Квартира у Глеба большая настолько, что в ней свободно помещается десять шагов прямо, если идти от входной двери вдоль стены коридора к спальне, ещё четыре – вправо: из прихожей на кухню; дальше - диван, вросший в пространство лоджии, запах сандала в гостиной и бергамота в спальне, Машу («Ты похудел вроде» - «Угу, на пару зубов, точно»), Машины картины на стенах, самого Глеба, физика по образованию, человека, меланхоличного и улыбчивого одновременно; сейчас он сидит за кухонным столом и колдует, смешивает водку, яйца, кажется, сахар: много непонятно чего, всё вместе это - любимый Машей ликёр, белый и излишне приторный на мой вкус; итого: восемь лет нашего знакомства, и, если я ничего не пропустил, что-то около пятнадцати-двадцати таких вот воскресных вечеров, когда, вроде бы, и праздника никакого то и нет: так, просто соберутся люди, знакомые друг с другом давно и настолько, что сами этому удивляются. Восемь лет, определивших пропорции пространства и времени как координаты расположения нас относительно друг друга: меня, Глеба, Маши, где-то в пути - Леша и Катя Афонины; ещё подъедут Паша со Светой, за ними – Куст и Ключ: два клоуна, наверняка уже принявшие «на грудь», Резо - грузин с экономического факультета, шумный и пафосный кавказец; он наверняка притащит свою блондинку Галю - что ещё? Мы определились с собственной географией также чётко и навсегда, как будто бы нарисовали карту. Теперь мы относительно друг друга не сближаемся, не отдаляемся, не дрейфуем в океане; на настоящий момент ни один из нас не исчез, подобно острову вулканического происхождения – мы, как всегда, собираемся изредка по воскресениям: девушки пьют ликёр, сотворённый умелыми руками Глеба, мы – коньяк и водку: всё как всегда; вполне возможно, что навсегда.
«Так мы остановили время» - Глеб смеётся в бороду, щурится по-кошачьи. «Часы, что ли, не заводите?» - это уже шучу я. Маша вслух считает возможных гостей, превращая их в тарелки, рюмки и столовые приборы; Глеб улыбается. «Пересядь к окну, пожалуйста» - просит Маша, пронося мимо меня посуду в комнату. «Может, помочь чем?» - «Ну, открой вино».
Следующие пять минут я вожусь с бутылками: одну за другой извлекаю пробки из их узких холодных глоток. Глеб сосредоточен, у него ответственная стадия: смешивание. «Я читал, что его вроде как ещё настаивать нужно» - это я о ликёре. Глеб смотрит с недоумением: «Нужно - не нужно, а вкус не тот. Мы такой, какой сами, по-своему, делаем, больше любим». Да и Бог с ним, с ликёром – пробки победно торчат из горлышек, в прихожей звенит звонок: «Это Афонины» - Маша убегает открывать дверь. Слышен звон бутылок. «Белая?» - кричит Глеб в коридор. «Зелёная» - Леша Афонин ставит бутылки в холодильник, движется к нам; Катя что-то объясняет Маше по поводу приехавшей с ними закуски. «Как жизнь?» - Афонин широко улыбается и, не дожидаясь моего ответа, скрывается в ванной. «Если делать всегда одно и то же, то время не так, как обычно, движется» - Глеб потряхивает бутылкой, курит, Маша с Катей тоже берут сигареты и выходят на лоджию. «Иллюзия» - отвечаю вяло. «А что не иллюзия?» - Глеб знает, что я не отвечу: для меня вопрос такого рода – точка в диалоге. Лёша входит в кухню и начинает рассказывать что-то о подвозившем их таксисте. Глеб слушает, улыбается, потряхивая бутылкой, я молча курю.
