Мне тогда едва исполнилось семнадцать. Я только что поступил в желанный институт, и не было, наверное, в мире человека более беззаботного, чем я. Вступительные экзамены были позади, а учеба еще не начиналась. Эти десять дней безвременья были пронизаны самым буйным юношеским оптимизмом, и вся дальнейшая жизнь виделась мне прямым путем от одного успеха к другому. В конце этого пути я неизбежно становился известным академиком и лауреатом Нобелевской премии, а затем моя обескураженная фантазия билась в пустоте.
Представьте себе молоденький березнячок с шумливыми листочками приткнувшийся на крутобоком холмике. На горизонте из-за горной расщелины кокетливо выглядывает солнце и, стрельнув своим озорным пылким взором, осыпает березки россыпью игривых щекочущих лучей. Вот такое было у меня настроение, и в этом я был не одинок.
Вся наша дружная, хотя и несколько поредевшая компания вчерашних абитуриентов, живших в общежитии, чувствовала себя также. Не теряя времени, одни из нас доказывали теорему Ферма, другие – гипотезу четырех красок, а некоторые усердно наяривали и за тем и за другим. До обеда обычно была гипотеза, после обеда – теорема.
Только мой одноклассник Шура Евтушенко разрабатывал философскую теорию о пространстве и времени. Пространством для раздумий ему служила наша небольшая комнатенка с тремя скрипучими железными кроватями и столом посередине, а временем он себя не ограничивал. Комната находилась на втором этаже, и единственное окно выглядывало своими пыльными стеклами прямо на обширный захламленный консервными банками и окурками козырек над входом в общежитие. Этот козырек мы почитали за свой балкон, и Шура, специально расчистив место, часто сиживал там на стуле, вперив неподвижный взор в бесконечность.
Время от времени кто-нибудь, бухнув дверью, врывался в нашу комнату с очередным доказательством. Я стучал по батарее, и собравшийся люд в пух и прах развенчивал едва вылупившегося гения. Народ был беспощаден. Каждый твердо верил, что только он способен на великое, и сил для изобличения чужого невежества не жалел.
Помнится, мое доказательство гипотезы четырех красок держалось дольше всех: с пол восьмого вечера до без пятнадцати четырех утра. Мужики уже осоловели от напряжения, изничтожили все курево с первого этажа по пятый, но я стойко отражал их нападки на свое детище. Народ мрачнел, но не расходился. Наиболее слабые и дальновидные уже нашептывали мне: «Серега, когда тебя заберут в академики, ты мне местечко профессора там подыщи», а практичный Боня, поглядывая на часы, повторял: «Это дело надо отметить». И тут я сам заметил ошибку. Шквал всеобщего облегчения качнул общежитие. Проснулась дежурная на первом этаже, и устало пошлепала по ступенькам к нашей комнате. Растаявшая, было, мечта водворилась в свои заоблачные выси.
Абитурой себя мы уже не считали, но и слово «студент» представлялось нам чем-то чужим и холодным. Оно напоминало незнакомую бурлящую речку, и мы осторожно пробовали пальцами ног воду, однако бухнуться с головой не спешили.
А по вечерам мы часто ходили на танцы. Танцплощадка угнездилась среди тополей за Домом Культуры в самой глубине парка. С трех сторон к ней тянулись прямые аллеи, а с четвертой невысокая земляная дамба отгораживала ее от реки. Еще лет десять назад эта дамба служила по своему прямому назначению и частенько спасала город от полноводных разливов. С тех пор орошаемое земледелие продвинулось далеко вперед, а река, подавленная могуществом человеческого гения смущенно отошла от дамбы на добрую сотню метров. На этом пространстве понатыркали различных киосков, скамеек, беседок, но проводить освещение не торопились. Как только темнело, отсюда слышалось бряцанье гитар, громкий гогот, тонкий писк и много других непонятных звуков, говоривших о том, что жизнь здесь текла полноводной рекой в отличие от реки настоящей.
Парк свой, взращенный немалым трудом в пустынной казахстанской степи рядом с космодромом, горожане любили. Здесь всегда было людно, но настоящим местом паломничества он становился лишь по вечерам, когда начинала клокотать человеческой массой жадная до людей танцплощадка. Еще загодя, за час, другой до начала танцев, сюда тянулись стайки принаряженных девиц. Парни, с сознанием собственного достоинства приходили позже, когда основательно стемнеет. И уже к самому разгару танцев подваливали разбитные компании из-за дамбы.
