Часть VII
Глава 31
Эртхиа радостно было чувствовать сухое сильное тело коня, несущего его в ночь, в путь. Копыта выбивали частую глухую дробь, мышцы размеренно и сильно двигались под гладкой шкурой, дыхание было глубоким, свободным. Чудо, а не конь, птица, а не конь! И Эртхиа летел на нем навстречу своему царству.
Дэнеш встретил его у конюшни. Эртхиа разразился радостными восклицаниями, разглядев при свете своего фонаря усталое, но спокойное лицо ашананшеди.
— Откуда ты? Куда?
— Во дворец, — махнул рукой Дэнеш. — А ты — ты уходишь?
— Да. Мне пора. В мой Аттан.
Дэнеш кивнул. И прошел с ним несколько шагов по дорожке, а тени позади них стлались, как плащи, и сливались в одну. Они этого не видели, да и ладно.
— Подожди, — попросил Дэнеш, придержав Эртхиа за рукав. — Примет ли царь Аттана на прощание подарки от того, кто больше ему не слуга?
— От тебя — с радостью. Это честь! Мне не приходилось слышать, чтобы ашананшеди одаривали кого-нибудь.
— Если бы ты остался в Хайре царем, моя жизнь принадлежала бы тебе. Но это другое. Выйдем за ворота, — позвал Дэнеш.
И Эртхиа пошел за ним.
За воротами Дэнеш поднес к губам серебряный свисток и подул в него дважды, каждый раз по-разному наклоняя его. Эртхиа не услышал свиста, но вскоре раздался и приблизился глуховатый стук копыт и, один за другим, к Дэнешу подбежали два коня, похожие как близнецы, цвета пепла, цвета вечерних теней. Они недовольно косились на Эртхиа, хотя были уже знакомы с ним: когда беглецы из замка Кав-Араван спустились в горные леса, Дэнеш вызвал своих коней, которых оставлял там пастись на воле.
— Это настоящие бахаресай, — сказал Дэнеш. — Ты видишь?
— Вижу, — с неслабеющим восторгом признал Эртхиа. — Даже слепой понял бы это, услышав стук их копыт и их дыхание.
На спине одного коня лежало простое седло — стеганая подушка, отходившая далеко на круп, с крепкими кожаными подпругами, с чеканными стременами. Другой нес переметную суму. Их уздечки, поводья и вся сбруя была простой, без единого украшения, и того же цвета, что сами кони.
Дэнеш подошел ко второму коню и, порывшись в суме, достал рубашку, такую, какие носят ашананшеди.
— Эту ткань делают из дикой травы, обжигающей, как огонь. Она растет в тенистых ущельях, поросших лесом, и достигает роста взрослого мужчины и более. Ее скоблят и колотят камнями, вымачивают и сушат, повторяя это много раз. Ее оставляют на полгода солнцу и ветру, дождю и снегу. После из волокон сплетают нешитые рубашки, которые ласкают кожу, прочны, легки, не рвутся и не намокают под дождем. Прими от меня — она пригодится тебе в дороге.
Эртхиа тут же сложил на землю всю свою ношу, развязал пояс, скинул кафтан и рубашку, которая была на нем, и облачился в подаренную Дэнешем. И поклонился ему с благодарностью:
— Истинны твои слова! Она ласкает, как рука матери.
Дэнеш обошел коня и достал из другой сумы две связки стрел и длинный лук.
— Он склеен из кедра, сосны, ивы и ясеня. Его натягивают правой рукой, и ты, может быть, не сразу поймешь его. Будь терпелив и настойчив — вы научитесь друг у друга.
У Эртхиа вспыхнули глаза, когда он принял лук из рук Дэнеша. Натянув тетиву, он провел по ней пальцем. Тетива была как каменная, но в ней жила гулкая песня. Дэнеш понимающе улыбнулся.
— Вот стрелы. На полный колчан и за голенище. Ты перенял это у кочевников?
— Да, — сказал Эртхиа. — Смотри-ка, оперение другое! По спирали...
— Она вращается в полете и пробивает воина в кольчуге, даже в чешуйчатой, насквозь.
Эртхиа присвистнул.
— Я поберегу эти стрелы для крайнего случая.
— Да.
