9.
Петр Васильевич ровно в 18.15 захлопнул папку с проектом документа, над которым почти неделю работали два сотрудника его отдела.
Это была достаточно важная бумага, которую ждали на самом верху - в губернской канцелярии. Оттуда в течение дня звонили дважды и напоминали, что сам "папа" интересовался документом. Но Петр Васильевич, удивляясь собственному легкомыслию, оба раза ответил в том смысле, что планы выполняли и перевыполняли при развитом социализме, а теперь он привык пунктуально исполнять задания. Срок представления документа с необходимыми приложениями, в которых губернатор, видимо, был особенно заинтересован, наступал только завтра. Вот эти бумаги и появятся в канцелярии в заранее обговоренный срок - ни раньше, ни позже. И точка.
- Но хозяин хотел посмотреть статистические отчеты нынешним вечером, - начальник канцелярии повысил голос. - Вы что, забыли, что его лучше не сердить?
- Сердится он пусть на свою жену, - отважно ответил Петр Васильевич. - А эти отчеты, если уж вам так приспичило, возьмите в управлении статистики. Мы пользовались их данными.
- Что вы себе позволяете?
- Ничего особенного, - парировал Петр Васильевич. - Советую, как выйти из положения. А то, что вы ждете от нас, будет представлено в срок. Извольте не беспокоиться.
Разумеется, он знал, что начальник канцелярии непременно доложит об этом разговоре "папе". Ну, как же не поднасрать! Этот худой и длинный, как глист, человек высиживал свою должность лет пятнадцать, и за это время поднаторел во всяких интригах и склоках. Он умел ловко переводить молнии "папиного" гнева на других чиновников, менее искушенных в искусстве льстить и вовремя поддакивать. Отлично изучив повадки своего шефа, основным правилом он считал: если "сам" сказал, что сегодня - значит, это должно быть сделано еще вчера. Или, по крайней мере, нужно создать такую видимость.
"Канцлеру", как его называли меж собой другие чиновники, хотелось добыть бумаги, подготовленные отделом Петра Васильевича, именно сегодня. Он заранее предвкушал, как вечером зайдет в кабинет "папы" и, устало вздохнув, скажет: "Вот, добился, этот документ наконец-то довели до ума. И даже раньше срока."
Но Петр Васильевич не только нарушил его план, но удивил и даже испугал. "Канцлер" решил, что, видимо, что-то пропустил в запутанных, многоходовых комбинациях "папы". Может быть, он решил повысить Петра Васильевича? А то с чего бы это вдруг чиновник средней руки так пренебрежительно разговаривал с самим начальником канцелярии? Вроде как даже и на место поставил: и сами, мол, с усами - знаем, когда и что делать должны.
Обеспокоенный "Канцлер" тут же кинулся на разведку. Переходя из кабинета в кабинет, он недоумевал всё больше: никто ничего не знал наверняка, но всем были хорошо известны причуды "самого", когда в мгновенье ока свергался какой-нибудь вельможа местного масштаба, а на его место садился новичок, ни сном - ни духом не помышлявший о столь стремительном взлете.
А Пётр Васильевич даже и не думал ни о чем таком. Просто захлопнул папку и, прежде чем закрыть стол на ключ, достал из нижнего ящика бутылочку "Уссурийского бальзама". Её подарили ему на день рождения, почти пять месяцев назад, и когда Пётр Васильевич пил чай, то добавлял в него несколько капель этой ароматной настойки. Она пахла травами, солнцем, осенним воздухом.
Петр Васильевич приложился к горлышку бутылки, бальзам булькнул в рот, растёкся легким жаром по небу и опалил гортань. Кашлянув, он недоуменно покрутил головой: "Ну и ну! Сам себя не узнаю! Впервые за много лет делаю то, что хочу, без оглядки…"
Бальзам взбодрил его. Петр Васильевич бережно завинтил крышечку на горлышке, поставил бутылку в стол и, насвистывая мелодию песенки Эдит Пиаф "Я ни о чем не жалею", вышел в коридор.
Во всех кабинетах, между прочим, продолжалась бурная деятельность: звонили телефоны, сотрудники переговаривались, сновали из одной двери в другую - в конторе было положено проявлять усердие и не щадить живота своего, и даже если делать было нечего, всё равно изображались полная самоотдача и рвение. Какой-нибудь клерк, копируя роденовского "Мыслителя", мучительно морщил лоб, например, над "Городком кроссвордов", а референтша Ниночка, сохраняя невозмутимый и строгий вид, с упоением читала какой-нибудь очередной дамский роман, вложив его в папку с деловой перепиской. Но со стороны посмотришь: все при деле, и все просто страсть как любят свою работу!
- Ой! А я вам несу письма на подпись, - сказала Ниночка, столкнувшись с Петром Васильевичем в коридоре.
- Рабочий день окончен, - развел руками Петр Васильевич. - У вас часы не опаздывают?
- Да нет, - растерялась референтша. – Двадцать одна минута седьмого…
- А что же вы домой не торопитесь? - улыбнулся Пётр Васильевич. - Мужу ужин надо приготовить, вечерние новости по телевизору поглядеть, с сынишкой позаниматься. У вас ведь именно сынишка, я не ошибаюсь?
- Да, во второй класс ходит, - напомнила Ниночка. - Но как же это… ну, письма-то… не подписанными останутся?
- А разве завтра не наступит никогда? - Петр Васильевич улыбнулся. - Завтра и отправите эти письма. Всё равно их из почтовых ящиков вечером не забирают. Последняя выемка корреспонденции, кажется, в половине пятого производится, да?
- Да, - испуганно кивнула Ниночка. - Но мы никогда не оставляли письма на потом…
- Ну, не все ли равно, где они проведут ночь - в ящике на улице или в вашем кабинете, - сказал Петр Васильевич. - У вас они даже целее будут. Вы же знаете, что эти почтовые ящики вечно взламывают, портят их… Наверное, думают, что народ в письмах "зелененькие" пересылает, а, может, бриллианты, а?
Оставив пораженную Ниночку размышлять о сути происходящего в одиночестве, Петр Васильевич спустился по лестнице на первый этаж. Вахтер, отставной прапорщик, при его появлении встал и чуть ли не под козырек взял.
- Ну, как жизнь пенсионерская? - Петр Васильевич кинул ключ от кабинета на стол вахтера. - Кажется, ты в штабе округа тоже на вахте сидел. От перемены места что-то изменилось?
- Никак нет, - вахтер преданно ел его глазами. - Тут даже лучше. И веселей.
- Чем же это?
- А народ сюда разный ходит, есть с кем словом перекинуться, - простодушно осклабился вахтер. - Не то что генералы да полковники - пройдут и не заметят, будто ты пустое место…
- Ну-ну! - сказал Петр Васильевич. - Звезды они всегда замечают.
- Чего? - не понял вахтер и зачем-то глянул на потолок.
- Да не те звезды, что на небе, а те, что на погонах, - рассмеялся Петр Васильевич. -У военных своя астрономия…
Прежде он никогда не разговаривал с вахтерами, только "здрасьте" - "до свиданья". Не о чем было говорить. Но сегодня он вдруг поймал себя на мысли, что неинтересных людей наверняка не бывает: каждый - непрочитанная книга, со своими тайнами, нескладухой, радостями и обидами. Может быть, этот розовощекий толстячок-вахтер, вышедший на пенсию в сорок с небольшим лет, тоже имеет какие-то понятия о жизни и ему есть что рассказать. Не бывает так, чтобы человек был пуст, как мыльный пузырь. Впрочем, если он лопнет, то от него остается мокрое пятно - склизкая жидкость, что-то наподобие пены: какое - никакое, а содержание. Получается, даже мыльный пузырь на самом деле не пустой.
"А что останется от меня?" - подумал Петр Васильевич. Он никогда, даже в детстве, не пытался превратить реальность в вымысел и наоборот, и все эти фрейдистские словечки ему не были знакомы, он предпочитал ясность и полную определенность, а если этого не получалось, то в меру своего разумения пытался подладиться к обстоятельствам и не находил в том большого греха. Как большинство людей его возраста, взраставших на моральном кодексе строителя коммунизма, Петр Васильевич вел себя так, будто некто незримый неустанно наблюдал за ним, выставляя ему оценки, вслушивался в его мысли, вглядывался в каждое его движение и заставлял помнить о тех принципах, которые ограничивали всё плохое и недостойное. Но это был не Бог. Это было нечто другое, опутывавшее по рукам и ногам. Ярмо, незримо висевшее на шее. Но Петр Васильевич принимал его за щит, оберегающий от превратностей судьбы.
И он еще больше укрепился в этом мнении после одного случая, о котором предпочитал никогда не вспоминать. Было ему тогда семнадцать лет и, томимый всплесками гормонов, он хотел женщину, всё равно какую - лишь бы выплеснуть из себя эту жгучую смесь диких фантазий, горячий жар похоти, невыносимость соблазна. Миленькая, голубоглазая одноклассница Оленька, восторженно, с придыханьем читавшая сонеты Шекспира и стихи Фета, была не то чтобы недотрогой - они яростно целовались, обнимались, шептали друг другу какие-то глупости, но, почувствовав малейший намек на возбуждение, Петя останавливал сам себя. Потому как Оленька представлялась ему чистым ангелом, далеким от низменных страстей, и некто, невидимо его контролировавший, одобрительно кивал: дескать, любовь - это святое, и приличные девушки существуют для того, чтобы на них женились, а не предавались с ними блуду.
Блуду, как гласила поселковая молва, предавалась Анфиса, женщина неопределенного возраста, но, впрочем, еще не настолько старая, чтобы молодые парни не обращали на нее внимания. Юрка Кораблев, одноклассник Петра, хвастался, что всего за десятку имел ее как только хотел. Но десять рублей по тем временам были все-таки большие деньги, и Петру негде было их взять.
