Мне нужно было написать курсовую по эстетики. Профессор Кривцун выдвинул 29 тем, 29 загадочных, покрытых звездной пылью тем. Я выбрала Шиллера. Мне нравятся практикующие теоретики. «Понятие «наивного» и «сентиментального» искусства в эстетике Шиллера», -- так звучала тема моей работы. Я выбрала ее, потому что знала: нужный материал я обязательно найду в библиотеке, ну ж Шиллер там должен быть. Да и тема универсальная: она входит в курс истории европейской литературы и в курс истории зарубежной критики. Вот такая я практичная лентяйка.
Итак. Я быстро отыскала в каталоге карточку: «Шлиллер Ф. Собрание сочинений в семи томах». В шестом томе была обещана статья «О наивной и сентиментальной поэзии». На обороте карточки косо, словно пьяненькие, стояли две синие буковки: ч. з. Это означало, что мой путь пролегал по красной ковровой дорожке в читальный зал.
Огромные окна: много света и сквознячок. Справа высокие стеллажи с книгами, слева длинные подоконники с цветами. За столом сидела библиотекарша, не скажу какого возраста. Академическая блондинка, похожая на большую белую кошку. Слушая меня, она улыбалась, блестя розовой помадой. Брови ее были до того изогнуты, что приподнимались над большими круглыми очками. Я назвала ей автора, произведение и номер тома. Я такая предусмотрительная, я не забыла назвать номер тома.
Получив книгу, теплую и тяжеловатую, должно быть от умных мыслей, я пошла выбирать место. Зал бал пуст, пуст до блеска, до сквозного холодка… Весь к моим услугам, -- я выбрала средину. Отодвигая стул, я приподняла его, но он все же зацепился ножками за пол, всего лишь зацепился, но издал такой грохот, будто его волоком тащили. Немного пошумев, я устроилась. Раскрыла новенькую тетрадь, с чистыми, словно накрахмаленными и отглаженными страницами. Перебрала непослушные листы тома. Может быть, я его единственный читатель. Хотя… Издание 1959 года. Углы переплета чуть обтрепанны, страницы чуть желтоваты… Вот и карандашик чей-то гульнул. Может, я вторая, но точно, не первая.
Страницы шелестят, изгибаются, порываясь закрыться. Мне приходится постоянно удерживать их пальцами. Ну, поехали.
Я с трудом погружаюсь в эстетическое творение Шиллера. Сначала мне кажется, что он переливает из пустого в порожнее. Меня выталкивает из текста, но я снова ныряю. Иногда мне приходиться возвращаться к началу абзаца, может быть, от этого у меня возникло впечатление, что Шиллер повторяется? Но вот я уже втянулась. Я там. Я все понимаю, и мне уже интересно, и я уже согласна. «Наивным должен быть каждый истинный гений – или он вовсе не гений». Да-да, наивность дает гению возможность действовать не по «изученным принципам, а посредствам догадок и чувств». Вот это мне нравиться – никаких правил, одно Божье внушение. Но, кажется, пока это единственный пункт, на котором мы сошлись с великим Шиллером. Он огульно поносит цивилизацию, он, вроде как, ратует за обезличенное искусство… Хорошо, идеал недостижим, но зачем же из-за этого так убиваться? И как по-детски он идеализирует природу…
В зале появляется кто-то четвертый… нет, третий… Я отрываюсь от Шиллера, но сбить меня уже не легко. Я прижимаю пальцами страницу. Я смотрю на вошедшую девушку, но сейчас я с Шиллером. Я и здесь, я и там.
Девушке, наверное, лет двадцать. В брючках, в свитерке, длинные русые волосы. Простое лицо, кажется, совсем без косметики. Повзрослевшая Красная Шапочка… или Крошечка-Хаврошечка. Общительная и непосредственная. Я не прислушиваюсь, но понимаю, что барышня просит какой-то журнал, задает какие-то вопросы. Библиотекарша-«белая кошка», вроде бы, не совсем ее понимает, но терпелива, внимательна и сдержанна.
Девушка берет свой журнал и садиться за стол. Она раскрывает первую страницу, но даже не заглядывает в нее, она продолжает разговор с «белой кошкой». «А сколько сейчас времени?» -- ей показывают на часы, висящие напротив нее. «А когда вы открываетесь?» «А когда закрываетесь?» «А по выходным?» «А можно что-нибудь взять на дом?»