Самым лучшим нарядом для всех считались американские джинсы. Я как-то тоже изъявил желание их приобрести, но когда услышал трехзначную цифру, то был настолько ошарашен, что решил оставить эту идею своим потомкам.
Наша компания полустудентов – полуабитуриентов выходила из общежития часов в девять. Шли быстро, но все равно успевали заниматься по пути всякой чепухой. Как-то два дня подряд мы переносили старенький похожий на божью коровку «Запорожец» и ставили его впритык между деревьями. На третий день около него бродил суровый мужчина, провожавший всех прохожих мрачным недружелюбным взглядом.
По мере приближения к танцплощадке, сначала становились слышны глухие, отдающиеся в груди, удары большого барабана, причем казалось, что эти удары исходят из-за наших спин и из под ног, затем к ним присоединялось бумканье бас гитары, и только когда мы ныряли в зияющий чернотой провал аллеи, редко подсвеченной высокими, цедящими сквозь листву желтый свет фонарями, вся какофония звуков обрушивалась на наши тренированные барабанные перепонки. Шура считал своим долгом объяснить всем, с какой частотой колеблются эти самые перепонки и как звуковые сигналы от них воспринимаются нашим мозгом. После его объяснений у меня, почему-то, неизменно начинали чесаться уши. К счастью для моих ушей, на танцплощадку Шура ходил редко. Он всегда рьяно доказывал, что танцы не играют никакой роли в глобальном процессе развития человечества, и под эти возгласы мы обычно силой вытаскивали его из общежития. Так мы прививали друг другу дух коллективизма и товарищества.
А уж кого никогда не надо было звать на танцы, так это Бориса и Боню. Боня был самым старшим из нас. Он успел отслужить в армии и являлся обладателем необыкновенно густой и плотной шевелюры, похожей на львиную гриву. За эту шевелюру его и окрестили Боней по имени льва Бонифация из известного тогда мультфильма. Правда, многим казалось, что его прическа сильно смахивает на прически певцов из группы «Бони М», отсюда, мол, и его прозвище. Злопыхатели даже утверждали, что он специально для этого делает «химию», но мы то знали о его безгрешности в этом вопросе и всячески защищали его от гнусных намеков.
Бориса какой-то шальной ветер занес сюда из Москвы. Он одевался в фирменные шмотки, отлично пел и играл на гитаре. Этого было более чем достаточно, чтобы легко кружить головы местным девчонкам. Если применить банальное сравнение, то Борис и Боня чувствовали себя на танцплощадке как две большие хищные рыбины в просторах океана, я напоминал пресноводную рыбешку случайно оказавшуюся в соленой воде, а Шура – живого карпа в очках на сковородке. Остальные наши приятели в основном были из моего пруда.
Танцплощадка была круглой, и все почему-то стремились сгрудиться поближе к центру. Если бы раскрасить ее как карту с плотностью населения, то рисунок имел бы ярко выраженный концентрический характер с плотностью в центре четыре-пять человек на квадратный метр. За оградой тоже было людно, там толпились сердобольные мамаши, интересующиеся личной жизнью своих чад.
Наша компания всегда стремилась пробиться в самую гущу. Отвоевав пространство, мы как все цивильные люди начинали танцевать, кто во что горазд, зыркая по сторонам на девиц и всем своим видом показывали, что нам все нипочем. А вокруг все шло как обычно: каждый с отрешенным видом дрыгал руками и ногами, незаметно посматривая на окружающих; на сцене неподражаемый Бут, про которого ходили упорные слухи, что он стажировался в самих «Песнярах», выделывал неописуемые кренделя на соло гитаре; а в начале каждого медленного танца девушки как сквозь сито просеивались от центра к краям танцплощадки. Правда, в этом сите застревали наиболее тонкие и стройные, а крупные обычно успешно достигали металлической ограды, стояли там, с показным равнодушием взирая на толпу, или чересчур оживленно беседовали. Парни, не решившиеся пригласить девушек, в это время напряженно, как истинные ценители в консерватории, слушали музыку и делились глубокомысленными замечаниями.
Я почти всегда оказывался в их числе. Когда же, в конце концов, я отваживался и приглашал девушку, то выпаливал заранее приготовленную фразу: «Неплохо сегодня играют ребята», слышал в ответ: «Да», и считал на этом программу общения между полами исчерпанной.
