Тихий зимний день. Нежно и застенчиво падает снег. Подмораживает... впрочем, это приятно: в воздухе прозрачно, свежо. Щурясь от света, учитель Ерошкин неспешно приближается к дому. Каждый шаг отзывается не совсем уместным в этой благодатной тиши скрипом снега. Только и слышно, как поскрипывает под ногами да вороны каркают: хррр-каррр... хр-хррр... кар-р-р... Ерошкин рассеянно рассматривает на ходу свои старенькие ботинки и изредка чему-то улыбается, а после, спохватившись, оглядывается украдкой и привычно хмурится. Но ни души во дворе, только вороньё копошится в мусорном контейнере да у подъезда трётся какая-то лопоухая собачонка.
«Чья ж это?» – Ерошкин смотрит на собаку с неприязнью и опаской, но всё же находит в себе силы подойти и решительно взяться за ручку двери. Собачонка суетливо топчется рядом, приноравливаясь к движениям человека, чтобы прошмыгнуть следом за ним в подъезд. «Между прочим, гулять надо с ними», – мысленно укоряет кого-то Ерошкин, ещё раз оглядывается и, тяжело вздохнув, впускает пса в дом. Виновато опустив голову и прижав уши, собака торопливо вбегает в подъезд, и учитель вдруг проникается мучительной жалостью к ней, отчего тут же начинает сердиться. Так мы злимся иногда на себя за то, что подаём на улице калеке, наткнувшись вдруг на его замасленный картуз, лежащий прямо посреди тротуара.
-Весьма признателен, – доносится до Ерошкина откуда-то сверху, из полумрака лестничной площадки, и учитель автоматически кивает, словно отмахиваясь от назойливых изъявлений чьей-то благодарности.
-Вот ведь как, – продолжает между тем голос, – целыми днями на диване валяться – это пожалуйста, на это времени предостаточно, а вывести меня, простите, во двор – что вы, что вы!
Ерошкин медленно поднимает голову и встречается с выразительным собачьим взглядом. Пёс благодушно виляет обрубком хвоста и как будто улыбается, слегка склонив голову набок.
-Э-э... виноват – что? — немеет от удивления Ерошкин.
-Лентяй он у меня, вот что! – решительно заявляет собака и усаживается поудобнее. – Впрочем, малый он, в сущности, неплохой, только слабохарактерный какой-то. Совсем не умеет бороться со своими слабостями. Диван, газета, телевизор... и это всё, предел. Да ты, мил человек, встань, разомнись, выдь на воздух. И мне радость, и тебе польза какая-никакая...
-Чёрт знает что! – чуть слышно произносит Ерошкин и трясёт головой. – Кому сказать – не поверят.
-Что? – обрывает пёс свою тираду. – Простите, не расслышал.
-Да нет, – мнётся Ерошкин. – Немного странно как-то...
-Понимаю. Вас, очевидно, несколько шокирует моя способность выражать свои мысли, так сказать, непосредственно, в речевой форме.
-Гм... собственно говоря...
-Ничего не поделаешь, – весело заявляет пёс. – Небезызвестное учение товарища Павлова о сигнальных системах следует тщательно пересмотреть, ибо что-то здесь не сходится. Ведь не случайно же, в самом деле, так впечатляет нас речь домашних животных в сочинениях того же, скажем, Булгакова или, к примеру, забавные препирательства простоквашинских персонажей Эдуарда Успенского. Уж они-то, писатели, наверняка знают, где собака зарыта.
-Где же? – глупо ухмыляется Ерошкин.
-Да будет вам, – морщится пёс, – не перегибайте. Ведь мы с вами, судя по всему, интеллигентные... э-э... Кстати, считаю своим долгом отрекомендоваться: Обормот. А по происхождению – спаниель. Имею прямое касательство к древнему английскому роду.
-Ерошкин Семён Тимофеевич, – вяло откликается учитель, не зная, куда деть руку. – Преподаватель средней школы номер... мм... впрочем, это неважно.
-Позвольте узнать, какой предмет представляете?
-В основном, обществоведение. Ну, и историю. Иногда.
-Жаль.
-Это почему же?
-Знаете ли, зоология как-то ближе мне...