Распаленный непристойностями рассказа Юрки Кораблева, он решил, что проституткой можно попользоваться без излишних церемоний. Он знал, что Анфиса возвращалась с работы домой через старый парк, обычно после десяти часов вечера. В октябре в это время уже было темно, а ни лампочек, ни фонарей в парке отродясь не висело, и Петр решил, что Анфиса даже и не разглядит, кто опрокинет ее в траву.
Потом еще долго ему снился весь этот кошмар. Как он, обливаясь потом и вздрагивая от малейшего шороха травы под ногами, перебегал от дерева к дереву, не решаясь приблизиться к женщине. И как она коротко вскрикнула, когда он толкнул ее в спину и она упала. И все, что было потом, - молчаливая, ожесточенная борьба, обжигающее дыханье, одуряющий сладковатый запах духов "Пиковая дама", ногти, царапающие лицо, мольба глаз - возвращалось к нему в снах в мельчайших деталях, и это походило на замедленную съемку, будто бы кто-то специально мучил его этими кадрами, запечатлевшими всю низость и мерзость случившегося.
Ничего у него тогда не получилось. Может быть, еще и потому, что Анфиса, обессилев, неожиданно расцепила капкан рук и хрипло шепнула то ли себе, то ли ему: "А! Пусть трипак подхватит. Я не виновата, сам захотел. Давай…", - и назвала то, чего он так хотел, непристойным словом. И у него вмиг все оборвалось.
Она почувствовала это и захохотала как буйно помешанная - с соседнего тополя сорвалась какая-то перепуганная птица и ломанулась в потемках сквозь березняк.
- Ой, не могу! Х.. не стоит, а туда же - бабу надо! - Анфиса каталась по земле и орала благим матом. - Отрасти сначала женилку, а потом к женщинам приставай…
У нее, похоже, была настоящая истерика - и от пережитого волнения, и от страха, и от ожидания чего-то непредсказуемого: неизвестно, как поведет себя сопливый насильник. А насчет "трипака" она наверняка соврала, решив его припугнуть. Хотя, кто знает, разгульная Анфиса вполне могла быть носительницей дурной болезни.
Петр бежал из того парка, как Гарун из хрестоматийного стихотворения, - быстрее лани. Родителям наплел что-то насчет схватки с неизвестными пацанами-бандитами, замазал царапины маминым тональным кремом, но утром на уроки не пошел. Еще долго мучил страх, что Анфиса узнала его и, чего доброго, заявит в милицию. Но обошлось.
Он старался не вспоминать этот случай, быть может, самый постыдный из всей его жизни. Внутренний сторож, сидевший в нем, долго изматывал Петра кошмарными снами.
«И снова наступило время казниться? - подумал Петр Васильевич. - Странно, я многого не помню, и многих не помню - некоторых людей вообще не узнал бы теперь, и даже фамилии одноклассников с трудом вспоминаю, но, о Боже, эта Анфиса прочно засела в памяти. Как заноза! Заноза в душе. От нее случился нарыв, в нем - гной. А что если он, прорвав нарыв, заразил саму душу?»
Петр Васильевич любил незатейливые домашние вечера, когда вперемешку с наскоро сделанным ужином, телевизором и газетами, болтовней с Любашей ни о чем и обо всем он иногда как бы останавливался и вспоминал о быстротекущем времени - не о том, которое на часах, а о том, которое, возможно, изначально вложено в нас, как в колбочку песочных часов, и вытекает, исчезает куда-то, и всё это происходит равнодушно, методично и неотвратимо.
С усмешкой, пугающей верную Любашу, он думал о том, что самые великие мудрецы, желая дать человеку утешение, сравнивали время с водой. Может быть, они и сами при этом верили, что личное время каждого из нас не исчезает бесследно и не пропадает зря: маленьким ручейком оно обязательно вливается в реку жизни, которая прекрасна и бесконечна.
Проживая собственную судьбу, человек попутно проживает жизнь родных, близких, совершенно незнакомых посторонних людей, своей страны и планеты в целом, а, может быть, достается ему и частичка существования самого Бога. А что, если имеется способ отнять у другого этот дар Всевышнего? Ну, если не отнять, то хотя бы позаимствовать, перекупить, взять во временное пользование…
Это испарение собственной мысли пугало Петра Васильевича. Он считал, что есть какие-то такие вещи, которые человеку делать нельзя, даже если очень хочется, потому что в душе неминуемо останется червоточинка. До поры - до времени она не даёт о себе знать, и человек внешне остается прежним, ничто вроде бы не свидетельствует о том, что в нем завелось нечто чужое, которое, почувствовав однажды слабину своего носителя, начинает стремительно развиваться - все равно как червячок, сжирающий изнутри яблоко. Оно, такое ароматное, краснобокое и на вид свежее, ничем не отличается от других яблок, пока не разрежешь его. Тут-то и обнаружишь гниль… А что, если самые страшные болезни, разъедающие тело человека, - это те самые червоточинки души, незаметно превращающиеся в метастазы?
Подумав об этом, он зябко передернул плечами. Но пришедшая ему на ум мысль была так незамысловато проста, что он решил не придавать ей значения. Все эти размышленья о высших материях, самокопанья, умствованья, как считал Петр Васильевич, вызывают лишь смуту, неуверенность и усиливают внутренний раздрай, в то время как даже неспециалисту понятно: злокачественные опухоли - это результат наследственности, плохой экологии, некачественной пищи, всяких облучений-излучений. И при чем тут душа? Да и есть ли она вообще? Все о ней говорят, но никто ее не видел.
Он даже не предполагал, что ему придется обо всем этом говорить с доктором Чженом. Прежде чем получить направление в больницу, Петр Васильевич решил все-таки еще раз сходить к китайцу. Молва приписывала ему необычные способности, а бесчисленные слухи о чудесных исцелениях заставляли поверить в чудеса, которые все-таки иногда случаются.
Доктор Чжен, выпрыгнув из глубокого кресла, в котором буквально утопал, потряс Петру Васильевичу руку и ослепительно улыбнулся, обнажив на редкость белые, как у молодого, зубы:
- А я перед вашим приходом решил перечитать "Тайну Эдвина Друда", - сообщил он. - Увлекательный роман, и к тому же сам по себе таинственный…
Петр Васильевич понятия не имел, о чем идет речь, потому как он в лучшем случае успевал читать лишь газеты, изредка - какие-нибудь детективчики в мягкой обложке. О Чарлзе Диккенсе он, конечно, слышал, но его книг даже в руках не держал.
- В этой истории интригует то, что сам Диккенс не успел дописать роман, - разговаривая, доктор Чжен суетился у низкого чайного столика, расставляя чашки. - Его дух явился одному медиуму и продиктовал окончание, причем стиль письма ничем не отличим от стиля самого Диккенса. Это филологи точно установили. Представляете картину: призрак диктует роман малообразованному медиуму, который не всегда знает, где нужно ставить запятые и как правильно писать некоторые слова?
- Не верю я в такое! - честно признался Петр Васильевич. - Что-то тут не то…
- Нет, то! - засмеялся китаец, разливая по чашкам свежезаваренный чай, благоухавший тонким ароматом жасмина. - Считается, что большие полушария головного мозга - это основа интеллекта человека. Но точно ли именно в голове рождается мысль? Ведь на протяжении всей нашей жизни клетки постоянно отмирают и заменяются новыми, а связи между нейронами образуются и разрушаются миллионы раз, но память-то не исчезает!
- Возможно, она как бы перезаписывается с отмирающих клеток на новые, - неуверенно предположил Петр Васильевич.
Доктор Чжан одобрительно кивнул и развел руками:
- Ортодоксы примерно так и считают. Но как отнестись, например, к свидетельству знаменитого русского хирурга Войно-Ясенецкого? Однажды он оперировал гигантскую кисту мозговых оболочек. При вскрытии черепа оказалось, что почти вся его правая половина пуста, а левая сильно сдавлена. По всем канонам медицины, пациент должен бы стать полным идиотом. Однако он был психически здоров, и, кстати, после операции не потерял ни памяти, ни способности к мышлению.
- Вы хотите сказать, что ему нечем было думать, но он думал? - уточнил Петр Васильевич.
- Именно! - доктор Чжен радушным жестом пригласил его сесть у чайного столика. - Давайте-ка попьем зеленого чая, мне его родственники из Китая прислали. Вручную собирали листья, сами их сушили, обрабатывали… Замечательный чай!
Петр Васильевич представил себе человека, который мыслит, хотя думать ему нечем, - и в его воображении возникла забавная картинка: Некто приоткрывает черепную коробку идиота и, усмехаясь, стряхивает туда пригоршню мыслей – в ту же минуту малоумный, живо сверкнув глазами, преображается и выдает окружающим афоризм за афоризмом. Толпа, млея, внимает голосу пророка.
- О чем вы задумались? Эй! – позвал его доктор Чжен.
- Извините, - Петр Васильевич расстегнул ворот рубашки. – Представил, как полный идиот становится мудрецом…
- Я уже не трачу время на подобные размышления, - доктор Чжен отхлебнул из пиалы чая. – Мне давно ясно, что качество наших мыслей и чувств зависят не столько от мозга, сколько от того, что люди именуют душой. Вы, конечно же, возразите мне: такого органа в организме человека нет. Но я вас спрошу: откуда в приемнике берется голос диктора или звучит музыка? На самом-то деле их в приемнике нет, они приходят в него извне. Если взять устройство любого приемника, то мы не обнаружим в нем никакого диктора, так ведь?
- Но это совсем другое, и такое сравнение некорректно, - неуверенно пожал плечами Петр Васильевич.
- Нет, это примерно то же самое, - ласково улыбнулся доктор Чжен. - В организме человека имеется нечто, принимающее сигналы извне, - это и есть душа. Сама по себе она ничего не значит, как без передающей станции ничего не значат все эти железки в радиоприемнике. Улавливаете ход моих рассуждений?