В отличие от меня Боня с Борисом в холостую столбами не торчали. Боня искал партнершу, рассматривая девиц снизу вверх. Он утверждал, что таким способом экономит время, потому что часто взгляду становится скучно уже на полпути. Близорукий Борис, стеснявшийся носить очки, напротив, слонялся по всей танцплощадке и бесцеремонно заглядывал девушкам в лица. Найдя симпатичную мордашку, он приглашал девушку, и уже в процессе танца, ощупывая приглянувшийся экземпляр руками, окончательно решал, продолжать знакомство или нет.
Как-то раз минут за двадцать до окончания танцев ко мне подошел Боня и уверенно улыбаясь, попросил:
- Серж, проводи, пожалуйста, девушку. Ей домой пора, а она далеко живет.
Я обалдел. Сказал он это таким тоном, будто я каждый день провожаю девушек и мне это чертовски приятно, особенно, когда они далеко живут. Правда, далеко – в масштабах нашего города означает минут тридцать ходьбы, но все-таки. Девушка стояла рядом. На вид ей было лет девятнадцать, и она мне тогда показалась просто старухой. На ее лице выделялись большие пухлые губы и неуклюжие прямоугольные очки с толстыми стеклами. Ну, думаю, вот подфартило.
- Ладно, Лен, он тебя проводит. Пока, - сказал Боня и втиснулся в заколыхавшуюся толпу. Видимо для себя он нашел экземпляр получше.
Девушка вопросительно смотрела на меня. Я собрался с духом и как можно более развязно спросил:
- Ну что, пошли что ли?
Прозвучало это довольно не уверенно. Я еще никогда не провожал девушку после танцев и как при этом себя вести, представлял смутно. Помнил только, что Боня как-то поучал нас: «Надо стараться запудрить ей мозги, они это любят, и обязательно попытаться поцеловать в первый же вечер». Но целовать ее почему-то совсем не хотелось, а пудрить мозги, мне казалось, я не умел.
Когда мы вышли из танцплощадки, мимо нас, обняв за плечи стройную девушку, прошел Борис. Увидев меня, он сально улыбнулся, бесцеремонно рассмотрел мою спутницу, попросил несколько сигарет, вновь обнял свою девушку и направился с ней прямо за дамбу в кромешную темноту. Сделав несколько шагов, он обернулся и крикнул:
- Серега, а ты как, это … ночевать сегодня придешь?
У меня аж дыхание перехватило. Да что они, издеваются что ли, куда же я денусь? Но в тот же миг во мне будто дернулась какая-то самолюбивая струнка – что я, хуже них – резонансом отозвались другие струны, и аккорд за аккордом зазвучал в груди бравый марш, наполняя тело разудалой уверенностью.
- Посмотрим, - невозмутимо ответил я и нагло посмотрел на выступающую грудь свое спутницы.
В руках я еще держал пачку болгарских сигарет и небрежно предложил их девушке.
- Стало быть, тебя Леной зовут. Что ж пойдем, Лена-Ленуха, провожу. А меня, как ты, надеюсь, поняла - Сергей.
Закурить она отказалась, и я сам только две недели назад начавший покупать сигареты больше из-за престижа, чем из-за потребности, глубокомысленно изрек:
- Женщина – создание хрупкое. Ей курить ни к чему.
С этими словами я затянулся и смачно сплюнул через щербинку в передних зубах. Мы шли в метре друг от друга по парковой аллее, и я думал, должна ли она взять меня под руку, или мне ее обнять за плечи, как Борис. Но Лена задрала свою носопульку вверх и таращилась на звезды. Из кустов, откуда тянуло арычной сыростью, вылетали ленивые августовские комары. До моих голых рук они не долетали, но то и дело бесстыже цеплялись за Ленины ноги, и ей приходилось отмахиваться.
- Пить хочешь? – спросил я, когда мы проходили мимо автоматов с
газированной водой.
- Если только немножко.
Я подал ей стакан воды, она отпила половину и сказала, что больше не может.
- Слабовато, - пробурчал я, и хотел, было, поделиться сведениями из анатомии, что у женщин мочевой пузырь в среднем на двести граммов больше чем у мужчин, но передумал, и демонстративно выпил два стакана, хотя жаждой не мучился. – Можно бы и третий, - лениво проговорил я, - да трешки больше нет.
Она быстро порылась в сумочке и протянула мне трехкопеечную монетку:
- На, выпей.
Это было слишком, но слово не воробей – вылетело, не воротишь, и я стойко выпил третий стакан. Потом достал сигарету и, не спеша, закурил.
- Вот глупая армейская привычка. До армии, совсем не курил, а сейчас, никак не могу отвыкнуть, - неожиданно даже для себя соврал я.
- Ты в армии служил? – удивилась она.