Пока Эртхиа устраивал лук и стрелы в дорожной укладке, Дэнеш снял переметную суму с коня, кинув ее на спину другому, поправил седло и проверил подпруги. Потом обнял коня за шею и шептал ему на своем странном, отрывистом языке.
— Вот, — сказал он, обернувшись. — Я видел тебя и в бою, и в пути — я знаю тебя. Ты достоин этого коня, потому что ты знаешь цену дружбы. Я сказал ему — он будет тебе братом. Он может больше, чем другие кони, которых ты знал. Это конь ашананшеди. Он пройдет почти везде, где могу пройти я. Он разве летать не умеет, но ты в этом не раз усомнишься. Я не стану рассказывать тебе, что он может и как управлять им. Он сам подскажет тебе и откроет все — доверяй ему. Никого другого он к себе не подпустит и на десять шагов. Но тебе будет братом. Его имя — Руш, Мухортый. Возьми этот свисток.
— Как же так! — воскликнул Эртхиа. — Ты отдаешь мне своего коня? Коня ашананшеди?
— Я уже отдал.
В глазах Эртхиа стояли слезы. Он не смел отказаться и не решался протянуть руку к поводьям. Не будь Дэнеш тем, кто он есть, Эртхиа бросился бы ему на шею. Или на шею его коню. Своему коню.
— Так не бывает... — прошептал он. — А Руш согласится?
— Да бери же! — усмехнулся Дэнеш — и вдруг рассмеялся легко и звонко, неудержимо.
Эртхиа от неожиданности поперхнулся, закашлялся и сам не заметил, как тоже расхохотался во все горло. Они смеялись взахлеб, счастливо, необъяснимо. Поводья Руша перешли из руки Дэнеша в руку Эртхиа, Руш насторожил уши и чутко обнюхивал хайарда, словно желая подружиться с ним, и смирно стоял, пока в четыре руки на его спине устроили поклажу, а Эртхиа сел в седло и набросил на плечи серый плащ, подаренный стариком. Дэнеш, увидев плащ, зашелся в новом приступе хохота, и Эртхиа вторил ему, пока они не задохнулись и не принялись вытирать мокрые от пота и слез лица.
Тут Дэнеш опомнился, и отдал свисток, и научил Эртхиа звать Руша. Оба коня при этом прядали ушами и беспокойно озирались, пока у Эртхиа не получилось так, как надо.
— Теперь — пора! — радостно возвестил Эртхиа. — Я знаю, я чувствую, это то самое мгновение. Прими мою благодарность — и прощай.
— Прощай, до встречи! — махнул рукой Дэнеш, обнимая остававшегося с ним Ут-Шами.
Эртхиа едва шевельнул коленями — Руш прянул с места легко, как стриж бросается с крыши, на лету расправляя только в небе пригодные крылья.
Эртхиа вспомнил слова старика: “...и обретешь друга на всю жизнь”. Эртхиа еще не чувствовал этого, но уже догадывался, что другом может стать не только тот, к кому сразу чувствуешь расположение. Акамие и Ханиса, а еще раньше — Аэши он выбрал сразу. Как сказал тот, кто сказал ( может быть, его звали Тахином?), пара для души создана из нее же самой. И эту родственность, и эту общую, согласно трепещущую жилку Эртхиа с первого взгляда почувствовал в диком мальчишке-удо, в нежном брате и в пленном боге. Такого не было с Дэнешем. Но может быть, он создан из чего-то еще более скрытого и тайного, из тех теней души, которые стоят на страже ее чудовищ? И это сходство и родство не так легко разглядеть Эртхиа, любящему свет и не любящему заглядывать за границу тьмы?
Глава 32
Не в первый, ох, не в первый день пути, ближе к вечеру Руш вынес своего всадника к скоплению круглых юрт на берегу широкой реки Тирлинэ. Вокруг становища царила суматоха, которую Эртхиа без труда определили как праздничную. Ветер доносил веселые крики, смех, звон четырехструнных таров — и запах свежего, сочного жареного мяса, в изобилии наготовленного желтого плова и сладких ячменных лепешек.
— Ах, вот оно что! — сообразил Эртхиа, разглядев толпящихся на берегу, да и в воде плещущихся и пляшущих нарядно одетых людей. — Осень началась!
До осени удо не забивают скот и не купаются в реке. Если искупаться — накличешь грозу, а от нее в степи спасения нет. Часто молния бьет в одинокого всадника — разве можно подвергать путников опасности? Путник — он чей-то брат, или сын, или муж. Этот запрет соблюдается свято.
