Всего неделю как поселился он в избушке невдалеке от замерзшей речушки, но уже понял, что просчитался: выбирал затаенное место подальше от людей, а оказалось, всего в трех-четырех километрах есть не обозначенный на карте населенный пункт. Накануне Алексеев слышал выстрелы, затем увидел лыжню на плотном, с весенней коркой, снегу — днем он подтаивал, ночью подмерзал, отсюда и корка. По лыжне и рядом с ней тянулась цепочка собачьих следов. Алексеев прошел вдоль лыжни — стороною, близко не приближаясь, пока не увидел издалека первые несколько домов.
На следующий день он опять был в глубине леса — зимние виды, с мазками подступающей весны, его пленяли, а в избушке побыть, наедине с одиночеством, хватало вечеров и ночей. Пленяла и тишина, прерываемая лишь посвистом или постукиванием птиц, поскрипом и покряхтыванием деревьев. В середине дня тишину нарушил и чей-то рев. Алексеев прислушался и понял: это ревел крупный зверь, но не лось и, само собой, не кабан и не волк. Но кто? Медведь? Так ему еще спать и спать в берлоге. И тут страшным воспоминанием пронеслись в сознании картинки прошлого года. Костер, укрытый от ветра корнями вывороченной из земли сосны, двое мужчин, расположившихся у костра, и рядом — он сам, со связанными руками. Потом громадный медведь, вылезающий из берлоги, страшный конец одного из бандитов и диалог Александра Алексеева и медведя: «Ба, да ведь мы знакомы! Здорово, брат! Помнишь, виделись с тобой — в конце лета? Столкнулись нечаянно, в кустарнике…» — «Помню, брат, помню… Видал, что тут делается, в лесу? Никакого покоя нет, даже зимой…»
У Алексеева защемило сердце — вдруг это тот самый медведь, давний его знакомый? «Брат» со светлыми отметинами вокруг глаз, спасший его от бандитов? Неужто он не залег снова в берлогу? Раненный в переднюю лапу, неужто он стал шатуном, озлобленным и голодным? «Может, и свидимся еще, брат…» — «Кто знает, брат, может, и свидимся…»
Тяжелое предчувствие охватило Алексеева. Он направил лыжи в сторону, откуда доносился звериный рев; точно подстегивая его, раздались выстрелы, лай собаки и крики человека, снова выстрелы — и тишина. Приблизившись к месту происшествия, он услышал поскуливание собаки. Она лежала на снегу рядом с невысоким, залитым кровью человеком, и здесь же лежал на боку громадный — и тоже в крови — медведь. Человек был без сознания, а медведь — мертв, только глаза у него были открыты. «О, Боже!» — воскликнул про себя Алексеев. Вокруг глаз медведя были светлые отметины, а на передней лапе — едва зажившая, покрытая толстой коростой рана. Предчувствие не обмануло человека...
— Вот и свиделись, — тихо сказал Алексеев. — Прости меня, брат, что опоздал, что не смог тебя выручить…
К вечеру он доставил отогревшегося у костра Никитку в старое мансийское поселение. По дороге охотник держался мужественно и, превозмогая боль, даже пытался острить. Алексеев вез его «упакованным» в ящик на маленьких лыжах, на котором Никитка перевозил лосятину.
— Я — мясо! Лосятина! — хрипел охотник, натравливая на себя собаку, бежавшую рядом. — Ганс, откуси от меня кусочек…
На «Буране» его доставили в ближайший поселок, оттуда можно было вызвать санитарную машину.
Оперировал Никитку Петр Петрович, хирург районной больницы и в то же время охотник-профессионал. Никитка «достался» ему с прокушенным черепом, лопнувшей в трех местах челюстью, с переломами ноги и бедра и «причесанным» по полной форме —
с темени, затылка и лба свисали лоскутки, а то и целые шматки кожи. Никитка был черным, как головешка, от запекшейся крови, только глаз у него блестел — один, второй был закрыт содранной со лба кожей.
Так, благодаря Алексееву, и встретились два добытчика. Вытащив Никитку с того света, Петр Петрович обрел верного друга и надежного — по добытному делу — партнера. Только инвалидность и уродливые шрамы на голове Никитки, от подбородка до затылка, и на одной ноге — от стопы до бедра, напоминали о его битве с одиннадцатым медведем.