- Да, в погранвойсках, - невозмутимо брякнул я и икнул. – Мужчина, на то и есть мужик, чтобы в армии служить, - добавил я для вескости и вновь икнул.
Это было совсем не кстати. Тот образ мужественного пограничника, который внезапно возник у меня в голове никак не вязался с этой дурацкой икотой.
- Стукни-ка мне по спине, попросил я.
Она хлопнула ладошкой, будто комара убила.
- Да ты что, стучать (я икнул) не умеешь. Как следует бей.
Она стукнула разок, потом еще несколько раз, но икота не пропадала. Наоборот, она стала более частой и я стабильно заикал каждые пять секунд, как хронометр.
- Может тебе воды попить, говорят, помогает, - предложила она.
- Что воды!? (Я икнул.) Вот, черт, ладно, надо попробовать. (Я икнул).
Она вновь дала мне три копейки, я насильно влил в себя четвертый стакан и прислушался. Внутри все было тихо. Наконец-то! Но, прислушавшись к организму, я понял, что мне жгуче хочется уже совсем – совсем другого.
- Вот невезуха, - вслух сказал я.
- Ты о чем, это?
- Да так, ерунда. Пойдем быстрее.
Мы пошли, я думал только об одном, но отметил, что идет она теперь совсем рядом. Протопав метров сто, она, видимо, пытаясь поддержать разговор, спросила.
- А тебе не было страшно?
- Икота – это разве страшно, - махнул рукой я, - так, пустяки.
- Нет, я про границу. Ночь, шпионы там всякие – не страшно?
- Граница? Ерунда, чего там может быть страшного. Пойдем быстрее.
- А все-таки, - не унималась она, стоя на месте.
- Да я не на заставе служил, а на контрольно-пропускном пункте.
Кошице называется, на чешской границе. Идем быстрее, не стой. Машины проверяли, автобусы, ну там, чтобы чего запрещенного не провезли. А то ведь всякое везут: наркотики, подрывную литературу, порнографию, валюту. Через наш пункт со всей Европы ехали. Служба, тебе скажу, потруднее, чем в любом дозоре. Там все ясно, враг - он и есть враг, бери на мушку и пали. А тут все хорошенькие, все улыбаются, попробуй, разбери, кто есть кто.
Меня будто прорвало. Я несся по тротуару и шпарил, и шпарил ей все, что прочитал недавно в большой статье в «Известиях» про погранично-пропускной пункт. Она не отставала, похоже верила, время от времени указывала дорогу, и смотрела на меня уже с не скрываемым интересом. А мне лишь бы ее до дому поскорее довести, одному остаться. Сочинял на ходу:
- Вот мы раз с Володькой стояли на дежурстве, Володька – приятель мой из Чернигова, ну и лейтенант с нами. Подъезжает «Мерседес», желтый такой, яркий. Мы подходим, все как положено, ваши документики, говорим, покажите, куда едете, что везете. В машине, значит, двое сидят: мужчина, такой пожилой солидный, и деваха с ним молоденькая, ножки из под юбочки торчат длиннющие, волосы распущенные и вся из себя расфуфыристая. Вижу из ФРГ птички, мы их научились уж за километр различать, кто откуда. Даже спорили часто, меж собой загадаем, потом по документам проверяем. Вообще, игра эта, скажу тебе, для салаг, тем все на одно лицо, а у стариков, глаз – алмаз.
- Короче говоря, Володька документы проверяет, а девица в это время выходит из машины, потягивается, кофточка у нее выше пупка задирается. Все ясно, отвлечь наше внимание хочет. Но мы ребята тертые, и не такое видели, спокойно делаем свое дело. Просим открыть багажник. Немец выходит, равнодушно открывает и закуривает спокойненько. Мы проверяем, вроде все в порядке, ничего такого запрещенного нет, но я чувствую, что-то здесь не то. Непроста эта девица изгибается, наше внимание отвлекает. Нагнулась, туфельку сняла, что-то там, мол, у нее мешает, но мы с Володькой железные - не реагируем. Она еще ниже наклоняется, у нашего лейтенанта глаза помутнели, он мысленно уже весь там, под юбкой, а я лихорадочно соображаю, что же они затеяли. Володька в салон заглянул, бардачок приоткрыл, покопался – ничего. А время идет, вроде и отпускать машину можно. Володька паспорта проштамповал, прощаться начал, счастливой дороги желает, и тут, меня будто пуля со всего размаху в бронежилет саданула.