Меньше чем через полчаса почти все в сборе. Паша сидит в кресле и курит, девушки возятся с бутербродами. Афонин настраивает гитару; режет липкими всхлипами «до» и «си», как сыр ножом, туман «Cure». Мы с Глебом пьём водку. Водка тёплая: я ещё не вполне отошел от ангины, а Глеб говорит, что просто любит водку тёплой. Глеб относится к породе "людей увлекающихся": недавно, осилив «Хагакурэ», потратил пятую часть зарплаты на бутылку саке – это просто подвиг, учитывая их относительную бедность. В дальнейшем, не потянув более одной бутылки, пьёт водку тёплой: представляет себе, скорее всего, что она пахнет рисом. Он забавный человек, этот Глеб. По мне: так тёплая водка – мерзость редчайшая, сравнимая разве что с вчерашним пивом, лишившемся за ночь газа. Тем не менее, пьём водку, потихоньку хмелеем; взгляд Глеба очень скоро становится довольным и вялым.
Резо сегодня какой-то особенный – говорит мало. Обычно он болтает важно и много, так что сегодня - необычный, по-своему, день. Я отчётливо чувствую, что он заготовил для нас какой-то сюрприз, что-то совершенно дурацкое. Действительно, через пару минут после того, как в квартиру вваливаются Куст и Ключом, весёлые и ожидаемо пьяные, валят в прихожей вешалку в попытке избавиться от курток, Резо достаёт из кармана пистолет. Чёрный, с отделанной коричневым пластиком рукояткой. «Дай посмотреть» - прошу его. Он выщёлкивает обойму, проверяет, не осталось ли патрона в патроннике, и передаёт оружие мне. «ПМ, стандарт» - отмечаю про себя, а вслух говорю тихо: «Тебя посадят, Резо». «Шутишь, всё законно, есть разрешение и всё такое» - видно, что важный Резо доволен. «Ты дурак, Резо, извини. Ты же убьёшь из него кого-нибудь» - у меня неожиданно начинает болеть зуб. Резо не слушает, пистолет идёт по рукам, и каждый, в чьих руках оказывается оружие, отчего-то бросает в Резо уважительный взгляд. Вижу: блондинка Галя кладёт руку Резо на ногу, чуть выше колена; Резо смотрит на всех именно так, как могут смотреть на мир исключительно окончившие экономический факультет самоуверенные молодые грузины с пистолетами и разрешениями к этим пистолетам; а у меня зуб болит всё сильнее. Афонин выключает проигрыватель и начинает петь. Я выхожу на лоджию и закуриваю сигарету.
В лоджии стоит диван; над диваном, на стене, висит Машина картина. Диван мне знаком хорошо: пару раз я коротал на нём летние ночи. Картина же новая и явно не законченная: ультрамариновое небо на всё полотно, посредине неба – иссиня-чёрная туча. Совсем не в Машином стиле. Обычно она пишет какое-то подобие импрессионизма: снег пастельных оттенков на серых крышах, воздух кирпичного цвета; худые, словно недоразвитые, деревья. Мне скучно; зуб продолжает ныть. Куст что-то громко рассказывает в гостиной; слышен хохот. По дороге вдоль дома медленно ползёт автомобильный ручей. Через какое-то время на лоджию выходит Маша. «Ну, как вы вообще?». Она раскуривает сигарету, выдыхает дым: «Нормально. Как всегда. А ты как?». «Да тоже ничего. Живу» - морщусь в улыбке. Как-то слишком уж высокопарно прозвучало это многозначительное «живу»: Машу это рассмешило; улыбаюсь вместе с нею. Вообще, мы с нею - старые друзья.
«Что это за картина то?». «Эта? Да мазала тут, травы накурившись» - усмехается дымом, - «Ерунда, в общем; просто материала перевод. Но у меня к ней какое-то чувство странное». Умолкает, стоим, курим. «Какое?». «Ну, такое, как будто бы что-то в ней есть. Что-то странное, что выбросить мешает или сверху что-то написать. Что-то есть в ней такое, что закончить её требует». Объясняет, глядя на дорогу. Очень серьёзно. У Маши красивый профиль: щёки детские, большой рот. Когда она улыбается, то лицо её становится беззащитным. Улыбается она, не отворяя рта; на щеках при этом образуются серпообразные ямочки. Я курю и думаю, чем же эту композицию можно закончить. «Дорисуй самолёт» - шучу. «Угу, Боинг» - щелчком отправляет сигарету во тьму. В лоджии появляется Глеб, пытается пьяно обнять Машу за плечи. Она отстраняет его и уходит в комнату. «Ты что скучный такой?». «Всё в порядке, просто зуб болит». «Выпей водки». «Спасибо, обязательно».
