Моей дочери Маргарите,
родившейся 30 июля 2002 года
Прозрачная трёхглазая кошка довольно внятно прошипела «осень» и тугая пружина лета рассеянно ахнула неопрятными лопухами и рыхлыми помидорами. Шерсть у кошки была золотистая с зеленоватым отливом, два глаза – по–кошачьи светлые, а третий – карий, с лёгким малиновым блеском. Август тихо обнял её, молча обернув в несчётную прорву котят и тряпичной трухи. Кошка уснула. В её шипении, растёкшемся по зреющей земле, уже дрожал закат сезонов.
– После таких как эти мне хочется пить майонез, –пророкотал Яшка и мотнул похожей на дынное семечко головой в сторону поношенных студенток. Он и хотел бы сказать больше, но не мог и только пучил глаза, словно негодующе выспрашивая «ну да ведь? да?!»
– Солнечные пятна – свои для каждого. Не пробовали загорать во время затмения? Что Вам окажется нужно после? Нет, спрячьте–ка свой майонез, пока не прокис. Не желаю и слушать, – осадил его полный мужчина с небольшой седоватой бородкой и долговязым торшером в левой руке. Правой он усердно вщупывался в одну из студенток, чем голосок тем временем не таясь заглушал стук колёс пересказом взапрадашней встречи.
– Ну, в какой твари дело на этот раз? – ухал Яшка, попеременно цокая то языком, то перстнем на жёлтом никотиновом пальце, – в какой? У неё что, крылья между ног растут или соски – с рогами? Баба! Говорю тебе – баба!
– Я загорал в лучах короны затмённого ею Солнца… Я видел – крылья растут на рогах. Прочее – в прошлом, я – не застал, Вы – и подавно. Эту, прости меня хоть кто–нибудь, бабу, зачал ангелический бес. Он вернётся, попомните. У них это – в норме вещей. Ну да прах с Вами, пейте свой майонез, я отвернусь!
Только в этот момент обнаружилось, что девица не носит трусиков. Её подруги видимо тоже. Стайка раскрытых тел, охапка сочащейся ленью, полуденной ленью, плоти. Просто телесность. Покорность лавине зачатий – где–то в небе читают по листьям и перьям те, кто возляжет. Красивые, вечные, в свете крылатых рогов – да, будьте спокойны, они именно светятся!
Яшка злобливо скукожился и как–то неловко, с воем и царапаньем, выскочил из вагона. «Баба! Баба! Ба–ба–ба!» – отбивало такт нечто, с неестественной прытью тащившее его семечкоголовое тело в пахучую прохладу тамбура.
Над головами неслось мяуканье, завёрнутое в гаснущий золотистый свет. Кошка проснулась, окинула взглядом мир и медленно смежила свои звериные глазки. Остался один – но он не сиял, а вращался и рыскал в поисках вкусных лучиков. Душное покрывало осело на город. Они («те, кто», «голоса», «лица», «знаки») сказали, будто горят леса. Но ведь понятно же, что это бред. Леса не горят, как и рукописи. Изредка древесные семьи – огромные, как у людей прошедших времён, семьи, внезапно одуревают от тоски или вдруг что–то пугает их и тут уж случается… Но это – другое. Тогда не бывает огня. Деревья уходят тихо, торжественно, стоя выстреливая колючими душами в безразличное ожидание синевы.
– После таких как эти мне хочется… хочется… хочется… – трясся в тамбуре Яшка, яростно размазывая по истоптанному металлу чью–то грязь.
Надвигалась остановка.
Нет ничего тоскливее пристанционного дерева – умирающая красота слабоумной девочки. Вишнёвая ветка – под осень в цвету. Оскобина, подточившая складно–несносную речь. Нет ничего. Не опадают листья. Но рыба не бьётся в сетях – не смеет; мигом скатившись пред мутные очи хладнокровных своих дедов. И опадает картинка, открыв слабоумно–древесной прелестнице её последнее имя. Скрипя несмазанным вовремя сердцем, разожмёт грязные пальчики, и, выронив леденец, сбросит мелкие листья в канаву дорожных утрат. Ада не будет. Как и пути назад. И лишь по второму году в небо уйдёт стрелой…
Поток пригородного путешествия вынес на заплёванную отмель перрона горстку разнопёрой добычи. Студентки курили, толстый мужчина, подёргивая бородкой, быстро приговаривал самому себе – «пятна, солнечные пятна!».
– Луна никогда не бывает сыта, – выплыла откуда–то фраза, сказанная высоким, но не детским и не женским голосом. Едва заметный, ужом по земле прошмыгнул холодок.
Последним из вагона, отряхиваясь, вышел, Яшка. Казалось, он вот–вот взмахнёт руками и превратиться в вычурную помесь птицы аиста с вопросительным знаком. Что–то менялось. Мяуканье, сдобренное августовским шипением, становилось всё громче. В липком золотистом мареве двух кошачьих глаз пробивалась тёмная стрела третьего. Воздух напрягся, словно готовый потрескаться плод. Нервные создания на отмели замерли. Вцепившись в случайные предметы, они затаили, каждый свой, последний, крик, обращённый в самое сердце этой набухшей жизнью земли.
И когда мир порвался по швам, Яшка вдруг кинулся к толстому дяденьке с торшером, нежно обнял его, испуская при этом самую невозможную ругань, и как будто влип в его рыхлое, пропитанное цветочным мылом тело. Тут же, через какой–то миг, они стали тварью, о лице которой лучше и не расспрашивать, тварью с рогатыми крыльями, отдалённо похожей на ангела – какого–то потерянного, неопределённого цвета.
Студентки, расплавленные до состояния воска, тихонько срослись, притянувшись друг к другу и теперь жили многоголовым, многоруким существом. Оно трепетало ленточками язычков, без устали пытаясь что–то схватить, словно само бытиё могло даться в руки.
Под взором полупрозрачной кошки, вечно призывающей август, мужское и женское существа взлетели в брачные небеса, вспоминая общие сны.
31.07.2002–11.08.2002