Но в первый день осени все купаются и едят свежее мясо, и это великий праздник перед осенней перекочевкой.
— Это и мой праздник, знаешь? — сообщил Эртхиа коню. — Поедем: искупаемся, попируем!
И Руш пустился во всю прыть.
Подъехав ближе, Эртхиа разглядел, что это становище рода Черной лисицы, и ему пришла в голову веселая мысль. Он достал платок и завязал им разгоряченное лицо по самые глаза.
Праздник был в разгаре. Как раз шло состязание певцов, игравших на тарах и выводивших немыслимые трели высокими голосами. Эртхиа спешился, взял дарну и направился прямо туда.
Гость есть гость, а на празднике гость — радость вдвойне, и мало ли почему люди прячут лица и одеты не по-нашему. Эртхиа поприветствовал окружающих на языке удо и по всем правилам, сообщил, что здоров и он сам, и его уважаемые родственники. Это были не праздные распросы: человек, приехавший издалека, мог принести с собой болезнь. Бывало, целые становища вымирали из-за гостя. Но Эртхиа весело и уважительно успокоил хозяев, и ему дали место в круге.
Он сел в середине, прижал дарну к груди. До покалывания в пальцах он любил ее стройное тело и звонкую душу. Дух захватывало при мысли, что судить его игру и пение будут не только замершие в предвкушении удовольствия кочевники, но и прежний владелец дарны — издалека, оттуда...
Эртхиа почтительно обнял дарну — и не устоял, и вспыхнула страсть, и растаял рассудок, и он ударил по струнам лучшими движениями, и перебрал все лады, и вернулся к первому ладу, и будто со стороны услышал свой голос — стрижа, бросившегося в полет...
Его приветствовали криками, окружили, хлопали по плечам, по спине, тормошили и гладили, и он обнимался со всеми, и благодарил, и кланялся, и хлопал по спине и по плечам. Только окаменевшее лицо одного молодого кочевника привело Эртхиа в чувство. Их взгляды на миг встретились — и тот вздрогнул, опустил глаза, быстро отвернулся. Уходя на край становища, где собирались состязаться всадники, Эртхиа не раз обернулся. Молодой кочевник следил за ним испуганными, остановившимися глазами.
На ровной площадке очертили круг — пятнадцать шагов в поперечнике. Всадники въезжали в него по двое и начинали теснить друг друга, не нанося ударов ни сопернику, ни его коню, лишь толкая его грудью своей лошади. Побеждал самый ловкий, лучше владеющий конем, умело выполняющий повороты и обманные движения и остающийся в конце один в круге. Тогда к нему въезжал новый соперник, и все повторялось сначала. Пыль стояла столбом, мужчины теснились у самого круга, выкликая имена всадников, вовремя уворачиваясь и подаваясь назад, женщины стояли поодаль, вытягиваясь на носках и подпрыгивая, чтобы лучше разглядеть, а дети носились, прыгали и вопили где попало: праздник! Эртхиа узнавал многих, внимательно следил за борьбой.
В конце концов в круге остался последний, победитель, тот самый молодой кочевник, который приглядывался к Эртхиа. Толпа взорвалась криками:
— Урмджин! Урмджин!
Эртхиа кричал тоже, но поднес к губам свисток, и очень скоро Руш аккуратно, но уверенно проложил к нему путь сквозь толпу.
Победитель еще красовался в круге, горяча коня, когда толпа расступилась и пропустила нового соперника. Увидев его, Урмджин побледнел, но отступать было невозможно.
Ах, как плясал и крутился, как уворачивался Руш, пропуская мимо самые сильные толчки, подставляя косо бок, и тут же, развернувшись на пятачке размером с платок, кидался вперед и толкал. Конь под Урмджином был силен, и ловок, и хорошо выучен, и, будь Эртхиа на Веселом, кто знает, как закончилась бы эта схватка. Эртхиа понимал это и сам. Недаром он всю дорогу учился понимать и направлять Руша, а также чувствовать моменты, когда конь не нуждается в его указаниях. Это был чудо, а не конь. Эртхиа нарочно покинул пределы Хайра не через Черные врата, а через соседний перевал — путь, нелегкий и в лучшее время года. Там он научился отпускать поводья и доверяться Рушу, оставлявшему далеко позади горных коз и серн, стремглав поднимавшемуся на почти отвесные склоны и не замедлявшему хода, спускаясь с них, находившему опору там, где, казалось, и ногу некуда поставить, — и перелетавшему пропасти с легкостью большекрылой птицы.