- Выходит, что всё зависит от того, что некое устройство внутри нас способно уловить какие-то сигналы снаружи? – Петр Васильевич, поразившись нелепости своего предположения, даже рассмеялся. – Но этого не может быть! Иначе получается, что все мы – всего лишь марионетки…
- Ну, это слишком грубо, - поморщился доктор Чжен. – На самом деле всё гораздо тоньше и сложнее. Но в основе всего лежит принцип передающей и принимающей станции…
- Это всего лишь ваше предположение или …, - Петр Васильевич не закончил фразу, выжидательно глядя на доктора Чженя.
- Не знаю, что и ответить вам, - доктор Чжен вздохнул, отставил чашку с чаем в сторону и, жестко сузив свои и без того узкие глаза, сказал, как припечатал:
- Но знаю, как излечить ваш недуг. Во-первых, это могут сделать излучения чужой души. Во-вторых, болезнь можно перевести на другой объект: он впитает в себя отрицательные излучения вашего больного органа…
- Ничего не понимаю! Сказки какие-то, вроде тех, которыми пробавляются деревенские знахарки: переведу, мол, «порчу» на другого человека…
- Ну, это негуманно! – улыбнулся доктор Чжен. – Зачем на другого человека переводить «порчу»? Ее можно перевести, например, на свинью. Вы жалеть ее не будете?
Петр Васильевич почувствовал, как к голове прилил жар, и затылок мгновенно стал мокрым: такое случалось с ним только в минуты сильного волнения. Он понял, что доктор Чжен предлагает ему шанс – фантастичный, может быть, даже шарлатанский, невиданный и неслыханный. Возможно, это всего лишь идея-фикс ученого, что-то вроде «заскока» мозга, разгоряченного экзотическими исследованиями. Но, с другой стороны, даже самые безумные идеи, над которыми издевались маститые теоретики, в конце концов иногда оказывались истинными, и в честь безумцев слагались поэмы и ставились памятники. А потом являлись новые безумцы, опровергающие устоявшиеся истины, и кумиры свергались с пьедесталов, и место их занимали новые пророки, перевернувшие представления о законах мирозданья.
Петр Васильевич, будучи человеком осторожным, всегда старался просчитать развитие ситуации на несколько ходов вперед, обдумать свои действия и предусмотреть все возможные плюсы и минусы, в первую очередь, конечно, минусы: он боялся любых поражений, пусть даже и самых незначительных – это все-таки удар по авторитету, снижение имиджа разумного, тонко мыслящего человека. Он слишком долго создавал этот образ, и потому старательно следил, чтобы поддерживать его значительность.
Из задумчивости его вывел вопрос доктора Чженя.
- Ну, что? – спросил он. – Попробуем? От вас, конечно, потребуются деньги – чтоб поросеночка купить.
- Вы это серьёзно предлагаете?
- Более чем…
- А! Попытка – не пытка, - Петр Васильевич решительно поднялся и протянул доктору Чжену руку. – Я согласен!
10.
Александр, изрядно поплутав по лесу, притомился и, решив отдохнуть, присел на свежеспиленный пень, живописно задрапированный изумрудным велюром мха с вкраплениями серебристых пятен лишайников. Вокруг него были разбросаны желтые листья клёна, до того красивые, что казались нарисованными искусной кистью художника.
«Откуда они тут взялись? – подумал Александр. – Рядом нет ни одного клена. Значит, кто-то нарочно принес листья сюда. Зачем? Чтобы украсить дикий, никому не нужный уголок? А может, это запустение на самом деле искусственно создано?»
Ему пришла на память старинная японская притча. О том, как один человек, желая достойно встретить известного мудреца, тщательно подмел все дорожки в саду. И когда он вел по ним гостя к пагоде, то вдруг спросил: «У вас, наверное, нет садовника? Дорожки не подметены…» Хозяин удивился и сказал, что сам лично привел сад в порядок. Гость усмехнулся, взял охапку листьев и разронял их на плиты, которыми были вымощены дорожки сада. «Теперь они убраны», - сказал он, скромно улыбнувшись.
Кленовые листья лежали вокруг пня в слишком непринужденной живописности, что убедило Александра: кто-то специально старался украсить эту полянку. Покрытая короткой травой, она казалась чересчур чистенькой – такой бывает растительность на декоративных лужайках скверов и парков. И даже жучков-паучков, как, впрочем, ни бабочек, ни стрекоз, ни птиц нигде не наблюдалось – стояла оглушительная, звенящая тишина.
«Странно, - подумал он. – Сижу будто в декорациях какого-то спектакля…»
И только он об этом подумал, как рядом, всего в нескольких шагах, звонко рассмеялась женщина:
- Ах, ты такой невыносимый!
- Ну, почему же? – ответил мужской голос. – Вполне переносимый…
Женщина слишком уж как-то глупо хихикнула и спросила:
- Ты не из болтливых?
- Болтун – находка для шпионов, а я со шпионами не дружу…
- Я девушка честная, - предупредил женский голос. И снова раздалось глупое хихиканье.
- Все женщины, даже самые честные, всё равно делают это, - успокоил ее мужчина.
Заинтригованный Александр встал с пня и, стараясь ступать как можно осторожнее, пошел на звук голосов.
- Обещай мне, что ты сразу забудешь меня, - попросила женщина. – И бегать за мной не станешь…
- Да я как-то больше привык бегать по футбольному полю, - рассмеялся мужчина. – За мячом!
- Потому и ноги – колесом, - хихикнула женщина. – У вас, футболёров, даже походка особенная…
- Мы много разговариваем и мало делаем, - сказал мужчина. – Ну же, начинай…
Александр, отогнув ветку лещины, увидел премиленькую картину. На стволе поваленного ветром тополя сидела, откинувшись назад, Маркиза, а перед ней стоял совершенно обнажённый Мистер 20 см.
- Ну же! – Мистер 20 см. сверкнул белозубой улыбкой. – Ты обещала мне показать класс…
- А выдержишь? – Маркиза встряхнула головой и волосы, взмахнув крыльями рыжей птицы, рассыпались по плечам.
- Переживай за себя, за меня - не надо…
Александр, вслушиваясь в этот диалог, отказывался верить собственным глазам: Маркиза считалась порядочной, неискушенной девушкой, никто ничего дурного про неё сказать не мог, а тут – пожалуйста, такой цинизм! И с кем связалась? С этим выродком Мистером 20 см, у которого на уме один секс: трахает всё, что шевелится!
- У тебя меньше, чем ты в своем нике обозначил, - капризно скривила губки Маркиза. – Обманщик!
- Не в размере дело, главное: вводить умело, - нахально прищурился Мистер 20 см. – Начнем?
Он подошел к Маркизе вплотную, и Александр с восторгом и сладким ужасом увидел, как просто, без особых ласк, объятий и поцелуев, стало совершаться ритмичное, однообразное, похабное действие, напоминающее сцены из низкопробного порнушного фильма.
Александр и не хотел бы смотреть на то, чем занималась эта парочка, но не мог оторвать глаз. Ему стало стыдно оттого, что он невольно подсматривает самые интимные моменты чужой жизни, однако ничего поделать с собой он не мог.
Внимательно, с бешено колотящимся сердцем, он следил за совокупляющейся парочкой, стараясь не пропустить ни одного движения. То, что они делали, показалось ему отвратительным и даже мерзким, особенно этот жадный рот Маркизы: пена, скапливаясь в уголках ее губ, текла по подбородку и шее. Лоснящиеся от пота ягодицы Мистера 20 см, покрытые рыжеватым пушком, одним своим видом вызывали тошноту: они напоминали рыхлый корейский пирожок пян-се, который весь день пролежал на солнце и протух - на нем выступили капельки жира, да еще вдобавок ко всему торговка уронила его в придорожную пыль, и этот пян-се стал никому не нужен.
Тишину леса взорвало пронзительное стрекотанье сорокопута. В ту же минуту подул свежий ветерок, и легкие тополиные пушинки, возникнув ниоткуда, закружили над поляной. Маркиза и Мистер 20 см, занятые друг другом, никакого внимания не обратили на эту перемену, и навряд ли заметили, что рядом с ними возникла пульсирующая чёрная дыра. В ее аспидной сердцевине мерцала яркая красная точка. Она ослепительно вспыхивала, мгновенно бледнела, почти исчезая, и снова зловеще наливалась алой кровью.
- Не делай мне больно, - вдруг сказала Маркиза.
- Любовь – это всегда больно, - ответил ей Мистер 20 см. – Во всех смыслах – больно…
- Ты немножко садюга, - восхищенно шепнула Маркиза. – Но мне это не всегда нравится …
Александр видел, как она, запрокинув голову, откинулась туловищем назад. Глаза ее были закрыты, ресницы подрагивали, а губы чуть болезненно кривились.
- Тебе это нравится, - прохрипел Мистер 20 см. – Все шлюхам это нравится…
- Я не шлюха!
- Нет, ты моя шлюха. Повтори: «Я – твоя шлюха…»
- Я твоя шлюха…
Маркиза не видела, как из нутра черной дыры появилась когтистая лапа и ухватила ее кавалера за шею. В мгновенье ока Мистер 20 см исчез в зеве дыры, а его место в той же самой позе занял совсем другой человек.
- Ах, - прошептала Маркиза, - ты необыкновенен. Ты угадываешь мои желания. Сейчас ты такой, каким я тебя и хотела…
Мужчина, оказавшийся на месте Мистера 20 см, похоже, растерялся.
Александр видел его напряженную спину, и видел неловкое движение руки, будто отгоняющей муху. Маркиза, смеживая ресницы еще крепче, обхватила спину мужчины, но что-то показалось ей не так, и она открыла глаза.