Алексеев и сам мог познакомиться тогда с Петром Петровичем, если б рискнул сопровождать Никитку до больницы… Тогда бы и узнал, что этот хирург хорошо знает Андрея Михайловича, бывшего редактора многотиражки, который совсем недавно приезжал в Широковск — по его, Алексеева, делам. Возможно, многое изменилось бы в его жизни. Но Алексееву стало известно об этом лишь спустя много лет…
Заночевал он в Никиткином доме, а наутро, взяв с собой лопаты и топоры, Алексеев и двое мужчин-манси пришли на место вчерашних событий, расчистили оттаявшую площадку на кострище и топором да лопатами вырубили-выкопали в земле огромную яму.
В ней, этой вечной берлоге, устланной еловыми лапами, и похоронили медведя. Но сначала Алексеев посидел один рядом с мертвым, окаменевшим на морозе зверем…
Манси стояли в десятке метров и с суеверным страхом смотрели на неизвестного человека, явившегося неизвестно откуда и как с родичем или близким другом прощавшегося с мертвым медведем. Один из них только спросил вначале, зачем, мол, нужна эта яма, не лучше ли снять с убитого шкуру, а тушу разрубить на мясо. А другой, перебивая первого, спросил прямо: «Кто он тебе? Зачем хоронишь его — как человека? И кто ты сам?» — «Этот медведь — мой брат. Он был последним, кто знал меня по прошлой жизни. А теперь я и сам не знаю, кто я, как меня зовут сейчас и как будут звать завтра…» — ответил Алексеев…
Выкопав из снега остатки лосиного мяса, Алексеев с манси доставили их в поселение и уложили в Никиткины «закрома». Манси ушли, а Алексеев заснул как убитый в Никиткином доме.
Разбудил его стук в дверь. Алексеев накинул бушлат (обзавелся по время работы у газовиков) и открыл дверь. У порога его стояли две женщины-мансийки — одна в годах, другая молодая, обе в национальной одежде из меха.
— Пойдем с нами, — сказала та, что в годах.
Небо уже серело — вот-вот, и наступят сумерки. Женщины провели Алексеева в один из домов, где его ждал старец лет под восемьдесят.
— Сочувствую тебе, брат умершего медведя, — произнес старик. — У тебя нет ни дома, ни имени. Живи с нами, мы дадим тебе и то, и другое. Прошлым летом пропал мой племянник. Возможно, он утонул — мы нашли лишь перевернутую лодку. Его не стало, потому что он пил слишком много. Я думаю: тебя прислали нам вместо него. Вот его документы, возьми их и займи его место...
Как выяснилось, старец был последним из шаманов этого мансийского поселения. Со слов Никитки (придя в сознание, он называл спасителя медведем и древним родичем) и услышав рассказ тех, кто помогал Алексееву хоронить «брата-медведя», старец принял его за «воплощенного медведя». Для последнего из шаманов это стало наконец тем зримым проявлением высших сил, которого он и ждал, может, всю жизнь.
Благодаря старцу, «воплощенный медведь» явился в мир под именем пропавшего Николая Курикова, пьяницы и гуляки; по документам он был моложе Алексеева почти на четыре года.
Манси отнеслись к Алексееву-Курикову трепетно и с невиданным для него почтением. В тот вечер они истопили баню (вернее — ее подобие), накормили лучшими, по их понятиям, яствами, а затем те же две женщины отвели его в один из домов. Перед тем как зайти в него, они проложили от дома к лесу длинную — метров пятнадцать — веревку и тонкой струйкой полили на нее керосином из маленькой бутылки.
— Злой дух, уходи из дома, — хором произнесли женщины и подожгли веревку. — Уходи, уступи место хозяину…
Веревка загорелась, огонек побежал по ней, но метра через два остановился — ветром задуло или керосин не попал на тот участок — и стал просто тлеть.
— Злой дух, уходи, не пытайся остаться, уходи, не пытайся остаться, — затараторили женщины и, подбежав к участку, где остановился огонь, капнули на него из бутылки. Огонь снова вспыхнул и быстро добежал до конца веревки.
— Злой дух ушел! — воскликнула женщина в годах. — Добро пожаловать в дом!
Они вошли в дом и через прихожую провели его в большую комнату. Там все уже было прибрано, печь с уходящей в окно трубой растоплена, перед широкой кроватью, застеленной медвежьей шкурой, лежали шкуры оленей. Оленьи шкуры висели и на стене, а со столика в углу пустыми глазницами смотрел череп столь почитаемого среди манси медведя.