И Урмджинову коню было с ним не тягаться. А может, они поспорили бы еще, но всадник сам спрыгнул с коня, едва не попав под копыта Руша, упал на колени.
Эртхиа не был готов к такому. Он тоже спешился и подошел к Урмджину, не сознавая, как выглядит его завязанное пропылившимся платком, испачканное лицо с горящими глазами и нахмуренными бровями.
— Я одного знаю, кто так сидит в седле! — с суеверной дрожью в голосе воскликнул Урмджин. — Одного, кто так поет. Но он мертв. Не дух ли ты?
Озорная муха укусила Эртхиа под ребра — у него было достаточно времени, чтобы понять, и простить, и пожалеть несчастного Аэши. Времени, проведенного в долине Аиберджит, времени, которое ни вспомнить, ни забыть. Но муха есть муха — летит, куда не зовут, кусает, когда не просят.
— Дух, — важно ответил Эртхиа, кивая головой. И сорвал с лица платок.
Тишина пала вокруг. Только фыркали кони и смеялись бестолковые мальчишки.
И Аэши сказал со слезами на глазах:
— Если ты, мой господин, дух, то ты дух мщения. Я виноват, и я не прошу тебя о прощении, потому что и сам я никогда не прощу себя. Мой разум был помрачен, ревность и глупость пожрали мой мозг. Возьми мою никчемную жизнь и позволь мне служить моему господину в Небесной Степи!
Эртхиа онемел. Так, не говоря ни слова, он и кинулся к Аэши, и обнял его, и плакал вместе с ним, убеждая, что Аэши не причинил ему вреда, что все обратилось во благо, что он не дух, а живой и счастливый Эртхиа, и что больше всего он радуется этой встрече и тому, что может утешить своего верного друга.
Потом они торжественно окунулись в Тирлинэ и как побратимы-анды вместе сидели за праздничным угощением, рассказывая друг другу обо всем, что с ними было после той злосчастной свадебной ночи. Об одном просил Эртхиа: ничего не говорить ему о его семье.
Глава 33
Первым делом Эртхиа отправился на базар. У коновязи он кинул поводья на спину Рушу и сказал:
— Подожди меня здесь.
Руш, не вполне одобрявший нрав и повадки нового хозяина, ухватил его за ухо мягкими губами, мол, не очень там, и Эртхиа пришлось долго вытирать ухо краем головного платка. Он погрозил Рушу пальцем и ушел совершенно довольный.
На крикливом, деловитом, азартном и залихватски беспечном аттанском базаре Эртхиа поел пряного мяса, хрустящих шафранных хлебцов, смуглых сладких полосок вяленой дыни, медовых лепешечек, истекающей густым соком хурмы, напился обжигающе горького мурра и ледяной — до боли в зубах — воды, купил красивую пряжку и щегольски заколол ею плащ, купил платков, браслетов, серег и звонких подвесок, а заодно и забавных, весело расписанных глиняных игрушек и свистулек у разговорчивых бородатых купцов, насмотрелся вдоволь на их жен и дочерей, носивших многослойные шуршащие юбки, расшитые безрукавки, туго наполненные обильными прелестями, хитро закрученные повязки на головах и маленькие лицевые покрывала, не скрывавшие их огромных, похожих на черные маслины, глаз и густо насурьмленных бровей.
Потом, угостив Руша хурмой и финиками, позвал его с собой и пошел вверх по ступенчатым улицам между высоких желтых и голубоватых стен, над которыми виднелись буйные кроны тутовника, укрывавшего от посторонних глаз плоские крыши домов.