- О Боже! – воскликнула Маркиза. – Я сплю? И всё это – сон, и вы – тоже…
- Я не хотел, - ответил партнер. – Не знаю, как это получилось. Извините, мадмуазель…
- Я всеми фибрами души ощущаю, как вы не хотите, - засмеялась Маркиза. – Вы по-прежнему невыносимый, но такой желанный…
Александр, слушая этот странный диалог, напоминавший пародию, с удивлением наблюдал, как новоиспеченный партнер Маркизы, казавшийся скромником, с нарастающим энтузиазмом входит в роль пылкого любовника. И его совсем не смущает, что только что, минуту-другую назад, на его месте был Мистер 20 см. Похоже, что брезгливостью очередной партнер Маркизы не отличался.
- Брезгливость – враг секса, - вдруг сказал любовник Маркизы.
- Что за сентенции вы изрекаете, мой друг? – томно откликнулась Маркиза. – Надеюсь, вы не станете прямо сейчас искать отличия между трансцендентальным и трансцендентным? С вас станет…
- Когда у меня стоит, всё остальное подождет, - грубо ответил он.
- О, вы настоящий дьяволенок! – Маркиза восторженно хлопнула его по ягодицам, и он, как жеребец, взбодренный плеткой, принялся скакать еще резвее.
Александр, наблюдая происходящее, почувствовал стремительно нараставшее возбуждение. Его даже в жар бросило. Ничего подобного он никогда за собой не замечал. Скабрезные картинки, порнографические журналы, эротические тексты он если и просматривал, то из простого любопытства, а не из желания вызвать у себя искусственное возбуждение. Но любовная игра, впервые наблюдаемая им в живую, разбудила в нем нечто темное и дикое, что заставило его жадно пожирать глазами горячие сцены и невольно воображать себя на месте партнера Маркиза.
- Любопытство – первый друг похоти, - произнес партнер Маркизы. – С него начинается падение человека…
- А может, возвышение? – улыбнулась Маркиза. – Любопытство заставляет человека раздвигать горизонты…
- Фу, Маркиза! – скривился ее партнер. – Это так банально! Если уж и говорить о возвышении человека, то применительно к той позе, которую он выбирает для секса…
- Увы, вы циник, - слабым голосом шепнула Маркиза и, подобно героине знойной мелодрамы, закатив глаза, вздохнула. – Но именно этим вы мне и нравитесь, противный…
Не смотря на то, что всё происходящее длилось уже довольно долго, Александру так и не удалось увидеть лица маркизиного партнера. Его разбирало любопытство: кто же это?
Словно почувствовав эти мысли, мужчина полуобернулся, и Александр даже оторопел. Это был Дьяволёнок!
Дьяволёнок глядел прямо в глаза Александру, но его лицо ничего не выражало: ни один мускул не дрогнул, и не мелькнуло даже малейшего смущения.
- Показалось, что кто-то рядом ходит, - сказал Дьяволёнок.
- И у меня тоже возникло ощущение: кто-то на нас смотрит, - отозвалась Маркиза. – С чего бы это?
- А может, вон там, в кустах, сидит невидимый божок любви и дергает нас за ниточки – как марионеток, - предположил Дьяволенок. – Это он нас свел, и он же нас разведёт. Это он задает темп, и он же его прерывает. И это он, а не я входит в вас сейчас. Вот так, и так, и так!
- Ах! – вскрикнула Маркиза. - Какая разница – кто, лишь бы это продолжалось подольше…
Александр понял, что он остаётся для этой парочки невидимым. Это его обрадовало. Наконец-то можно было встать из своего укрытия, распрямить порядком затекшие ноги и потянуться.
Но как только он это сделал, как пульсирующая дыра мгновенно увеличилась до размеров поляны и поглотила её вместе с Маркизой, Дьяволенком, всеми травами, цветами и листьями.
Александр видел, как нечто бесформенное, похожее на гигантскую амебу, поднялось в воздух и тут же рухнуло вниз. Черная, рыхлая масса покрыла поляну и, взрываясь гейзерами, расползлась вокруг. Крепкий запах сероводорода ударил в нос и, не в силах перетерпеть его, Александр уже хотел броситься прочь, как вдруг случилась новая метаморфоза. Откуда ни возьмись налетело серебристое легкое облачко. Внутри него слабо засветилось нечто розовое, и в ту же минуту брызнул теплый ливень.
Вода удивительно быстро смыла черную слизь. Воздух наполнился свежестью и благоуханием лесных трав. На том месте, над которым висела черная дыра, забил родник. Прилетела какая-то птичка, похожая на трясогузку. Франтовато повертевшись на камушках, она осторожно опустила клюв в воду и, набрав ее, запрокинула голову, и снова опустила клюв…
Птичка не испугалась человека, который внезапно появился рядом с нею. Видимо, это был непростой прохожий. В отдалении его ждал паланкин, и толпа слуг в ярких халатах чутко следила за каждым движением своего господина. А он, легким манием руки велев им скрыться с его глаз, наклонился к роднику, зачерпнул в ладонь воды и протянул ее трясогузке.
- Ну, здравствуй, моя пернатая подружка, - сказал человек. – Узнала своего приятеля Лао Цзы?
Трясогузка прыгнула ему на ладонь и покачала хвостиком. Пить воду она, однако, не стала.
- Люди считают, что говорить легче всего у бьющего из земли ключа: его музыка якобы приводит мысли в порядок, а невидимая глубина добавляет мудрости, - сказал Лао Цзы. – Но мало кто догадывается, что не всякий ключ – истинный ключ. Нравится ли тебе, птичка, вода из этого ключа?
Трясогузка взлетела с ладони Лао Цзы и перелетела к грязной лужице на обочине полянки.
- Здесь есть ключ, - Лао Цзы прищурился, стряхнул с ладони капли влаги и печально посмотрел на источник. – И здесь нет ключа! Разве так бывает? Говорят, что чистота души – это как чистота ключевой воды. Но из каких глубин бьют порой ключи – это человеку неведомо. И если он захочет испить мысль чьей-то души, то будет ли она на самом деле чиста и прохладна? Родниковый ключ – не всегда истинный ключ. Хотя, впрочем, что есть истинного на этом свете? Нам слишком многое кажется настоящим, и, может быть, самым настоящим кажемся себе мы сами.
Лао Цзы замолчал и некоторое время сидел неподвижно. Веселая трясогузка, напившись воды из лужи, снова подлетела к нему и опустилась у его ног, но старец не удостоил ее вниманием. Он сосредоточенно глядел прямо перед собой.
Проследив направление его взгляда, Александр понял, что Лао Цзы глядит в пространство, и если что его и занимало, то это были легкие облака, время от времени пересекавшие небо в той точке, куда устремил свой взор мудрец. Он недовольно морщился, и что-то тихонько бормотал себе под нос.
От толпы слуг отделилась девушка. Высокая, стройная, одетая в скромный черный халат, тускло мерцавший на солнце, она держала перед собой что-то вроде зонта, похожего на пышный балдахин.
Девушка осторожно приблизилась к старцу и, поклонившись, с вежливой улыбкой шепнула:
- Господин, вас ждет император …
- Меня ждёт вечность, - сказал Лао Цзы. – Император всего-навсего желает видеть меня.
- Не угодно ли вам избрать местом своих размышлений паланкин? – девушка снова поклонилась и подняла зонт над головой мудреца. – Полуденное солнце разжижает кровь и вредит здоровью. В паланкине прохладно, для вас приготовлен шелковый веер императора, расписанный стихами Цао Цао. Вас ждут слуги с опахалами из перьев павлинов…
- Нет, я пойду пешком, - Лао Цзы встал и, отряхнув с халата налипшие травинки, решительно двинулся вперед.
- Император накажет всех нас за то, что вам не оказана подобающая честь, - огорчилась девушка.
- Но я попрошу императора наказать и меня за то, что своими недостойными ногами посмел топтать прекрасные травы, ступать в золотую пыль дорог, ощущать россыпи гальки, в которой, быть может, скрываются драгоценные агаты…
- Господин, позвольте хотя бы укрыть вашу голову в тени этого зонта, - девушка в отчаянии чуть не заплакала. – Я чувствую себя бесполезным созданием. Вы не нуждаетесь в моих услугах. Император прикажет отправить меня на скотный двор. Пожалейте меня!
- Скотный двор – это не так плохо, как вам кажется, - усмехнулся Лао Цзы. – Находясь рядом с домашними животными, вы задумаетесь о всех созданиях, больших и малых, – и, быть может, кое-что поймете о природе человека…
- Прекрасны ваши загадки, господин! Но иногда мне кажется, что вы говорите на каком-то другом языке, который я никогда не пойму…
- Дитя моё, - вздохнул Лао Цзы, - если бы вы знали, как близко приблизились к истине. Но она вечно ускользает от нас, а слова - это всего лишь слова, не отражающие подлинную мысль или чувство. Молчание – вот язык истины! А сама истина, быть может, - пустота: всё – ничто и ничто – всё…
- О, снова эти ваши загадки, - пробормотала девушка и, решив переменить тему разговора, подчеркнуто робко спросила: Вы не устали? Не хотите ли, чтобы я распорядилась приготовить вам холодный напиток из лепестков лотоса?
- Делайте что хотите, - Лао Цзы досадливо поморщился. – Я говорю с вами о вечном, а вы даже слушать не желаете, - и, взглянув на паланкин, он нараспев прочитал стихи какого-то древнего китайского поэта:
Ждет паланкин у дома, в стороне,
Увязаны все вещи понемногу,
И вот уж крик кукушки слышен мне,
Зовущий отправляться в путь-дорогу.
Фынь Цин садится в паланкин одна,
Прощается со мною долгим взглядом…
А впереди дорога так длина,
И сколько раз ей оглянуться надо!
Где шелест платья
Слышал я всегда,
Где для меня
Она когда-то пела,-
Остался только аромат гнезда,
А ласточка надолго улетела.
Не надо думать: «Если седина,
То уж какие там воспоминанья!..»
Нет, память для того нам и дана,
Чтобы навек запомнить расставанья.
