Читаю, читаю - и все вспомнить не могу: кто же это такой.
Полный текст на:
http://www.lebed.com/art3153.htm
Уж на безвестность ему жаловаться не приходилось. В театры, где шли его пьесы, билеты было не достать, на премьерах чуть ли не штурмом кассы брали. Избранных он сам проводил через служебный вход, и обаятельной казалась его как бы растерянность, мол, сколько народу привалило...
Впрочем, в то время народ валил на всё и за всем. И в Большой зал, и за махровыми полотенцами. Жизнь проходила в беспрерывном ажиотаже: где что дают?
Повезло, что уже первые его сочинения к публике с трудом пробивались. Почему их удерживали, какую выискивали крамолу нынче малопонятно, но в тогдашнем существовании успех приходил с обязательной приперченностью скандалом. Воспринималось как зов: если запрещают, значит, талантливо, и надо спешить прочесть, увидеть во что бы то ни стало. После хрущевской "оттепели" утратилась вера, что хорошее, в чем бы и как бы оно ни выражалось, окажется стабильным. Следовало рвать подмётки, чтобы ухватить: концерт Рихтера, “Андрея Рублёва”, пущенного в Кинотеатре повторного фильма, итальянскую обувь, виски “Лонг Джон”, вдруг заполнившее прилавки. Студенткой “Лонг Джоном” отравилась, бутылка стоила четыре с чем–то рубля. Теперь от одного вида тошнит. Вот к чему приводила доступность в условиях дефицита.
Его "Театр времён Нерона и Сенеки" читала на раскалённом пляже в Коктебеле, истрёпанный, замусоленный экземпляр машинописи, который следовало к вечеру возвратить. В спешке текст жадно сглатывался непереваренным, но я еще не понимала, не видела за всем этим обдуманной режиссуры. Казалось, это мы сами, читатели, рвём друг у друга его новое сочинение, хотя подгонял нас он, выстроив в очередь, наблюдая с лукавой улыбкой.
О манере его улыбаться стоит упомянуть особо. Теперь, массово тиражированная телеэкраном, она превратилась в торговую марку, но и тогда, употребляемая куда более камерно, отрепетирована была уже мастерски. Разыгрывалась пантомима: при вдруг погрустневшем, померкшем взгляде, углы губ как бы насильно растягивались, всё шире и шире, как у сатира, с одновременным нарастанием скорби в глазах. Класс, ничего не скажешь! В подобном сопровождении уже и банальность звучала с подтекстом. Собеседники делались соучастниками и казались сами себе умнее, тоньше, чем того требовали обстоятельства.
Аудитория тоже отнюдь не случайно подбиралась: из юных девиц и их молодящихся мам. Расчет безошибочный: что любят женщины в итоге понравится и мужчинам. Вот почему его, автора "Галантного века", теперь и Евгений Киселёв к себе в студию приглашает вещать о политике. Он стал оракулом. Точнее, что больше к нему подходит, пифией, чьим предсказаниям, как известно, патриции, цезари доверяли беспрекословно.
... В то коктебельское лето он несколько странно одевался, что мной, например, воспринималось изящной самоиронией: авторский шарж, так сказать. Ну а как же иначе? При малом росте широкополую шляпу надеть, шагать к морю с огромной сумкой через плечо в сабо с каблуками! В таком ракурсе видела: он потешается, и над нами, дурищами, и над самим собой. Просто в голову прийти не могло, что он - абсолютно серьёзен. И шарфы, пёстрые галстуки, пальто длинные, "ново-русские", мафиозные - это вкус, это стиль. Это, черт возьми, выбор.
Мы давно не встречались. О победах его гомерических на телеэкране знала лишь понаслышке. Самой наблюдать не пришлось. Но уже здесь, в США, показали по телевидению фильм про Джекки Кеннеди, того типа, как у нас когда-то снимали про Героев Социалистического Труда. Сплошной восторг. И вот среди лордов-пэров-мэров, ближайшего её окружения, вдруг - ба, знакомая физиономия. Говорил по-английски, молодец. Но придыхания всё те же, давно знакомые, и улыбка-клише, компрочикосный раздёрг губ с неизбывной печалью в глазах - всё было узнаваемо настолько, что в патетический момент его речи я вдруг неуместно развеселилась.
Те пэры-мэры, задачу свою как поняли: рассказать то о Джекки, чему они были свидетелями, что вызывало бы к ней уважение. При заданности исключительно на хорошее однообразие неизбежно. И вдруг впорхнул соловей и всех затмил.
Еще бы! То, о чем говорил, знал превосходно. Хотя к Джекки Кеннеди-Онассис это никакого отношения не имело. Эфирное время откровенно использовалось, чтобы еще раз, теперь для Америки, рассказать о себе. Искренность, с которой любовь к самому себе звучала в каждой фразе, была даже трогательной. И белый пиджак, умопомрачительный галстук – те, в свитерках, джинсах, померкли, соседствуя с такой припараженностью.
Хотя для тех, кто знал его раньше, нового ничего абсолютно. Он таким был всегда, но прощалось, не замечалось. Потому, видимо, что тогда за ним одни книги стояли, теперь другие. Тогда он был автором "Лунина", "Бесед с Сократом", "Продолжения Дон-Жуана", нынче, увы...