Вдоль улиц в желобах звенела вода, бегущая из множества источников наверху, из каменных колодцев в Доме Солнца. Воздвигнутый на огромной платформе из черного камня, дворец был виден с любого места в городе. Со всех сторон его окружали широкие ступени гигантской лестницы, и Эртхиа еще помнил, какой ценой давалась воинам Хайра каждая ступень. Плоскую крышу поддерживало множество колонн, грани крайних зеркально блестели на солнце, но в глубине между ними царил грозный мрак. Этот дворец больше походил на храм, хотя менее всего — на Храм в долине Аиберджит. Но в них было нечто общее: непостижимая тайна и сила, то, что вне человеческого разумения, но от этого не перестает существовать. Оно окатило Эртхиа волной неудержимой дрожи, неясным и нехорошим предчувствием, воспоминанием о том, что друг и жена, с которыми он так стремится встретиться, — совсем не то, что он сам, другие, не такие. Боги.
А он и забыл об этом, деля с ними превратности кочевой жизни и войны. Он думал только о своем царстве и радовался, что город так изменился с тех пор, как он его видел первый и единственный раз. Ему нравились горожане, и он радовался таким нарядным и понимающим толк в жизни подданным.
Было ли место в Аттане царю Эртхиа? На троне уже сидели боги.
Ладно, решил Эртхиа, чувствуя себя обманутым. Посмотрим, что из этого выйдет. Напрашиваться не буду.
Но дело было не в этом. Он чувствовал страх. Ему сказали идти, и он пошел. Тропа оборвалась над пропастью, но он должен сделать следующий шаг. Не повернуть обратно, не искать обходного пути — шагнуть прямо, в том самом направлении, в котором шел до сих пор.
Он не мог не войти во дворец. Хотя бы потому, что там находились его жены, а он был их мужем и защитником. Оставить женщин там, куда не решился войти сам? Это было невозможно.
Но страх, настоящий страх, подсекающий колени и ноющий в зубах, с которым не справиться, страх высоты, неведомый до сих пор, мешал сделать шаг.
— Я должен идти, — сказал он Рушу. — Что бы там ни было, я должен идти. К тому же мне советовали поторопиться.
И поднялся по ступеням, и прошел между колонн.
— Я — Эртхиа ан-Эртхабадр! — громко возвестил он в огромном пустом зале. Эхо схватило и подбросило его голос, заметалось с ним вверх и вниз, закружило, переиначивая и дразня. Эртхиа стиснул зубы. Узкие прорези в стенах от пола до потолка пропускали пласты света, наискось делившие зал. Эртхиа пошел вперед, то пропадая в тени, то маяча в полосах света. Это мелькание слепило глаза, а шорох шагов повторялся многократно со всех сторон, как будто идущий окружен был свитой, в молчании сопровождавшей его.
Когда он вышел из этого зала в другой, наполненный светом, как наполнен водой бассейн, потому что его не покрывала крыша, так и оказалось: по обе стороны от Эртхиа молча шли чернокожие аттанские рабы в пестрых повязках, с широкими золотыми кольцами, продетыми в носы. Эртхиа не дошел и до середины этого зала, как навстречу ему выбежал Ханис в светлых одеждах из лина, с тонким белым обручем на голове. Он улыбался.
— Ты! Наконец-то!
У Эртхиа отлегло от сердца.
Они обнялись как братья, и Ханис стремительно повел его в глубь дворца, не снимая руки с его плеча.
— Мы ждали тебя. Акамие рассказал нам, но это было так похоже на сказку! Только его уверенность и давала нам надежду. Неужели это ты?
— Как ты думаешь?
— Ты совсем не изменился!
— Ты тоже — это меня и удивляет. Я ожидал увидеть бога, а ты... ты совсем прежний, только одет по-другому. Ханис, Ханис, как я рад!
— Я и сам... Я так долго жил среди людей, что мне это понравилось. Не представляю, как я стал бы жить по-другому. Аттан слишком изменился, его боги повержены. Мне кажется, пришло время человека, и я стараюсь им быть. Ханнар спорит со мной...
— Ханнар? Это кто? — полюбопытствовал Эртхиа.
Ханис резко остановился.
— Женщины еще не знают, что ты пришел. Пойдем, мне надо многое сказать тебе. Пока они там занимаются ... — Ханис замялся, махнул рукой. — И это тоже — я все расскажу тебе, прежде чем ты увидишься с ними.
Он взял Эртхиа за локоть и что-то приказал рабам.
Когда они вошли в просторную комнату с большими окнами, на столе уже стояли блюда и кувшины, кресла с высокими спинками были услужливо выдвинуты. Эртхиа шел к столу, не отрывая взгляда от озабоченного, совсем помрачневшего лица Ханиса, на котором и следа не осталось от недавней радости.