- Господин снова тоскует о Фынь Цин? – девушка скромно опустила голову. – Неужели ей невозможно найти замену? Любая девушка с радостью бы заняла её место…
- Вот именно: заняла! – Лао Цзы усмехнулся. – Я в заменителях не нуждаюсь. Всякий заменитель лишь усиливает тоску по тому, что он подменяет…
Александр видел, как Лао Цзы степенно прошествовал по тропинке, вышел на пыльную дорогу и скрылся за поворотом. За ним следовал паланкин, который несли четверо мускулистых молодцов, за ними важно семенила стайка слуг, разодетых в пестрые халаты. А всю эту процессию замыкала повозка, которую тащила маленькая лошадка.
На повозке сидела обезьяна и смотрела на Александра круглыми глупыми глазами. На ее шее, как ожерелье, висела связка бледно-желтых бананов.
- Ух, ты! – присвистнул Александр. – Дай один бананчик. Пожалуйста! С утра маковой росинки во рту не было…
- Ишь ты! – огрызнулась обезьяна. – Если я каждому встречному буду давать по банану, то меня через неделю хоть на конкурс красоты отправляй – так похудею…
- Ё-моё! Ты говорящая? Вот чудеса-то!
- Надоело в молчанку играть, - обезьяна поковырялась в зубах и выплюнула кусочек банановой кожуры. – Тьфу!
- Жадная ты…
- Я не жадная, я голодная, - простодушно ответила обезьяна. – И не проси! Самой мало…
Возница, правивший лошадью, оглянулся на обезьяну и цыкнул:
- Чего разверещалась? Уймись!
Обезьяна, недовольная его грубостью, состроила злобную гримасу и огрызнулась:
- А ты, извозчик, молчи! Твое дело – везти. Тем более, что в отличии от этого господина ты всё равно не понимаешь моего языка…
- Разве он не знает, о чём мы говорим? – удивился Александр.
- Конечно, - обезьяна фыркнула. – Более того, он тебя не видит. Ты для него не существуешь.
- Как это так? – Александр потрогал себя. – Вот он я, живой и настоящий!
- Это ты сам для себя живой и настоящий, а для него – нет, - осклабилась обезьяна и, вздохнув, погладила себя по животу. – Кажется, я переела бананов. Пучит меня…
- Всё от жадности, - ехидно заметил Александр.
- Да нет, не от жадности, - вздохнула обезьяна. – Это от усердия. В бананах есть особое вещество, которое вырабатывает гормон радости. И он нужен Лао Цзы…
Возница снова обернулся и угрожающе замахнулся на обезьяну кнутом:
- Да замолчишь ты наконец, дьявольское отродье?
Обезьяна присмирела и, нарочито глупо хлопая круглыми глазками, принялась очищать следующий банан.
- Но при чем тут Лао Цзы? – не понял Александр. – Бананы-то ешь ты…
- А Лао Цзы съест меня, - обезьяна вздохнула. – Такова уж моя участь. Но я ни о чем не жалею. Я просто счастлива, что принесу радость такого достойному господину…
- Постой - постой! Как это – съест?
- Обыкновенно, - обезьяна осклабилась в улыбке. – Меня посадят в специальный ящик, из которого будет торчать только моя драгоценная голова. Повар принесет специальный нож…
Александр вспомнил, что где-то читал об одном из самых экзотических блюд Востока: живой обезьяне вскрывали черепную коробку, и пирующие гурманы наслаждались мозгом животного, который ели особыми серебряными ложечками.
- Но это ж варварство! – воскликнул Александр. – Просвещенный философ не может быть варваром.
- А он и не варвар, - сказала обезьяна. – В этом мире все кого-то едят: я ем банан, философ ест меня, а философа потом съедят черви, которые удобрят собой землю, на которой снова вырастет банан…
- Глупая обезьяна! Да замолчи же наконец! – закричал возница. – От твоего вереска уши опухли!
Он замахнулся кнутом. Обезьяна испуганно вскрикнула и вжала голову в шею, недоеденный банан выпал из ее лапок в серую пудру дорожной пыли. И надо же было такому случиться, что он угодил как раз меж двух камешков – получилась весьма непристойная мини-скульптура.
А кнут на глазах изумленного Александра превратился в метлу, которую в мгновенье ока оседлала невесть откуда взявшаяся дама неопределенных лет – ей можно было дать и тридцать, и сорок, и даже сорок пять. Одетая по-домашнему - простой халатик из синей материи, покрытой аляповатыми красными маками, китайские шлепанцы, блёклый передник, женщина держала в руке деревянную лопатку, которой со сковороды обычно берут котлеты или глазунью.
Эта лопатка в руке нехрупкой дамы выглядела как королевский скипетр или волшебный жезл – она держала его с горделивым достоинством. Налипший на деревяшку жир тускло поблескивал на солнце, и при некотором усилии воображения лопатку можно было даже принять за изделие из янтаря.
Не обращая ни на кого внимания, женщина самозабвенно взмахивала лопаткой, как дирижер – палочкой, и с каждым взмахом поднималась на метле все выше и выше. Нижняя пуговица на ее халате расстегнулась, и ноги обнажились почти до бедер. Рыжеватые волосы, крашеные, видимо, хной, разметались по плечам, спутались, и эта косматость придавала облику женщины нечто особенное – может быть, именно так выглядели мирные обывательницы, которых нечистая сила отрывала от домашних очагов и несла на шабаш.
Александру показалось, что эта странная наездница ему знакома. Вот только он никак не мог вспомнить, где её видел.
Женщина поднималась плавно. Она явно не торопилась попасть в губительные выси, которые прельщали лучезарностью, безбрежной свободой и легкостью бытия. Но летчица, наверное, хорошо уяснила практическую сторону вечной истины: чем выше взлетаешь, тем больнее падать. И не потому ли она, достигнув нужной ей высоты, полетела по выбранной прямой, не отклоняясь ни влево – ни вправо, ни вверх, ни вниз?
- Где-то я тебя видел, - сказал Александр.
Навряд ли женщина, оторвавшаяся от земли слишком высоко, расслышала его. Но в лицо ей вдруг подул ветер и, отворачиваясь от него, она полуобернулась, и Александр увидел улыбку, блеснувшую в синеве неба, как рыбка в холодной осенней воде. И в то же мгновенье его тело потянулось к ней, и он с восторгом и веселым ужасом почувствовал, как вытягивается и преломляется подобно персонажам картин Модильяни, и что-то происходит с его ногами, руками, лицом, сердцем – не только телесная оболочка, но и её внутренности наполнились беззаботной легкостью и нежным сиянием. Воздух вокруг него ощутимо сгущался, как будто в стакан минеральной воды вливали темный и вязкий рижский бальзам.
- Я хочу к тебе, - сказал Александр. – Я тоже хочу летать!
Женщина, поправляя растрепанные ветром волосы, оглянулась, и Александр, сам не зная, почему, вдруг выдохнул:
- Любаша!
Она перестала размахивать лопаткой, притормозила метлу и кинула на него быстрый удивленный взгляд:
- Ты кто?
- Любаша, - бестолково повторил он. – Это я…
- Я тебя не знаю, - женщина покачала головой и поправила халатик. – Но ты мне кого-то напоминаешь…
- Я тоже тебя не знаю, но мы знакомы много-много лет. Неужели ты не чувствуешь, как наши тела потянулись друг к другу? Они знакомы…
- Бред и наваждение! – перебила его Любаша. – Этого не может быть. Мы не знакомы, потому что ты меня не знаешь. Но откуда я знаю тебя, если мы не знакомы?
- Не надо вопросов! – воскликнул он. – И слов не надо! И думать ни о чем не надо! Это всё пустое. Можно, я поднимусь я к тебе?
- Фантазер! – Любаша засмеялась. – Это невозможно. У тебя нет крыльев. И даже метлы нет. Правда, ты умеешь вытягиваться как макаронина. Но таким ты мне не нужен, Петечка…
- Я не Петечка, - обиделся Александр. – Меня зовут по-другому.
- А я вижу в тебе своего Петечку, - женщина снова взмахнула деревянной лопаткой и поднялась еще выше. – Если ты на самом деле не Петр, то должен обидеться. Все мужчины обижаются, когда в них видят других мужчин.
- Ты бесконечно права, но я не Петечка, - упрямо, как расшалившийся малыш, повторил Александр. – Возьми меня к себе. Я не хочу больше тут оставаться!
Женщина пожала плечами, засмеялась и, не оглядываясь, умчалась на своей метле вдаль. Вскоре о ней напоминала только маленькая черная точка на горизонте.
- Куда же ты?
Точка мельтешила на ясном горизонте, как мошка, попавшая на стекло автомобиля.
- Вернись, - попросил Александр.
Точка изменила свою форму: у нее появился маленький отросточек – теперь она напоминала головастика, а может, запятую.
Александр почему-то очень хотел, чтобы женщина, имя которой он случайно угадал, вернулась на землю. И случилось нечто странное: запятая замерла на месте, задрожала начала увеличиваться в размерах. Но она не приближалась к нему – напротив, оставалась на месте. Что-то в ней сверкнуло, и секундой спустя Александр увидел, как от неё отделилась чёрная частичка и плавно, как осенний лист, спланировала на траву рядом с ним.
Он подбежал к тому месту, куда это что-то упало. На темно-зеленой розетке подорожника, припудренной пылью, лежала карнавальная маска с узкими прорезями для глаз.
11.
- Придумывать судьбы или фрагменты судьбы – это счастье, данное каждому из нас, - сказала Кисуля. – Великое множество историй создано людьми, но все же истинных человеческих жизней гораздо больше. Я не хочу ничего придумывать, я хочу прожить свою собственную жизнь как самую увлекательную повесть…
- Ну, зачем же повесть? – Дьяволенок покачал головой и лукаво подмигнул. – Уж лучше – роман! По крайней мере, он долго не кончается…
- Не всё хорошо, что долго не кончается, - возразила Кисуля. – Не знаю, как ты, а я бросаю читать книгу, если она кажется мне неинтересной. Разве ты поступаешь по-другому?