-Понятно, – с трудом пряча улыбку, Ерошкин с любопытством смотрит на Обормота. – Кто же вас осчастливил таким именем?
-Да Степаныч, хозяин мой. Он у меня, понимаете ли, большой оригинал.
-Вероятно, не любит вас, – догадывается Ерошкин.
-Пёс его знает. Мужик он, повторяю, неплохой, но... короче говоря, видит во мне только зверя и уж никак не личность. Знаете, Антон Павлович Чехов верно заметил: «Доброму человеку и перед собакой бывает стыдно». А вот мой Степаныч никогда меня не стыдится. Нет у него этого. Должен сказать, люди вообще мало беспокоятся о том впечатлении, какое они на нас производят. Ведь, кажется, это и представить себе невозможно: пнуть живое существо ногой или бросить в него камень. Так нет же! И бросают, и пинают. А мой, например, так вообще: любит связывать мне уши узлом на затылке. Это он, стало быть, развлекается так. Или вот, к примеру, вопрос глубоко интимный: прогулка. Ведь целый день клянчишь, клянчишь... Бывает, что и выть уже начинаешь.
-Ну, а какого он мнения о ваших... гм... феноменальных способностях? Я имею в виду ваше умение говорить.
-Да ни черта он не знает об этом, – машет лапой Обормот. – О чём с ним разговаривать? Я тут давеча во дворе обратился к одному... Открой, говорю, дверь. Холод собачий, мочи нет, а мой Степаныч, видать, забыл обо мне...
-Ну и?.. – оживляется Ерошкин.
-Какое там! – вздыхает пёс. – Главное дело, глаза, сучий потрох, вытаращил, башкой покрутил. «Не может быть», – сказал и пошёл себе.
-Так ведь это и впрямь бред какой-то! – не сдерживается Ерошкин.
-Бред? – хмурится Обормот.
-Ну, не бред, но... Чудо, одним словом.
-И что же? – возбуждённо восклицает пёс. – Если даже и чудо, то – вот оно, берите, берите таким, как есть! Ведь вы же, поди, гордитесь своим интеллектом, происхождением...
-Оно-то, может быть, и так, но...
-Нет, погодите, – не унимается Обормот. – Здесь вопрос сугубо принципиальный. Возьмём, к примеру, вас. Понимаете ли вы, зачем дана вам жизнь? Способны ли вы, Семён Тимофеевич, поверить в чудо, принять его?
-Ну, с моей профессией да ещё в моём возрасте это крайне затруднительно, – смущённо тянет учитель. – Но если очень нужно, тогда конечно. Несомненно!
Ерошкин втягивает живот и расправляет плечи.
-Вот видите, – воодушевляется пёс. – А ведь на каждом шагу попадаются такие граждане, которые вбили себе что-то в голову и... – Обормот тяжело вздыхает. – Пожалуй, мне пора, а то заболтался я тут с вами. Сами понимаете: дефицит общения.
На морде пса появляется нечто вроде виноватой улыбки.
-Что-то устал я сегодня, как собака, – говорит Обормот. – Всего вам доброго. Ещё раз благодарю за ту неоценимую услугу, которую вы мне оказали.
-Ага, – неловко кивает Ерошкин.
Обормот резво вскакивает на все четыре лапы и устремляется вверх по лестнице.
-А от лифта, Семён Тимофеевич, лучше вообще отказаться, пока здоровье позволяет!
«...ет! ...ет! ...ет!» На Ерошкина вдруг накатывает гулкое эхо, учитель вытягивает шею и напряжённо смотрит вверх, в лестничный пролет, силясь разглядеть своего недавнего собеседника, но собаки уже не видно. Воровато озираясь, Семён Тимофеевич вбегает в лифт.
«Славная псина! – нервно усмехается Ерошкин, отпирает двери и прямым ходом направляется на кухню ставить чайник на плиту. – Умница, симпатяга. А что за уши чудесные – длинные, роскошные... А уж философ какой! Вот оно, говорит, чудо, берите его, берите таким, какое оно есть... Нет, это замечательно!»
А позже, проглотив наскоро состряпанную яичницу и погревшись крепким чайком, укладывается на диван и занавешивает лицо газетой.
-Нет, ерунда всё это, – бормочет Ерошкин в блаженной полудрёме. – Не может этого быть. Не может!