— Сядем. Подкрепись с дороги. Я много раз представлял себе этот разговор, и всегда по-разному, и все равно не знаю, какое начало лучше. Пока ты ешь, позволь мне сосредоточиться.
— Я не голоден, — не садясь, возразил Эртхиа, — и если ты хочешь сказать, что мое возвращение нежеланно, то не стоит заводить речь издалека и выбирать какие-то особенные слова. Только позволь мне забрать моих женщин, и я сейчас же уеду. Мне всегда найдется место в кочевьях рода Черной лисицы или в Хайре.
Ханис опустил голову.
— Ты все же сядь. Я хотел бы, чтобы ты остался в Аттане. Но то, что я тебе скажу, намного хуже, чем ты думаешь. Поэтому садись и дай мне объяснить все по порядку.
В его голосе было столько горечи, что Эртхиа послушался беспрекословно.
— Я сказал тебе, что Аттан изменился, — начал Ханис. — Изменилось все вокруг, изменились мы сами. Когда мы в первый раз смотрели друг на друга в этом дворце — ты помнишь, как это было, Эртхиа? — кто предсказал бы, что мы снова будем здесь, союзники и братья? Сегодня у меня не больше прав на трон Аттана, чем у тебя, — ведь только тебе и Акамие я обязан тем, что мог сражаться за свое царство. Время богов истекло. Я стал человеком. Знаешь ли ты, что это значит? Я поступал, как должен был поступать, а теперь мне стыдно за мои поступки. Стыдно перед собой. Но этот стыд был известен и богу Ханису. Я носил имя, которое носили до меня все цари Аттана. Я должен был передать это имя следующему царю. Мне стыдно, Эртхиа. Я сделал то, что должен был сделать, чтобы было, кому передать это имя. Мне стыдно перед тобой.
— Я не понимаю тебя! — удивился Эртхиа. — Каждое слово твое понятно. Но все вместе я не могу понять.
— Дай мне договорить.
Ханис закрыл лицо руками.
— Ханнар не сможет родить тебе детей.
— Ханнар? Кто такая эта Ханнар, которую ты упомянул уже дважды?
— Ханнар — твоя жена. Ты знаешь ее под именем Аханы, и это был первый обман. Она не моя сестра. Моя сестра погибла.
— Не твоя сестра? Ладно, что это меняет? Почему ты обманывал меня?
— Я только поддерживал ее обман. Вспомни, когда она появилась среди удо, никто не знал, что я жив. Она воспользовалась священным именем царицы, чтобы повести за собой людей.
— Но мне-то ты мог бы сказать? Какое мне дело до того, как ее зовут и кто она? Я взял бы ее в жены, будь она хоть дочерью золотаря!
Ханис рассмеялся.
— Ты уверен? Дочь золотаря ты не взял бы и в наложницы. Нет, не спорь. Теперь — может быть, но не тогда.
Эртхиа пожал плечами, но не стал возражать. Он не мог не признать, что Ханис прав. Возможно, прав.
— И потом, я был богом, а ты — человеком. Мне казалось, что я могу действовать, не считаясь с тобой. Нет, хуже. Мне казалось, что я считаюсь с тобой, но это было не так. Мне было стыдно перед тобой, но я полагал, что есть вещи более важные. Например, чтобы у меня был наследник.
— При чем здесь я? — развел руками Эртхиа. И не нашелся, что еще сказать.
— Ханнар не родит детей тебе. И мне не родит детей никто, кроме Ханнар.
— Ты хочешь сказать, что моя жена должна родить тебе наследника? — опешил Эртхиа. — Ханис, если бы это был не ты, я бы...
— Я говорю тебе: она родила мне наследника. Родила. Этот ребенок был зачат в ту ночь, когда Аэши убил тебя.
Эртхиа медленно встал.
— Я убью тебя, Ханис. Я убью тебя. Я не верю тебе. Я не знаю, зачем ты это говоришь, но это не может быть правдой. Я... я видел тебя и в бою, и в пути. Я знаю тебя, Ханис, ты не мог сделать этого.
Ханис встал тоже.
— Я знал, что ты не поверишь. Пойдем, ты спросишь ее сам.
Эртхиа отшвырнул ногой кресло.
— Я пойду. А ты жди меня здесь. Я сам буду говорить с моей женой.