- У меня правило: взялся читать – прочитай до конца или хотя бы перелистай страницы, - ответил Дьяволёнок. – Просто меня с детства приучили всё завершать. Недочитанная книга, как и несделанное дело, постоянно напоминает о себе…
- О, Боже! – жалостливо вскрикнула Кисуля. – Ты, оказывается, педант!
- Может быть, - Дьяволенок флегматично полуприкрыл глаза. – Порой мне трудно что-либо начать, если предчувствую: это надолго, а я хотел бы побыстрее…
- Загадочны твои слова: что они значат – сразу и не поймешь, но я – девушка догадливая! – хихикнула Кисуля. – Говори прямо. Ну, хочешь, я стану задавать тебе наводящие вопросы?
- Рубрика: «Спрашивайте – отвечаем»! – рассмеялся Дьяволёнок. – Ну, давай, я внимательно слушаю…
- Зачем ты послал мне тот букет роз?
- Просто так…
- Ничего не бывает просто так, - Кисуля нарочито нахмурилась. - Зачем ты вешаешь бедной девушке лапшу на уши? Точно знаю: ты чего-то от меня хотел…
- Я? – Дьяволенок недоуменно оттопырил нижнюю губу. - Ну и ну! Чего это такого я мог хотеть от тебя?
- Меня! – выпалила Кисуля и, удивившись собственной смелости, тут же зарделась и потупилась. – Разве не так?
- Не выдумывай!
- А что? Разве нормальный мужчина, а ты, надеюсь, нормальный, не хочет, чтобы ему отдалась девушка? Или я такая страхолюдина, что соблазниться мною можно лишь после третьей бутылки водки?
- Я бы так не сказал…
- Вот я и спрашиваю: что значил твой букет?
- Ничего он не значил, - Дьяволёнок упрямо держался своей версии. – Просто захотелось сделать кому-нибудь приятное. Ну, я тебя и вспомнил…
- Спасибо, - саркастически улыбнулась Кисуля. – Вспомнить больше некого было, да? Называется: сделал одолжение!
- Послушай, я чувствую себя как на допросе…
Кисуля поняла, что она, в самом деле, перегнула палку, задавая слишком прямолинейные вопросы. Дьяволёнку не нравилось, когда его вынуждают дать однозначный ответ. Тем более, что, выбирая между «да» и «нет», он частенько застревал где-то посередине, и ему милее были все эти полутона, неопределенность, зыбкость, размытость: контрасту классицизма он предпочитал веселый флёр экспрессионизма – что в живописи, что в жизни. Недосказанность и намек вызывали любопытство, заставляли искать и находить разгадки, которые, в свою очередь, вызывали новые вопросы – и так до бесконечности. Определенность и ясность навевали на него скуку, но Кисуля об этом не догадывалась.
Оказавшись в «Подвальчике», она постаралась попасть на глаза Дьяволенку и, более того, специально расплескала стакан с коктейлем ему на брюки.
Кисуля совершенно верно рассчитала, что в этом случае незамеченной не останется, и Дьяволенку придется смириться с тем, что она, конфузясь, примется оттирать пятно, и посыпать его солью, и поглаживать коленку парня особенными движениями, что непременно должно его взволновать.
Всё так и было, за исключением последнего: Дьяволёнок снял ее руку со своего колена, достал из кармана изящно сложенный носовой платок и положил его на мокрое пятно.
- Не стоит так стараться, - сказал он Кисуле.
И неизвестно было, что он имеет в виду: то ли ее попытки обратить внимание на себя, то ли ее желание побыстрее исправить последствия своей оплошности. А может, он имел в виду и то, и другое.
Получив щелчок по поводу «допроса», Кисуля расстроилась, но никакого вида, естественно, не подала: еще чего не хватало, чтобы этот задавака чувствовал себя хозяином положения! А чтобы хоть как-то поколебать его душевное равновесие, она решила, не выходя из образа искренней и наивной девицы, задать один из тех бесцеремонных вопросов, которые обычно приводили в замешательство даже видавших виды парней.
- Ты когда-нибудь хотел, чтобы незнакомая женщина отдалась тебе сразу, без лишних слов и вопросов? Ты захотел ее – и взял…
Дьяволёнок, вопреки ожиданиям Кисули, довольно спокойно выслушал вопрос, и даже глаз не опустил.
- Только что, по пути в «Подвальчик», меня соблазнила одна нимфоманка, - сказал он. – Самое интересное, что я был не против. И все, что случилось, мне понравилось…
- И ты ничего не боишься?
Дьяволенок недоуменно посмотрел на Кисулю. Весь его вид говорил о том, что он обескуражен вопросом. И тогда Кисуля, потупившись, уточнила:
- Неужели ты не боишься скоропалительной интрижки, которая может перерасти во что-то более серьезное?
- Ах, вот ты о чем! Я не задумывался над этим…
- Наверное, я глупая, меня мучает один нескромный вопрос…
- Не стесняйся, спрашивай!
- Правда ли, что влечение мужчины к женщины начинается на чисто физическом уровне: его привлекает фигура, форма груди, глаза…
- Правда, истинная правда, - подтвердил Дьяволёнок. – Не знаю, у кого как, а у меня всё начинается именно так. Но чаще всего никакие внешние данные не могут заменить то, чего словами не объяснить. В настоящей женщине всегда есть тайна. Аромат загадки, чего-то неизъяснимого привлекает гораздо больше, чем ноги, растущие из ушей, или, допустим, роскошные волосы без перхоти, - он пристально посмотрел в глаза Кисуле, усмехнулся и пожал плечами. – Да что это я банальщину какую-то несу? Ты и сама знаешь, что ни одни, пусть даже очень дорогие французские духи, не заменят этот аромат, а самый изысканный макияж будет напоминать всего лишь боевую раскраску индейца, если у женщины нет того, что отличает ее от прочих…
- И при этом никакого значения не имеет, умна она или глупа?
- Само собой разумеется, что у настоящей женщины в голове всегда что-то есть, - Дьяволенок хмыкнул. – Чтобы свести мужчину с ума, нужно и самой быть не дурой…
- Фу! Как грубо!
- Зато правда…
Мимо Кисули и Дьяволенка проходил граф Грей. В правой руке он держал перед собой кружку с пивом, в левой – пакетик с жареными фисташками. Кажется, орешки нравились ему больше, чем хмельной напиток. Он бросал фисташку в рот, обсасывал ее скорлупу, расщелкивал и, прежде чем выплюнуть, перекатывал ее на языке, а сам орех тщательно прожевывал.
Граф Грей остановился возле заинтересовавшей его парочки и, насмешливо сощурив глаза, спросил:
- О чем шепчетесь, милые? Какие проблемы решаете? Не о делах ли сердечных речь ведете?
- А если даже и о них, то какое вам дело? – недовольно вскинулась Кисуля.
- А такое! – граф изящным жестом снял с губ «отработанную» скорлупу фисташки и небрежно бросил ее себе под ноги. – Когда вы, молодые, говорите о сердце, то даже не представляете, что на самом деле вы говорите не о нем…
- Ой! – насмешливо пискнула Кисуля. - Да где уж нам, ни разу не образованным!
- Дорогая, - важно сказал граф Грей и отхлебнул из кружки пива. – Разумеется, ты знаешь, что сердце – это такой мускульный мешок с кулак величиной. Он работает как насос, прокачивающий кровь по всем кровеносным сосудам. Но вы, Кисуля, как девица начитанная и не лишенная сантиментов, конечно, знаете, что сердце - вместилище любви, сострадания, жалости и других чувств. И всё это – правда, и в то же время – неправда…
- Милый Грей, как вы всех достали своим умничаньем! – рассердилась Кисуля. – Не надоело вам?
- Даже о самом умном можно говорить, как бы играя и шутя, - вступил в разговор Дьяволенок. – Меня заинтересовали парадоксы графа…
- Да какие там парадоксы! – Кисуля надула губки. – Он и сам не знает, о чём говорит. Лишь бы впечатление произвести!
Кисуля, в теле которой на самом деле находился настоящий граф Грей, помнила (или помнил?), что некоторые её ужимки ужасно раздражают Дьяволёнка, но избавиться от них при всём желании не могла: как ни крути, а привычка все-таки вторая натура. Граф Грей, который в свою очередь на самом деле был Кисулей, с не меньшим интересом взирал на свою прежнюю оболочку и, ни много - ни мало, думал о том, что если Кисуля будет вести себя столь же легкомысленно и дальше, то ее непременно соблазнят и… О! От непорочности не останется и следа. Ну, и как этот мошенник-экспериментатор собирается вернуть ей тело в целости и сохранности? Лучше бы не видеть этих ужимок, которые предназначались Дьяволёнку! Ну, однако же, и оторва, этот граф! Ведёт себя как многоопытная девица из какой-нибудь фабричной общаги: клеит, что называется, напропалую, уже сейчас и колготочки начнет поправлять, эх!
Но тут Леночка переметнулась к своим фантазиям. Она-то сама чем лучше графа? Возжелала оказаться в теле мужчины. Для чего? Чтобы лучше узнать природу противоположного пола? Ах, ах! И так, да не так! Больше всего на свете ей хотелось почувствовать то, что испытывают эти волосатые, приятные, потные, нежные, плотоядные, необузданные, ласковые, дикие… ой, всё перепуталось в голове!…короче: что именно им нравится в слиянии, экстазе, трахе, сексе, любви, проникновении, еб**е, интиме…ох, млин…заводит же их что-то! Вот бы самой почувствовать, что именно, и обладая этим тайным знанием их телесности, держать своего будущего избранника в руках. А может, не в руках? Может, надо держать его за … Ага, как же, удержишь этих кобелей, если им приспичит на сторону сбегать. Ой! Ну и мысли!
