый о том знает! Ему не нужно ни в какие магазины и салоны соваться – сами придут и купят. Слабый не прощает сильному его успеха и, более того, ненавидит его талант. А я чем от завистника Скворцова отличаюсь? Я тоже завидую молодости, ловкости, гибкости… И я понимаю Калигулу, который встречая красивых людей, брил им затылки, чтобы обезобразить. Что он, тиран, вытворил с Эзием Прокулом, прозванным Колоссом-эротом! Во время представления в цирке Калигула, заприметив этого красивого человека, приказал согнать его с места, вывести на арену и стравить его с гладиатором, а когда Эзий два раза вышел победителем, то император велел одеть Колосса в грязные, вонючие лохмотья, провести по улицам на потеху черни и, наконец, прирезал, кажется, даже собственноручно. Калигула не мог перенести чужой красоты, здоровья и молодости. А я? Я тоже готов сделать всё, что угодно, лишь бы здоровым быть. Нет, я слабый, куда мне с Калигулой тягаться, я бы не посмел поступить так, как он…»
Пётр Васильевич снова попытался припомнить подробности разговора с Николаем Владимировичем. Припоминалось, однако, смутно. Кажется, тот действительно что-то говорил о перемещениях душ из тела в тело, и даже кандидат у него был для Петра Васильевича – какой-то молодой и амбициозный преподаватель культурологии, которому наскучила серая, однообразная жизнь, без всплесков адреналина в крови. Но что же в результате получается? Тот парень ощутит себя старше, может быть, мудрее, рассудительнее – ради чего? А он, Пётр Васильевич, побыв в его молодом теле и вкусив давно забытых радостей плоти, вынужден будет вернуться к своим проблемам – это ужасно! И болезнь… Ах, эта дрянь не оставит его, изъест изнутри, сожрёт и сожжет…
Ему вдруг захотелось, чтобы тот, другой, неизвестный ему человек, с которым, быть может, он действительно обменялся чем-то очень важным, - исчез, сгинул, растворился, пропал и не возвращался никогда в его жизнь. Пусть всё останется так, как есть. А если это будет чужая жизнь? Здоровая, счастливая, но – чужая?
«А я какой живу? – сам себе ответил Пётр Васильевич. – Разве мальчишкой мечтал я стать пузатым чиновником, достоинство которого: не высовываться – это во-первых, а во-вторых, как собака, чуять настроение хозяина и подлаживаться под него? Уж лучше б я актёришкой стал! Чужая, не чужая жизнь – разницы нет, лишь бы свыкнуться с ней, а, может, и свыкаться не придётся…»
На какой-то миг им овладело странное ощущение: будто бы в сознании что-то повернулось, мелькнула серая, быстрая тень, - колесо, что ли: о, неужели то самое колесо Фортуны, - и коснулось его, и, придавив осторожно и ласково, оставило отпечаток, а само покатилось дальше, накладывая тот же самый штамп (или клеймо?) на других мужчин и женщин, и они, почти ничего не ощутив, становились поразительно одинаковыми – нет, не телами, а поступками, движениями душ, устремлениями, любовью: им казалось, что они говорят любимым то, что никто на свете никому не говорил, и считают, что их фантазии в постели – выше всяких «Камасутр» и «Ветвей персика», потому что такого ни у кого не было, и сама их близость вызывает извержения вулканов, падение звёзд и заставляет двигаться материки, но они не догадываются, что некто пронзительно глядит на них сквозь запотевшее стекло их комнаты и, лукаво усмехаясь, наперёд знает каждое их последующее движение и слово: ничего нет нового под луной, всё – вариации, набор сюжетов, скомканные черновики, и когда тебе на какой-то миг приоткроется эта истина, ты почувствуешь, как внутри всё похолодеет, и то, что называют душой, задрожит, и её вибрации кольнут сердце.
Петр Васильевич подошел к окну, отдёрнул штору и, поглядев вниз, увидел невысокую девушку с букетиком васильков. На ней были надеты короткая джинсовая курточка и брючки, расшитые мелкими яркими цветочками, карманы украшали медные и серебряные колокольчики. Они мелодично позвякивали, звонили, хихикали, глухо постукивали, заливисто смеялись при каждом шаге этой девушки-хиппи.
Хиппи проводила долгим взглядом проползший рядом трамвай и пошла дальше, спотыкаясь, потому что чаще глядела на небо, чем на дорогу, и при этом ещё что-то громко напевала.
Он прислушался:
- В задумчивом трамвае я еду не спеша. Беспечно улыбаюсь: погода хороша. Прохладный веет ветер, и солнца не видать. Как здорово на свете! Ну, просто благодать! И еду я в трамвае. Куда? - Куда-нибудь! Сегодня выходная - могу и отдохнуть…
На трамвайной остановке, томясь ожиданием, курила компания парней, двое солдат считали мелочь, решая, что купить – мороженое или сигареты, рыхлая матрона в смешном коротком сарафанчике кокетливо придерживала подол, не давая ветерку задрать его выше колен, - и все, как по команде, развернулись вслед хиппи. А она тряхнула рыжими локонами, и колокольчики еще пронзительнее заверещали, а девушка вдруг встала к столбу, на котором висел фонарь, и прижалась к нему спиной, и раскинула руки:
- Стой! Осторожно! Не прислоняться! Под напряжением! Огнеопасно! Оползень! Сель! Даже землетрясение! Боже, что делать мне с этой энергией?! Пальцы - что молнии. Взгляд - удар током. Сердце грозит ядерной катастрофой. Смерчи души превращают мир в крошево. Боже, ну что же мне сделать хорошего? Кровь закипает вулканною лавою. Напоминаю себе Фудзияму я. Боже, Всевышний, молю, подскажи ты мне, как конвертировать эту энергию!
Компания парней обомлела и не сводила с неё глаз, а толстушка, забыв о неукротимом подоле сарафана, захлопала и засмеялась. Один из солдат присвистнул, а другой чуть не уронил с ладони старательно сосчитанную мелочь.
Хиппи оторвалась от столба и, небрежно щелкнув маленькой красной зажигалкой, закурила длинную тонкую сигаретку и, помахивая сумочкой, тронулась дальше. Солдат ещё раз присвистнул, и хиппи обернулась, улыбнулась, послала ему воздушный поцелуй и вдруг исчезла.
Петр Владимирович даже опешил: вот она только что тут была, вон и сигаретка её дымится на асфальте, и внезапно исчезла, как видение, как наваждение, как мираж: была - и нету. Он зажмурил глаза и снова их открыл. Но девушки-хиппи всё равно нигде не было.
(Продолжение следует.
К сожалению, в тексте не удалось выделить нужные места курсивом...)