«Вместо иконы», — подумал Алексеев, но прав был только отчасти: медведь, дальний «родич» и культовый покровитель манси, в то же время был их извечным соперником, а при случае — удачной добычей: блюдом на стол, деньгами на водку, если хватало — и на другие, менее значимые потребности. Однако, извирая события, вину за убийство почитаемых зверей манси сваливали на духов либо устраивали особые игрища для примирения с душами убитых «родичей».
Тем временем Алексеева чуть ли не за руку препроводили к кровати («Опять на нары», — с усмешкой подумал он, ощутив обычные доски под постельными принадлежностями). Женщина в годах куда-то исчезла, и получилось, что в избе осталась только молодая. Она помогла мужчине раздеться, а затем юркнула вслед за ним под медвежье покрывало… Не сразу до него дошло, что вместе с паспортом Николая Курикова Алексеев обрел и жену — Ольгу, с которой, как оказалось, давно был в браке.
— Медведь, медведь… — шептала она, с лаской и шутливым упреком: мягко говоря, Алексеев давно не был с женщиной и теперь накинулся на мансийку, точно голодный и неуклюжий зверь. Но, возможно, она и в самом деле приняла его за медведя, воплотившегося в человеке. Так или иначе, думать об этом Алексееву не хотелось…
Однако спустя несколько месяцев он дал еще один повод предполагать его «воплощенность» или иное родство с медведями. Это случилось во время выборов, в августе того же года.
Обычно членов избирательной комиссии забрасывали сюда на вертолете, и всегда, впереди избирательных урн и стендов с информацией о кандидатах, на землю выкладывались ящики с водкой, сгущенным молоком и консервами, а также курево, разные кастрюльки и металлическая посуда, нехитрые предметы обихода, яркие тряпки. И только потом, на быстро подготовленном участке, начиналось избирательное действо: манси были довольны и, послушные указаниям членов комиссии, быстро исполняли свой гражданский долг. Но не было б водки и всего остального — мероприятие было бы сорвано: обычные выборные агитки тут не действовали, страха эти люди не ведали…
Однако один человек ведал-таки страх в тот день. Это — «Николай Куриков»; с замиранием сердца шел он на выборы, под руку с Ольгой, молодой женой. Ростом он был чуть выше среднего и тем отличался от невысоких, как правило, манси. Бородатый, с усами и полуседыми бакенбардами, вовсе не узкими, как у манси, серыми глазами, он мало походил на гладковыбритого молодого человека с фотографии на паспорте, который он держал в руке. Хорошо еще, что вклеена эта фотография была лет двадцать назад, хоть какой-то довод будет — на случай сомнений. И хорошо, что рядом Ольга, невысокая, темноглазая мансийка — Алексееву уже нравился немного суженный разрез ее глаз, наверное, она и по европейским понятиям была симпатичной. За эти месяцы Алексеев к ней так привязался, что порой готов был выплеснуть ей и всю правду, хотя она и не спрашивала его ни о чем.
Ольга держала его за руку, старалась отвлечь какими-то пустяками, и все же Алексеев был скован. Ему все думалось, что на него и на его паспорт все только и будут глазеть. И особенно — люди из райцентра, прилетевшие в этот медвежий угол…
Но… медведь и выручил его, переключив на себя все внимание. Опередив Алексеева, косолапый ворвался на избирательный участок, расположенный у края поселения, прямо напротив леса, и разворотил на нем все подряд. Как сообщали потом в газетах, «таежный житель, не включенный в списки избирателей, решил, видно, выразить протест против строительства газопровода Уренгой-Ужгород — его начали прокладывать по местам, где раньше властвовали лишь медведи да манси, тихие лесные люди. В их угодьях рубился лес, возводились компрессорные станции, и вокруг все гудело, даже небо: часть оборудования для газопровода доставлялась на вертолетах. Это ли не нарушение медвежьих прав! И медведь протестовал, громко и грозно, а свою волю «гражданина тайги» выразил на избирательных бюллетенях: на некоторых из них, полуразорванных или смятых, явственно проступали отпечатки медвежьих лап…»
Бюллетени с результатами «медвежьего голосования» были сложены в отдельную папку и переданы в райком партии — подобно бюллетеням, на которых обнаруживались записи с высказываниями в адрес властей. Поскольку они несли информацию об отношении к властям, настроениях и положении дел на местах, было желательно, чтобы такие бюллетени находились на каждом избирательном участке. И они находились: патриотические лозунги и одобрительные высказывания сочинялись заранее. Иногда эта предусмотрительность и подводила товарищей на местах: выполнив «план по лозунгам», они расслаблялись и потом краснели за пропущенные бюллетени с выражениями далеко не хвалебными. Порой это были просто доносы: этот начальник пьет безмерно, этот — ворует безбожно, а этот — живет с бухгалтершей…
Но об одном высказывании, прозвучавшем на тех выборах в мансийском поселении, партийные товарищи узнали и по сообщениям из газет.