Стараясь подавить в себе этот приступ скабрезности, Леночка изобразила на лице графа Грея отстраненную задумчивость и продолжила философствование.
- Парадоксов, в самом деле, минимум, - сказал граф Грей. – Известно, что ученые решили выяснить, из каких
веществ состоит аромат розы. Исследовали царицу цветов, выделили все компоненты и соединили их в пробирке в соответствующих пропорциях. И что вы думаете? Вещество пахло жженой резиной! Вот точно так же ученые знают, из чего состоит сердце, но при этом мало что о нем понимают…...
Граф Грей, разумеется, лишь внешне был графом Греем. Дьяволенку даже в дурном сне не могло присниться, что в теле этого солидного господина на самом деле скрывалась душа девушки. И неизвестно, как бы он себя повел, если бы обнаружил, что Кисуля – это его хороший знакомый, а вовсе не старательная студентка - прелестница Леночка.
Впрочем, что-то его все же насторожило, когда граф начал с жаром доказывать, что сердце – это необычный и даже в чем-то уникальный орган. Математики вычислили, что оно точь-в-точь напоминает модель свёртка пятимерного пространства со всеми его свойствами. А некие исследователи построили в Западной Германии четырёхметровую копию сердца, набили её всякой аппаратурой, и когда она заработала, то – представьте себе! - самописцы зафиксировали сердечный ритм. Причём в разное время суток он был разный. Если же какой-нибудь из ученых входил внутрь этого сооружения, то приборы улавливали тахикардию: искусственное сердце волновалось, паниковало, выражало недовольство…
Прежде граф ни разу не заикался о своих пристрастиях к миру неведомого, и Дьяволенок никогда не слышал от него, что он интересуется чем-то подобным. Между тем, граф, распаляясь, вдохновенно вещал о сердце как о проводнике во внутренний космос человека.
Послушать его, так выходило: стихийный мир хаоса и анархии заключает сердце в скорлупу страстей и пороков, вытесняет из него любовь, от чего душа держится в постоянном ужасе и перед жизнью, и перед смертью, расщепляет все благие помыслы и порывы. И ему может помочь лишь человек с открытым сердцем, которое не обременено безволием и своевластием, самоуслаждением и леностью, завистью и ненавистью. Мало кто преобразует желания плоти в устремления духа. Вокруг нас полно людей, которые не слышат в себе голос Бога, их сердца пульсируют вразнобой, и нет в них любви…
- В вас, граф, таится талант проповедника, - хмыкнула Кисуля. - Вы с таким жаром говорите о любви и ненависти, будто с амвона увещеваете заблудшую паству…
- Я и сам заблудшийся, - почти с искренним сожалением ответил граф Грей. – И, главное, рад заблуждаться, особенно, - он игриво подмигнул, - с хорошенькими заблуждалками…
Кисуля скромно опустила глаза. Отчасти она сделала это из-за того, чтобы не выказать графу своё раздражение. На что он (или – хи-хи! – она?) намекает? На то, что сейчас они вдвоём вводят всех в заблуждение? А может, Леночка, войдя во вкус, хочет пофлиртовать со своим создателем? А?!
- Что вы, что вы, ваше сиятельство, - с достоинством возразила Кисуля вслух. - Приличная девушка никаких заблуждений позволить себе не может.
- Никаких? – граф удивленно поднял брови. – Таких правильных девушек я еще не встречал. Зато знаю массу особ, заблуждающихся касательно своей привлекательности или, например, насчет постулатов неевклидовой геометрии…
- Я не о том, граф, и вы это прекрасно знаете, - фыркнула Кисуля. – Приличная девушка может заблуждаться, только выйдя замуж, и точка!
- Очаровательно-о-о-о, - насмешливо протянул граф. - Но не кажется ли вам, что штампик в паспорте – это всего лишь условность? Рядом с ним может появиться другой штампик - о разводе, после того, как муж узнает о заблуждениях своей благоверной с другими господами?
- А это будет потом, - Кисуля прямо, не мигая, смотрела собеседнику в глаза. – К тому же, умная женщина всегда найдёт правдоподобное объяснение некоторым своим шалостям, милый Грей …
Граф заметил, что Дьяволёнку порядком наскучил этот диалог, и он постарался перевести разговор на другую тему – об отвратительной погоде, которую принес циклон: сплошная стена дождя, и эта проклятая сырость, которая, кажется, пропитала всё, что можно и не можно, и снова в ванной появилась серая плесень грибка – придётся снова купоросить стены и потолок, а помидоры так наводопели, что разрезать их нужно с большой осторожностью: одно неверное движение – и брызгает фонтанчик жидкого сока.
Болтая о том, о сём, а в общем ни о чём, граф вспомнил одну историю, приключившуюся давным-давно, когда он ещё был студентом. Ему нравилась девушка, повадками похожая на Кисулю. Не так чтобы очень он в неё влюбился – вовсе нет, потому что тогда в Николае Владимировиче играли гормоны, и был он свеж и хорош собой, нравился девчонкам и, конечно, пользовался этим. Катя тоже была не прочь сходить с ним на танцы-шманцы, в кино (о, какие тогда приходилось выстаивать очереди, чтобы купить билеты на Куросаву или Антониони!) или в театр (приличные девушки в те годы не ходили по билиардным и закусочным), обсудить раздобытую с большим трудом повесть «Один день Ивана Денисовича» антисоветчика Солженицына или порезвиться на студенческом «капустнике», но всякий её энтузиазм кончался, когда молодой человек от поцелуев начинал переходить к более интимным вещам. Отдергивая его руку от молнии на кофточке, Катя возмущенно сверкала глазами: «Я не такая..» В общем, как в той поговорке: «Я не такая, я жду трамвая…»
Но он, уже опытный ловелас, прекрасно знал, что если девушка категорически против близости, то слишком активно настаивать не стоит, а насилие он вообще не признавал, у него в голове не укладывалось: как это можно использовать другого человека для удовлетворения своей похоти? Всё равно нет таких крепостей, которые совсем неприступны: их берут если не штурмом, то хитростью. Он ей не противен, и это уже кое-чего стоит. Ласковые слова, поцелуи, нарочито робкие прикосновения, страдание и любовь во взоре – это и многое другое применялось продуманно и вполне расчетливо: когда-то же она должна позволить чуть больше, чем обычные жаркие объятия. Он не уставал рассказывать ей, как ему приятно ласкать ее, как хорошо с ней быть рядом, как даже легкое прикосновение её пальчиков, таких волшебных и прекрасных (о, какую он чушь нёс!), доставляют ему незабываемое наслаждение.
Когда он это говорил ей, то смотрел прямо в глаза, и сам себе внушал: да, она хороша, необыкновенна, лучше всех – и Катя видела, что он вроде бы не врет. А соблазнитель уже шептал на ушко очередные нежности, и пpидыхал в него по всем правилам: сначала немного, потом - жарче и жарче, и убирал с ушка непокорную прядку волос, и целовал её, и будто бы невзначай прижимался к ней разгоряченным своим «мальчиком», но тут же конфузливо и отдёргивался, и говорил, как он скучал без неё, когда она уезжала к тетке под Владивосток…
Катя, однако, бдительности не теряла. Казалось: вот-вот, еще секунда и она сама падёт ему в руки и томно, как это делала порядком надоевшая Верка из параллельной группы, охрипшим голоском скажет с придыханием: «Я вся твоя!» Но Катя до такого моветона опуститься, видно, не могла, хотя он чувствовал: ей хочется чего-то большего, и заботит девицу лишь одно – остаться, так сказать, целой. Тут-то его и осенило: этой неуступчивой миссе нужно подсунуть «Кама-сутру», причем те главы, где описываются нетрадиционные способы телесной близости.
Он это и сделал. Причем, вложил машинописные листочки с избранными местами из «Кама-сутры» в какую-то книжку, которую брал у Кати почитать. А чтобы она наверняка раскрыла тот томик, он рассказал, как в школе одна девочка писала ему любовные записки. Она просила то «Преступление и наказание», то «Рудина», то «Вишневый сад» - хрестоматийную, в общем, литературу, а возвращая её, зачем-то говорила: «Коля, мне так понравилась сцена на странице 143…» Или ещё на какой-нибудь. Но ему было как-то всё равно, что именно её там потрясло, и он не раскрывал возвращенных книг, пока однажды подруга этой девчонки не отозвала его в сторонку и не сказала возмущенно: «Ты что? Издеваешься? Танька тебе уже сто записок написала, а ты –ноль внимания…» Выяснилось, что эта Танька брала иголочку и протыкала в тексте буквы – так и слагалось письмо. Всего-то и надо было посмотреть страничку на свет!
Катя рассмеялась: «Надо ж, какая выдумщица! Ну, и добилась она своего?» На что благоразумный Николай Владимирович скромно потупился и, чувствуя, как его уши наливаются жаром, неловко промямлил: «Нет, терпеть не могу девок, которые сами на шею вешаются...» Милый, милый лгун!
Она, конечно, прочитала те машинописные странички, но ничего ему не сказала. Такую гадость приличные девушки с мужчинами не обсуждают. Это ясно. Это понятно. Так и должно быть. Но зато ты теперь точно знаешь, что рот – не только орган речи, и то, что пышно именуется как маленькая потайная дверца в задней стене, - это тоже врата любви. А то, чем ты так дорожишь, оставь на первую законную брачную ночь. Ради Бога, разве ж я настаиваю?
Вспоминая эту историю, он пристально смотрел на Кисулю, и это её смутило, а может быть, она сделала вид, что конфузится – девушки иногда играют так затейливо, что и сами не понимают, где правда, а где – выдумка, которую порой так хочется принять за реальность. Но в отличие от графа, в теле которого обитала скромница Леночка, Кисуля прекрасно помнила ту историю, которая смутно и отстраненно воспроизводилась в его мозгу. Николай Владимирович решил, что, видимо, какая-то часть сознания вместе с тем, что называют душой, неминуемо переходила к её новому носителю. Но человек до поры – до времени этого не вспоминал, чужое прошлое существовало в его бессознательном, не вырываясь наружу, но достаточно было какого-то пустяка, внезапной рефлексии, намёка на нечто близкое, как смутные образы, подобно демонам, овладевали памятью и высвечивали в ней такие подробности, что могло стать не по себе.