Я замолчал, лихорадочно соображая, что же там дальше могло произойти. Не так-то просто, оказывается, байки сходу травить. Лена немного забежала вперед и, не останавливаясь, полуобернувшись ко мне, участливо спросила:
- Выстрелили в тебя, да?
- Ну, ты даешь! – мне стало смешно, но, в миг посерьезнев, я добавил, - Хотя, конечно, и такое бывало. Но, тут другое. Смотрю, у них за сиденьем около стекла коробка лежит, вроде как с куклой, вся в ленточках, в целлофане, красивая коробка. Я и говорю, покажите, пожалуйста, что у вас там. Тут они и засуетились. Что вы, это мы подарок везем, развязывать нельзя, красота нарушится. Но я спокоен, покажите, говорю, и все. Мужик побледнел, залебезил, и так подойдет и этак, улыбается, будто кислых помидоров объелся, короче, подлизывается. Я беру коробку, развязываю, приоткрываю, а там – валюта. Полная коробка валюты. Мужик сразу ладошкой мою руку прикрывает и шепчет, мол, половина тебе, половина мне, только тихо. Я, конечно, ха-а, не на такого напал, а он подлюга финку вынимает и на меня. Ну, тут я пару приемчиков применил, он к верху пузом плюхнулся, а Володька в это время девицу охомутал, она, видишь ли, за пистолетик изволила схватиться. Короче, повязали мы их, все, что надо конфисковали, а им от ворот – поворот.
Лена неожиданно остановилась, я пролетел на несколько метров вперед, затормозил и обернулся:
- Ты чего?
- Это, правда, так все и было? – недоверчиво спросила она.
- Да, конечно, - ответил я и затоптался на месте.
- Вас медалями наградили?
- Какие там медали, для нас – это обычное дело, - сообразив, что действительно малость подзагнул, вяло ответил я. – Пойдем лучше побыстрее, а то тебя родители, наверное, ждут.
- Мы уже пришли, - сказала она и направилась во двор. – А скажи, как вы с ними общались, ведь они все на разных языках говорят?
«Вот, черт! Действительно, как же с ними пограничники разговаривают?» – подумал я.
- Да, это.… Сама понимаешь, десяток фраз, слова одни и те же, можно, короче, выучить. Да и жестами… В общем, общаться можно. И ты знаешь, многие из них по-русски неплохо кумекают, учатся, наверное, заранее чтоб ехать-то к нам. И переводчики при некоторых бывают.
Мы уже вошли во двор и стояли у подъезда. Фонарей здесь не было, бледный свет лестничных клеток и зашторенных окон слегка подсвечивал выбившиеся из прически Ленины волосы, а ее лицо скрывала темнота.
- Тут я живу, - тихо сказала она, помолчала некоторое время, видимо, чего-то ожидая, потом тряхнула головой, бодро выдохнула, - Пока, - и резко повернувшись, скрылась в подъезде.
Я облегченно вздохнул, наконец-то я один. Хорошо, что около подъезда долго не топтались, не надо было выдумывать глупые шутки, я и так ей черти чего наговорил. И целоваться не пришлось – тоже хорошо. Да и как целоваться с теми, кто очки носит? Непонятно.
Я зашел за кусты. Вот оно – блаженство. Потом вприпрыжку помчался по дорожке, свернул с нее, перемахнул через забор детского садика, на одной ноге перепрыгнул через песочницу, в три шага преодолел беседку, не желая обходить ее, и снова, уцепившись за верх забора руками, легко перескочил через него.
Я чувствовал, что все доступно мне, что впереди меня ждет что-то большое и праздничное, что я добьюсь всего, чего бы ни захотел, и будет еще много-много встреч с девушками, будут и поцелую, да такие, что голова пойдет кругом, да что балаболить, не только поцелуи - все будет! Ведь вся планета и все, что есть на ней, это все для меня и таких, как я. А тесно будет нам здесь, мы и Вселенную покорим. Вон сколько звезд на небе, будто тысяча охотников бабахнула дробью из двух стволов по черному куполу, а за куполом - яркий свет. А кто-то изловчился, подпрыгнул повыше и прорезал ножичком дугу, вон там, с самого края, где железнодорожная станция. И вся эта красотища для того, чтобы было нам, о чем помечтать и к чему стремиться, чтобы не дрыхли больше положенного, а учились, работали, дерзали, побеждали. А иначе, зачем же жить-то?
С Леной мы встречались еще не раз, учились на одном курсе в параллельных группах. При встречах она улыбалась, а я конфузился и старался обойти ее стороной. Только однажды она остановила меня и шепнула: «Выше нос, пограничник».