События там развивались такие. Во время медвежьего «голосования» члены комиссии разбежались в разные стороны, и на участке остался только Алексеев. Ольгу он отправил к одному из манси, который уже стоял в стороне с ружьем наизготовку. «Не давай ему стрелять!» — крикнул он ей и подошел к опрокинутому столу, вокруг которого было рассыпано много выпечки — пирожков, коржиков, слоенок и пряников; тут же валялись и пластмассовые подносы. Алексеев сгреб на поднос кучу разной вкуснятины и стал подзывать к себе непрошеного «избирателя».
— Миша, Миша, иди ко мне, Миша! Да оставь ты эту собаку!
Медведь все огрызался на какую-то дворняжку, но вот он повернулся к человеку и застыл в нескольких метрах от него.
— Хорошо, Миша, — продолжал Алексеев, — молодец. Теперь иди ко мне, не бойся. Покушай, это так вкусно… — И бросил несколько эклеров прямо к ногам медведя.
— Кушай, Миша, кушай, вкусно-то как! — Алексеев взял с подноса эклер и на глазах медведя стал уплетать его и похваливать: — Ах, как вкусно! Возьми, Миша, попробуй! Тебе понравится…
Наконец медведь осторожно наклонил голову к угощению, понюхал и съел его с видимым удовольствием.
— Ну вот, Миша, убедился — я тебя не обманываю. Зачем обманывать? Ты и я — оба мы дети природы, как ты к ней, так и она к тебе. Возьми еще пирожки, они тоже вкусные, попробуй — сам убедишься…
Алексеев взял с подноса несколько пирожков и также бросил их медведю, только чуть в сторону, ближе к лесу. Пока медведь ходил к новому угощению, Алексеев отнес поднос с выпечкой еще ближе к лесу, положил его на траву и с парой пирожных отошел от него всего на несколько шагов.
— Ну что, Миша, тебе понравилось? Я знал, что понравится. Подойди к подносу, там много чего вкусного. Посмотри… — И бросил пирожные прямо на поднос.
Однако первой к подносу подскочила собака, схватила какой-то пряник и отбежала в сторону. Медведь заворчал и, будто нехотя, то и знай оглядываясь на стоящего невдалеке человека, подошел к подносу, обнюхал выпечку и стал поедать ее, урча, как довольный кот.
— Ешь, Миша, ешь, сейчас я тебе еще принесу… — Алексеев сходил к опрокинутому столу, набрал еще один поднос с выпечкой и вернулся на прежнее место.
— Ну как, Миша, вкусно? Я так и знал. Ешь, Миша, ешь, — Алексеев подождал, когда медведь управился с первым подносом, и пошел в сторону леса, подзывая его за собой.
— Пойдем, Миша, за мной, на прощание я тебя еще угощу, тут много чего вкусного.
По пути Алексеев кидал медведю различное угощение и все нахваливал его:
— Хороший Миша, послушный. Иди за мной, иди. Послушный Миша…
Медведь, уплетая выпечку, шел за ним как послушная собачка. Наконец Алексеев положил поднос у края леса и отошел на несколько шагов в сторону.
— Поешь, Миша, еще. Поешь на прощанье, тут мы с тобой и простимся… Может, и свидимся еще, мы ведь теперь друзья… — И пока медведь доедал угощенье, Алексеев продолжал с заметной грустью. — Так ведь, Миша? Среди медведей у меня был уже друг, даже брат, с такими светлыми отметинами вокруг глаз. Однажды он так меня выручил… А я не смог ему помочь, пришел слишком поздно. Только похоронил его, как брата…
Съев угощение, медведь уставился на человека, ожидая продолжения «банкета».
— Еще хочешь, Миша? Но у меня нет больше, нет.
Но медведь все ждал, поглядывая то на одну руку человека, то на другую.