Новоявленный граф Грей, однако, не без удовольствия вспоминал историю давно минувшей чужой юности, и Кисуля, которая знала о том случае больше его, решила подлить масла в огонь:
- А правда ли, ваше сиятельство, что для страсти не существует преград?
- И даже мораль перед ней порой отступает, - вместо графа задумчиво ответил Дьяволёнок. – Но тебе, Кисуля, о том на личном опыте лучше не знать …
- Был когда-то такой детский киножурнал «Хочу всё знать!» - сказал граф Грей. – Да и серия книжек для ребятишек, кажется, выходила под таким названием. Представляете, невинным девчонкам и мальчишкам вдалбливался вовсе не невинный постулат: знать надо всё! Но ещё древние считали: многия знания – многия печали… К чему-то лучше вовсе не прикасаться…
- Потому что для незнающих всегда есть библейское оправдание: «ибо не ведают, что творят», и потому прощены будут? - подхватил его мысль Дьяволёнок.
- Мальчики! – укоризненно воскликнула Кисуля и притопнула ножкой. - Опять вы за философию взялись! А мне что делать прикажете, господа? Скучно же!
Но тут рядом с ними откуда ни возьмись появилась Маркиза, и засияла, и восторженно улыбнулась, и обдала горьковатым ароматом смеси дикого миндаля, померанца и чего-то ещё столь же экзотического, напоминающего о дальних странах, где вечное солнце, мягкий бриз, легкие облачка и белый-белый песочек, ласкающий стопы ног.
- Ах, вот вы где! – защебетала Маркиза. – У вас случайно не ля мур де труа? Нет? Чудненько! Ах, Кисуля, любезная, позволь мне похитить Дьяволёнка. Граф, вы не против? О! Мой вам поцелуй! Я всегда знала: вы сама любезность, очаровательный вы мой…
И она, не обращая внимания на сопротивление Дьяволёнка, впрочем, лёгкое и нерешительное, ухватила его за руку и, продолжая что-то весело говорить, напевать и смеяться, увлекла его за тяжёлые бархатные шторы.
- Ну, вскружит она-таки ему голову! - граф Грей восхищенно посмотрел вслед улетевшей парочке. Тихая улыбка скользнула по его губам.
А Кисуле вдруг пришла невероятная мысль. Зачем искать кого-то на стороне, когда мужское тело – вот оно, знакомое до последней клеточки, и к тому же безопасное: ни гепатита, ни хладимиоза, ни гонореи или СПИДа точно нет, а если учесть, что в списке заболеваний, передающихся половым путём, числится уже более тридцати, то это кое-что значит. А уж какой чистюля, этот граф! Непременно начинает утро с ванны, и в ход идут всякие там соли, отдушки, гели, душистое мыло, ополаскиватели для волос, и он всегда докрасна растирается полотенцем, и дезодоранты у него приятные - следит за собой. А что поделаешь? Возраст у него такой: свежести давно нет, морщины всё отчётливее проступают, даже не позагораешь лишний раз – увядающая кожа еще больше выдает истинные года. А хочется еще производить впечатление, ох, как хочется!
- Нам скрывать друг от друга нечего, - сказала Кисуля. – Ты, Леночка, хотела почувствовать себя мужчиной…Ну, и чем тебе не глянется мое тело?
- Николай Владимирович, вы с ума сошли! – неожиданно тоненьким голоском шепнул граф Грей, даже не шепнул, а выдохнул. – С самим собой? Это ужасно!
- С самой собой, - поправила Кисуля. – И к тому же, ты прекрасно знаешь, как обольстить любую девицу и склонить её даже на…, - она задумалась, подбирая нужное слово, и глухо кашлянула, - на… секс в извращенной форме.
- Это невозможно, - почти простонал граф Грей.
Но Николай Владимирович, продолжая играть роль Кисули, грациозно махнул ладонью:
- В данном случае ничего невозможного для нас, Леночка, нет!
Он и не ожидал согласия графа Грея, и не очень-то в этом нуждался: он любил экспериментировать, и даже не считал нужным находить какие-либо оправдания, если через что-то приходилось переступать. Для него был важен конечный результат.
- Пожалуй, тебе, Ленуся, пока не стоит помнить, что ты это ты, - ласково улыбнулась Киска. – Но потом, быть может, вспомнишь то, что сейчас будет…
Граф Грей возмутился, и начал говорить что-то резкое, неприятное, но Кисуля, насмешливо покачивая головой, дождалась, когда он на миг-другой как-то вдруг внезапно обмяк, после чего виновато глянул на миловидную девушку, придвинулся к ней ближе и, ласково нашептывая всякие глупости, прикоснулся к её ушку. Она отодвинулась от него как бы в растерянности и, сбросив его руку со своих плеч, кокетливо засмеялась: «Шалунишка». Он никогда не слышал, чтобы она говорила это слово, и к тому же Кисуля произнесла его как-то слишком игриво и искусственно.
- Зачем ты подсунул мне эти бумажки? – продолжала Кисуля. – Можно подумать, что я - наивная чукотская девушка, приехала на оленях из тундры и ни о чём подобном даже не подозревала…
И он понял, что она даёт ему карт-бланш, теперь всё зависит от того, сумеет ли убедить ее в том, что ему важно, чтобы именно ей, а не ему было хорошо, и ради этого он согласен забыть о себе, забыть обо всем на свете - всё только для нее! И пусть себе мечтает. Эти недотроги в мыслях представляют себе самые разнузданные картины, и готовы в мечтах пойти на что угодно, лишь бы удержать мужчину рядом, им ведь страшно остаться в одиночестве, никому не нужными, и если недавний друг возбуждался лишь при одном виде её обнаженной ножки, а потом стал равнодушен, то это для них – трагедия, крах, пустота, депрессия… Так думал он, юноша нежный - мужчинка начинающий. А правильно ли, нормально ли это– кто знает? Но при этом он ведь, негодник, нутром чуял, что тут основное - именно психология, а не физиология. Ведь девушке, особенно невинной (или решившей прикинуться невинной), не должно нравиться все то, что не укладывается в рамки традиционного секса (тьфу! … слово-то какое!…тогда, в его время говорили: любовь… Ну да! Именно: любовь, что движет солнце и светила). Это он другим своим подружкам, особенно с рабфака, мог во время оргазма тихонечко ввести мизинчик в «заднюю потайную дверцу» и шепнуть: индусы, мол, называли это игрой на флейте…А! Как же! Тонька Мазепова, помнится, ответила: «Колян, ну ты даешь! Игра на флейте – это когда елду в рот берут и сосут…» Так что девочки конца семидесятых годов, не смотря на то, что поголовно были комсомолками, кое-что запретное знали. И Кисуля, Киса, Кисончик, Кисчик, Мявкалка, Мур-Мурка тоже наверняка что-то слышала от подружек…
«Ты меня не бросишь? Я делаю что-то не то…» Господи, помолчала бы, что ли? То, то! Ты моя сладенькая..О! Как я хочу тебя ощутить..Ты такая милая, ты готова для меня на все… Нет-нет, я только это имел в виду…А сам – плотнее, крепче, увереннее, и в то же время – нежно… Ну что ты, что ты! Мне даже чуть-чуть приятно…А про себя думает: вставить бы тебе на всю длину, чтобы глаза на затылок вылезли… как ты меня измучила! ..и зачем? ..вот ведь: даешь, даешь… ах, так-так…маленькая, тебе больновато? Ну-ну…Дай тебя погладить вот тут… да не бойся… все делают это… в постели прилично всё, если это нравится обоим… И снова злится мысленно: Ну, что ты дергаешься? Мне, что ли, приятно тебе там взламывать? Одно утешает: я первый эту дверку открыл. Потайную, б**дь! Ну, ничего, в следующий раз я те задвину… Ты бы у меня и почмокала от души, но чтобы тебя завести, придётся самому языком работать… Тьфу! Не люблю я это дело… пахнет селедкой и протухшими кальмарами… плохо подмываешься, что ли?…И как такие запахи могут нравиться? Типа: «Аромат женщины»…Аль-Пачино – слепой его герой на нюх определял красивых женщин, и ему нравилось чувствовать такое амбре? А может, его избранницы там душились… И всё равно, наверное, только извращенцам и нравится: лизать ..Б**дь!… А вслух: О, как ты божественна... тебя люблю… Боже мой!… как хорошо…(и даже глазки закатил, чтобы она видела, что осчастливила его)… извини, если больновато делал, но мне было очень-очень приятно…. Ты никогда такого делать больше не будешь? Извини меня, Кисочка, роднуля…я неприятен тебе?..Ах, тебе стыдно? А чего, любимая? Это любовь…Но если не хочешь, то не надо…» А про себя думал: И не надо на сегодня ничего! Ты меня измотала… Но кончил-то я неплохо… Кажется, прямо туда… или все-таки на простыню? Вот конфуз-то… А! К чёрту! Выстирает! И в следующий раз всё равно снова это сделаешь…Чего бы я с тобой спорил, это моветон, милая. Один х*й, снова это сделаешь, еще и подмахнёшь! Уффф…уломал-таки!…
И под это их бормотанье, вскрикивания, шепотки-смешочки, воркованье почти голубиное внезапным порывом ветерка принесло красный кленовый лист, и отзвуки тихого смеха женщины, и зазвонили колокольчики, и раздался треск транзистора, и сквозь его хрип и шипение пробился печальный мужской голос:
- Don"t you believe, that one thing is true,
I"m not the best, but the best for you…
(Продолжение следует:-)