Раб, посланный Ханисом, побежал впереди Эртхиа, указывая ему дорогу. У высокой двери он согнулся в поклоне, отступая в сторону, а двое других, стоявшие по бокам, раскрыли перед Эртхиа тяжелые створки.
На Эртхиа пахнуло ладаном и рутой. Кудрявые дымки вились над курильницами в углах комнаты, по стенам пестрели вышивкой дорогие ткани, а в середине, на уложенных в несколько слоев коврах, сидели три женщины в ярких платьях. Одна укачивала на руках дитя, а ее подружки, сидевшие спиной к Эртхиа, переговаривались шепотом, наклоняясь друг к другу. Эртхиа схватился рукой за косяк.
Та, что держала ребенка, подняла голову и округлила темные глаза. Другие, всполошившись, обернулись. С минуту Эртхиа молча смотрел на них, а они — на Эртхиа.
Первой опомнилась Атхафанама. Она вскочила, подбежала к брату и схватила его за руки.
— Дай мне скорее монетку! Заплати за радость, чтобы не сглазить!
Эртхиа сдернул пару перстней с пальцев, сунул ей в ладонь.
— Говори...
— У тебя сын, посмотри, — и она потащила его в комнату. Эртхиа пошел за ней с каменным лицом.
Рутэ поднялась, сияя, подала ему сына. Эртхиа неловко принял его на вытянутые руки. Ребенок тут же гневно заорал. Его лицо покраснело от натуги, он выворачивался из рук и выгибался, и бил ножками воздух. Эртхиа закусил губы, на лбу его выступил пот: он боялся выронить маленького, а взять покрепче не решался.
— Весь в отца! — довольно сообщила Атхафанама, ловко подхватив дитя из рук перепуганного Эртхиа.
Эртхиа опомнился, поймал пальцами маленькую ручку, подержал, улыбаясь. Повернулся к Рутэ, не зная, что сказать. Она припала к его груди и этим все решила: ему оставалось только обнять и благодарить. Когда же Рутэ сочла, что пока с нее довольно, Эртхиа оказался лицом к лицу с незнакомой красавицей, очень похожей на Атхафанаму, только ниже ростом и светлее лицом. Красавица поклонилась ему и смущенно потупила глаза, теребя переплетенные жемчугом косички.
— Что же ты, — шепнула неугомонная Атхафанама, — это же Дар-Ри-Джанакияра, дочь нашего дяди, твоя старшая жена.
— Хорошо... — медленно кивнул Эртхиа. — Это хорошо. Здравствуй, жена. А почему Ахана... Ханнар не с вами?
Дар-Ри-Джанакияра и Рутэ переглянулись, поджав губы, но уж Атхафанама не смолчала.
- Эта гордячка ведет себя так, словно она и ее отродье — не чета нам всем.
Эртхиа молниеносно развернулся и схватил ее за локти.
— Вот как? — прошептал он, глядя сестре в глаза. — Вот как! Пойдем-ка.
И он вытащил испуганную Атхафанаму за дверь и шикнул на рабов, чтобы убирались.
— Говори, ты-то что знаешь? — приступил Эртхиа к ней.
— Что я должна знать? — попыталась увильнуть Атхафанама, пряча глаза и стиснув пальцы.
— Не знала бы — не посмела бы назвать отродьем сына моей жены. Говори, а не то...
Атхафанама заплакала, закрыв лицо ладонями.
— Ненавижу, ненавижу ее. Она змея! Ханис не виноват — она сама пришла к нему в ту ночь, когда ты поехал за Рутэ. Не постыдилась даже того, что я спала в той же юрте! Знаешь, что она ему говорила? Что Аттану нужен наследник их солнечной крови, что Ханис должен это сделать, потому что у меня никогда не будет детей от него, а у нее самой — от тебя. Говорила даже, что пойдет за него, хоть и второй женой, все равно; раз у меня детей не будет, ее дети наследуют трон.
— Второй женой? За Ханиса? — почернел лицом Эртхиа. — А он?
Атхафанама замотала головой, замахала руками, в голос разрыдалась.
— Что мне до их трона! Мне бы Ханису сыночка родить, такого маленького, как у Рутэ... Только я тогда об этом не думала, глупая была. Мне бы тогда за косы ее из юрты выволочь, чтобы дорогу забыла... А я думала: пусть будет у Ханиса наследник, а тебе потом скажу, чтоб ты выгнал ее с позором, как распутную рабыню, чтобы камнями побил...