У меня возникает вопрос: зачем она сюда пришла? Вопрос возникает и остается висеть… Девушка меня не интересует. Тем более что она, наконец, смолкла. Я наедине с Шиллером. Сентиментальные поэты. «Созерцание невольно оттесняется у них фантазией, чувствительность оттесняется силой мысли, они замыкают свой взор и слух, чтобы не мешать мысленному погружению в себя». Ну и хорошо, и пусть читатель получает не сам предмет, а то, что сделал из него разум поэта. Где же вы найдете предмет в чистом виде? У ваших любимых греков?..
Но вот снова раздается нежный девичий голосок: «Что это? Вы слышите, как здесь разговаривают?» Я отрываюсь от Шиллера. Девушка обращает свой вопрос к «белой кошке», но посматривает и на меня. «Разговаривают?» В зале стоит классическая библиотечная тишина. « Может быть за стенкой в абонентном отделе?» -- предполагает «белая кошка». Я ближе всех сижу к стене, я не слышу ни звука, ни шороха из абонентного отдела.
Между тем, девушка, водит глазами, явно к чему-то прислушиваясь. И вдруг смущенно хихикнув, заявляет: «Матом ругаются». Переглянувшись со мной, «белая кошка» спрашивает о том, как девушка себя чувствует. Барышня отвечает, что хорошо. Прям Гертруда с Офелией в пятой сцене…
Девушка опускает глаза в журнал. А я уже поставила ей диагноз. Какой? Правильно: шизофрения.
Я снова погружаюсь в эстетические вопросы… Но библиотекарша встает и уходит… Мне страшно… Пусть гер Шиллер не хватает меня за пальцы и не дергает за рукав. Я знаю, он еще не все сказал, но мне страшно. Сейчас девушка решит, что это я ругаюсь матом, нас же здесь только двое. Одному Богу ведомо, что ей может померещится…
Однако «белая кошка» скоро вернулась. Несколько минут тишины и спокойствия, но девушка не выдерживает: «Да неужели вы не слышите?» Она смотрит на нас с удивленной улыбкой, причем как заговорщица. Может быть это и странно, но мне наплевать, что она там слышит. у меня курсовая, у меня Шиллер. Но что бы поддержать разговор, из вежливости, я интересуюсь, какой голос ее беспокоит, мужской или женский? Она отвечает, что женский. «И что же но говорит?», -- расспрашивает «белая кошка». Девушка смущена, она даже порозовела. Женский голос все время произносит одно слово, которое она повторить не может, потому что оно неприличное. «Белая кашка» еще раз намекает барышне на ее здоровье. А та лишь плечами пожимает.
И тут за стеной в абонентном отделе зазвонил телефон. Девушка встрепенулась: «А теперь звонок! Телефон!» Слава богу, и я это слышу, и «белая кошка» слышит. Просто чудесно: за стенкой звонит телефон.
Ну, что там у нас, гер Шиллер? Для наивного поэта не существует законов и правил, кроме естественных законов природы? Прикажете изучать законы природы? Нет? Ах, нужно всего лишь освободиться от искусственности… Разве это возможно?
Тут снова встряла барышня: она услышала, как двигают стулья. Теперь, значит, стулья… «Белая кошка» уже, наверное, не знает, что сказать. Она снова выражает беспокойство о самочувствие девушки. А та ей: «Ну что вы, это обычное дело». Как это понимать: обычное дело? А не валяет ли она здесь дурочку?!
Девушка, так и не перевернув больше одной страницы журнала, встала, сдала свое чтиво и покинула нас с «белой кошкой». Мы не стали делиться впечатлениями.
Гер Шиллер взывал ко мне из раскрытого тома: он еще не рассказал мне, какие опасности подстерегают как наивное, так и сентиментальное искусство, не рассказал о двух отрицающих друг друга принципах поэзии, о том, что именно ведет поэта к «бесконечному падению в бездну»… Он много чего еще не рассказал.
Но мне было не до классика. Я думала об этой странной девушке. Она, и вправду, шизофреничка? Зачем она сюда приходила? Ей скучно и одиноко? Она посещает публичные места и таким оригинальным способом привлекает к себе внимание? Или так проявляется ее чувство юмора, барышня просто шутки шутила?
Интересно. Вот пойду… Куда бы мне пойти? Скажем, в Третьяковку. Утром, когда еще мало народа. В каком-нибудь пустынном зале я найду одиноко сидящую или стоящую перед нетленным полотном пожилую даму. Подсяду к ней или встану рядом, помолчу, погляжу, потом удивленно поозираюсь, наклонюсь к ней и тихо спрошу: «Вы слышите, кто-то ругается…