— Нет у меня больше, Миша, нет. Видишь, — Алексеев вытянул вперед руки, — и в руках ничего нет. Правда, ничего нет.
Но медведь с капризным ревом поднялся на задние лапы и закрутил головой.
— Нет у меня, Миша, ничего больше нет. Не обижайся. Я теперь всегда буду носить с собой что-нибудь вкусное, и, как увидимся, я тебя опять угощу. Иди к себе, Миша. Иди в лес, там сейчас хорошо, черника поспела, брусника, скоро и шишки пойдут...
Будто понимая его, медведь опустился на передние лапы, посмотрел в сторону леса и опять уставился на Алексеева.
— Иди, Миша, в лес, иди. В лесу много всего, до зимы вволю отъешься. Только берлогу устраивай потом где подальше. Чтоб дорог лесных рядом не было и людей…
Со стороны все это выглядело как дружеская беседа, и расстались они как друзья, разве что по плечу друг друга не хлопали. Медведь ушел в лес, Алексеев вернулся на избирательный участок и, точно не замечая, что люди смотрят на него с круглыми от изумления глазами, кивнул Ольге:
— Ну, как тебе Мишка?
— Ты что — укротителем был? — спросила она вместо ответа. И добавила не без иронии: — Или и он твой брат?
— Нет, брат у меня был только один.
— А этот кто?
— Этот? — переспросил Алексеев и ответил, внешне — на полном серьезе: — Племянник.
— Спасибо, товарищ, спасибо! — подлетел к Алексееву строгий мужчина в очках, видимо, старший в избирательной комиссии. — Этот медведь чуть не сорвал нам выборы…
— Да, нет, Мишка этот хороший, мы с ним хорошо поговорили…
— Да-а? — изумленно и в то же время подозревая подвох, воскликнул строгий мужчина. — И что он вам сказал?
— Он сказал, что всегда был за советскую власть…
— Прекрасно! Я обязательно скажу об этом в райкоме. И сообщу в редакцию, пусть так и напишут, немного юмора не помешает, — разошелся строгий мужчина в очках. — А как ваша фамилия?
— Алексеев, — ответил тот.
— Алексеев? — задумался мужчина. — Что-то не помнится эта фамилия в списках.
— Как, разве его нет в списках? — спохватившись, Алексеев снова стал шутковать.
— Кого нет в списках? — испугался представитель избирательной комиссии.
— Медведя этого — Алексеева. Фамилия у него такая.
Строгий мужчина в очках засмеялся.
— На нашем участке даже медведи голосуют за советскую власть! — чуть позже радостно сообщал он по рации своему начальству.
Эта фраза стала крылатой — о происшедшем в отдаленном мансийском поселении было рассказано не в одной газете, в том числе и областной, которую редактировал Андрей Михайлович. Его сотрудник, с юмором рассказывая об этой истории, даже упомянул фамилию манси, который будто бы взял интервью у зашедшего на участок медведя… Знал бы Андрей Михайлович, что это «интервью» брал его бывший ученик, общественный корреспондент многотиражной газеты…
Через несколько лет, когда «Николаю Курикову» по документам исполнилось сорок пять лет, он — в связи с ветхостью старого паспорта — получил новый, с его, Алексеева, собственной фотографией и пропиской в почти забытом мансийском поселении. К тому времени людей в нем стало еще меньше. Ушел из жизни старец — последний из шаманов, другие манси перебрались в большие поселки и если и рассказывали историю о «воплощенном медведе», так кто же им верил: мало ли что плетут эти манси, только и делают, что пьют да рассказывают небылицы и легенды о вогулах (прежнее название манси), перевоплотившихся в зверей, и наоборот, о святилищах с дарами богам и духам, о живых камнях и тому подобное.
Для тех, кто остался в поселении или бывал в нем наездом, он был Николаем Куриковым, который целый год считался погибшим, но потом вернулся при странных обстоятельствах, не зная ни имени своего, ни дома, в котором жил. Из прошлой жизни Николай помнил лишь, как лодка перевернулась и он ударился головой о порожистый камень. И как в лесу том оказался, вблизи Никитки с медведем, тоже не помнил. Да что говорить — язык родной, и тот начисто позабыл, хорошо, что постепенно и многие манси стали его забывать, у них и имена были русские. Он изменился и внешне (отпустил бороду, усы, бакенбарды), и внутренне: если раньше это был открытый и несерьезный гуляка-пьяница, то теперь Николай стал замкнутым, но основательным и работящим мужчиной. О причинах этих изменений говорили разное. Или в тюрьме он побывал да одумался, или в дурдоме лечился: много за ним примечалось странностей, слов непонятных и действий. Где, скажем, это видано, чтобы манси отказывался идти на охоту?