— Подожди! — оборвал ее Эртхиа. — Она за Ханиса собиралась. Что Ханис ей сказал?
— Да ты что, Ханиса не знаешь? — напустилась на него Атхафанама. — Чтобы он о таком хоть подумал... Он ночей не спит, мается, думает, я не знаю, а я все вижу. А этой — хоть бы что. Родила своего рыжего и ходит, подбородок задирает. Нас не подпускает, никому не показывает.
— Откуда ж ты знаешь, что рыжий?
Атхафанама всхлипнула, махнула рукой.
— Ханис сказал.
— Он знает, что ты знаешь?
Атхафанама закивала.
Эртхиа помял в пальцах край плаща.
— Веди меня к ней.
Он думал — убьет.
Ханнар сидела в кресле, покачиваясь, держала у груди младенца, и они были заняты извечным делом: младенец сосал, а Ханнар смотрела затуманенным взглядом.
И Эртхиа понял, почему Ханис устроил так, чтобы он сначала увидел своего сына. Ханис не просил пощады ни ей, ни своему ребенку. Но не сделать совсем ничего он не мог — и Эртхиа понял его. Теперь понял.
Ханнар подняла глаза и увидела хайарда. Она не ожидала, что Ханис позволит Эртхиа встретиться с ней наедине. Она и не верила в то, что он вернется. Ей стало страшно. Но она не пошевелилась, пока младенец не выпустил грудь.
Эртхиа увидел, что и с другой стороны на груди платье намокло от молока. Ему стало жалко ее, так жалко, что оставалось только повернуться и пройти по всем коридорам и залам обратно, между колонн, по ступеням, махнуть рукой Рушу и идти прочь из этого города.
Он потом заберет Рутэ и Дар-Ри-Джанакияру, он не может сейчас видеть женщин, он не может видеть детей. Только потому, что он и Ханис зачали детей в одну и ту же ночь, собственный сын не позволил Эртхиа отомстить. Но было выше его сил задержаться в этом городе еще хоть мгновение.
“Когда наденешь плащ, не снимай”, — вспомнил он слова старика. Это был только поворот дороги? Ему — дальше? Эртхиа шел, потому что не мог остановиться, уходил, потому что не мог оставаться здесь. Где бы он мог остаться?
Куда теперь?
В Храм, сказать старику, что его пророчество не сбылось и хайард не станет царем в Аттане? Ради этого не стоило бы и коня седлать.
В Храм. Остаться в долине Аиберджит, как остался в ней царевич Кунрайо. Теперь Эртхиа понимал, почему у молодых жрецов такие скорбные лица. Он готов был стать одним из них. Плащ уже бился за его плечами, и он стремительными шагами, чуть не бегом, спускался по длинным ступенчатым улицам прочь, прочь от дворца, прочь отсюда, прочь ото всех.
Один друг убил его, а другой в ту же ночь спал с его женой, и сестра его знала об этом и не сделала ничего, и все думали о своих великих и не очень чистых целях... Никто не думал об Эртхиа.
Его как будто уже тогда не было среди них.
Все правильно. Ему среди них и не место.
“Не отплачивал я и тем, кто был со мной жесток”. Теперь Эртхиа знал, как это делается. Надо просто уйти. И он уходил.
Ханнар, сунув ребенка в руки оторопевшей Атхафанамы, бросилась следом.
Она пробежала по всем коридорам и залам, по всем ступеням, по которым прошел он, не обращая внимания, что люди изумленно оборачиваются и качают головой вслед — вслед ей, последней аттанской богине. Она запыхалась, но догнала его, на лету поймала край плаща. Эртхиа обернулся. Краска бросилась ему в лицо; не останавливаясь, он дернул плащ. Ханнар держала обеими руками. Тогда он рванулся так, что ткань затрещала; что-то щелкнуло, пряжка отскочила и зазвенела на ступенях. Плащ остался в руках Ханнар.
Она снова догнала, схватила за руку. Эртхиа выдернул руку. Но остановился. Тогда Ханнар взяла его руку и прижалась к ней щекой. Эртхиа посмотрел ей в глаза.
И жизнь вздохнула — и продолжилась.