Странное всё же у меня отношение сложилось к Глебу: я знаю, кто он, что он чувствует; и даже знаю, почему он чувствует именно это. Я могу прогнозировать его поступки; но за рамками всех этих бессмысленных знаний находится нежелание признавать его, глебовское, право на существование таким, какой он, Глеб, есть: беспричинно довольный, беспочвенно спокойный, неподвижный и фундаментальный, словно труп. У Глеба уже новая работа; теперь он – специалист по логистике. «Это ерунда такая, связанная с перевозками грузов» - объясняет мне он – «Транспорт, страховки, форс-мажоры». «А как же физика, Глеб» - зуб ноет уже невыносимо. Возможно, я завидую ему, или, как иногда говорят, нас отталкивает друг от друга то, что можно назвать общей полярностью. «Да это та ж самая физика» - он смеётся. «Я тебя ненавижу, Глеб» - думаю, ощупывая зуб языком. «Мы с Машкой теперь почти буддисты» - Глеб не унимается, - «Мясо почти не едим». «Карму улучшаете?» - рот мой окончательно скривила боль. «Да. Реинкарнация - это ж такая вещь…ну, ты ж знаешь». «Не знаю». Он смеётся. «Понимаешь, человек может умереть, а потом в новом теле родиться. И те, кому нужно, могут его найти. И снова быть с ним». Плохо, что нельзя выпить обезболивающего; когда я водку накладываю на лекарства, то потом очень сильно, до одури, болит голова. «Может быть, действительно стоит так искать умерших близких среди живых?» - Глеб не на шутку увлечён. «Глеб, у тебя анальгин или парацетамол есть?» - я не выдерживаю. «Есть, поищи на кухне, в шкафу. Там коробка с лекарствами, увидишь» - Глеб, буддист - логистик, физик по образованию, курит и смотрит на проезжающие мимо автомобили. А я отправляюсь на кухню искать лекарства.
После кухни вхожу в гостиную, застаю окончание длинного тоста Резо; сажусь на пустой стул между Машей и Ключом. Ключанский пьяно клюёт вилкой остатки салата; Маша сидит с бокалом вина в руке и смотрит сквозь стену. Афонин, кажется, снова собирается петь. Я беру Машу за руку; она словно включается и смотрит на меня: «Как твой зуб?». «Да нормально, выпил таблеток. С тобой то что?». Улыбается. «Надоело всё» - говорит. «Почему?». Маша молчит, улыбается, не отнимая руки. В какой-то момент она склоняет голову и, губами, прямо в моё ухо, шепчет:
- Жизнь коротка, и смысла в ней нет.
Я смотрю на часы. Уже восемь; скоро уходить.
Ровно через семнадцать минут (позже я высчитал время с точностью до минуты) Маша выйдет на лоджию вместе с Резо. Она попросит Резо дать ей посмотреть пистолет. И, как только глупый грузин Резо, забыв вытащить из оружия обойму, передаст ей «макаров», она, Маша, милая девушка с красивым детским профилем, молча, без лишних движений и слов, вложит ствол пистолета в свой тёплый рот и вдавит до упора спусковой крючок. Она закончит, наконец, эту странную картину, где небо на всё полотно, а посредине неба – иссиня-чёрная туча; закончит её безжалостным мазком из крови, кусочков мозга и осколков черепной кости. Через семнадцать минут Маша исчезнет раз и навсегда, не оставив следов, как взорвавшийся вулканом остров. Но сейчас её узкая ладонь лежит в моей ладони; волосы её щекочут мне губы, когда я отвечаю ей, так же: губами - прямо в ухо: «Да, жизнь коротка, и смысла в ней - нет».