Только Никитка догадывался, кем на самом деле был Николай Куриков — и не только потому, что настоящего Коляна, своего дальнего родственника, он знал как облупленного — столько раз вместе пили! Просто некоторые привычки да слова Николая ему, Никитке Курикову, отсидевшему в колонии семь с половиной лет, были слишком хорошо знакомы. Однажды он прямо спросил Николая: не сидел ли тот часом…
— Может, и сидел, — ответил Николай.
— И сколько?
— Да разве я помню? Знаешь ведь — память у меня отшибло. Но важно не то, сколько отсидел человек, а сколько понял…
Когда-то он слышал эту фразу от Андрея Михайловича, редактора многотиражки. Но не стоило вспоминать ее в разговоре с бывшим зэком: Никитка засмеялся. Так засмеялся, что чуть не поперхнулся.
— Ну, ты даешь! Говоришь, не помню, что сидел, а выдаешь такое, что лишь в зоне и услышать можно — от гражданина начальника… Но это я к слову; ведь и в зонах люди сидят очень разные. Одних бы я собственными руками задавил, а другим бы сказал — выходите, нечего вам тут делать. Ты, Колян, должен знать: тебе да хирургу Петру Петровичу я по гроб жизни обязан — за то, что вытащили меня с того света. И оба на меня можете положиться…
О чем-то догадывалась и его жена — сам не раз намекал, когда внутри напрягалось что-то и думалось: вот-вот порвется… Однажды он все же рассказал Ольге о своем знакомом, которого звали Александр. Толковый, вообще-то, был парень, но так глупо он собой распорядился… Раз только, хотя и поздновато, попытался было изменить свою жизнь — ту, что еще оставалась и тащилась за ним как ненужная веревка… Но ничего-то из этого не получилось, так и ушел из жизни, и никто о том не жалел; креста, наверное, и того не поставили на могиле…
— Этого Александра я любила бы до конца своих дней… — тихо ответила Ольга. — Да только дней этих осталось немного, сам знаешь — здоровье у меня неважное…
С годами их брак, начавшийся так необычно, стал настоящим, крепким и надежным. Они были и друзья, и любовники, но детей не имели — здоровье у Ольги было слабым, рожать не могла.
Зарабатывал он на стройках — в летние месяцы его подолгу не бывало дома, но возвращался с деньгами, и неплохими. Кормил их с Ольгой и лес: ягодами, грибами, орехами, но и только. Алексеев и мысли не держал, чтобы купить ружье и ходить с ним по лесу, выслеживая дичь. Как убивать птиц или животных, если чувствуешь, что ты с ними — родня, что мать у тебя с ними общая — природа!
Почти двадцать лет прожили они с Ольгой; в последние годы оба стали болеть: он еще терпимо, был на ногах и активен, а она почти не вставала. Из поселения они уехали — Алексеев купил дом рядом с Никиткой: «Поближе к врачам, — сказал жене. — Денег хватило и еще осталось — зря что ль столько калымил…» Не помогали местные врачи — он возил ей докторов из города. Под конец отвез ее в областную больницу, за большие деньги устроил в отдельную палату, накупил дорогих лекарств и сидел у ее постели денно и нощно. Но все было тщетно: шансов на выздоровление не осталось. Алексеев едва успел отвезти ее обратно…
Перед смертью она попросила: откройся, облегчи душу. Раньше и думать не смела, чтобы попросить об этом, да и неизвестность страшила, легче было оставаться в неведении. Только жалела его: легко ли было так жить, столько лет таить боли из прежней жизни, без права вычерпать их, поведать их близкому или даже случайному человеку… Можно сменить имя и место жительства, все, чем жил раньше, но душу-то поменять невозможно. Одна она, с рождения и до гроба, и все ужасное, от чего пришлось убегать, «убежало» вместе с ним. И со дна радости оно проступало черными каплями…
— Откройся, Саша, — еще раз попросила она. — Я ведь не Курикова в тебе любила, а тебя самого. Только по имени тебя, Саша, еще не звала…
И Ольга узнала о нем все.