Громкий звонок в дверь ровно в пол-десятого утра. Мои мама и любимый мужчина только что благополучно отчалили к местам службы – госпиталю МВД и экстравагантному информагентству соответственно. Лично я пятый месяц пребываю на больничном после трех недель беспорочной службы секретарем-менеджером в фирме по продаже средств мобильной связи и глупого ДТП, случившегося между мною – пешеходом с огромным стажем - и неким «Фордом».
Тяжело хромая, я ковыляю в общий с еще двумя квартирами коридор, упирающийся в добротную железную дверь с гаражным замком. Не успеваю еще вставить в него устрашающих размеров ключ, как из-за двери доносится громкий голос:
- Женечка, это бабушка приехала!
«Кто ж еще в такую рань!» - мысленно усмехаюсь я. Мечта о мирном, спокойном дне со стройным рядом пивных бутылок под столом, вольными разговорами по аське и неполиткорректными фильмами по видео с треском падает в тартарары. Где уж ему, этому дню, против ветерана труда из стального сталинского поколения?
Делать нечего. Я капитулирую и с диким скрежетом поворачиваю ключ в замке. И я непритворно счастлива видеть ее живой и здоровой. Все-таки семьдесят семь лет – не шутка… Нет, отмечаю я, выглядит хорошо. Не хуже, чем все последние пять лет после смерти деда. Она целует меня в плечико (а как еще прикажете, если в ней – полтора метра с кепкой, а во мне – модные 175 см?), приговаривая: «Здравствуй, маленькая моя… большая…» Глаза – молодые, шустрые, угольно-черные; седые волосы коротко, почти по-мальчишечьи острижены («Тяжело мне, Женюшка, с косами-то маяться – мыть их, сушить…»), фигурка – миниатюрная, худенькая, впору мимо пройти и не заметить.
Проходит, раздевается:
- Я у мамы пододеяльник брала, постирать. Сейчас подштопаю – как новый будет…
Жаль, что я не умею краснеть.
- Да мы бы сами… - бормочу неловко, пытаясь уменьшить свой рост хотя бы вдвое. А она тут же вскидывается:
- Еще чего – сами! Мама работает каждый день, устает, а ты – больной человек, да и рука в гипсе! Тебе сил надо набираться! Не этот же твой… стирать будет! А вот мой Виктор Иваныч…
Конечно, моя сломанная в аварии рука еще болит по утрам и вечерам, хотя и выглядит вполне целой, а нога в устрашающего вида аппарате Илизарова вечно болит, зараза, и отекает, как бочка, но все-таки я человек молодой… Но подобные невысказанные мысли тут же прерываются энергичным:
- И стиральной машины у вас нету, а у меня есть!
Туше. И что я скажу этой маленькой железной леди, которая вместо того, чтобы мирно калякать с соседками на лавочке, каждый день с утра пораньше лезет в переполненный автобус, чтобы приехать на другой конец города и поухаживать за больной внучкой?
…Пару дней назад у нас раздался телефонный звонок, и пожилой женский голос спросил:
- Ираиду Александровну можно услышать?
- Она здесь давно не живет, - отвечаю я гораздо грубее, чем надо (он придет через час… Господи, что бы надеть, чтобы спрятать уродливую железяку на ноге? Какую блузку? Какую помаду? Контактные линзы… Только бы он не понял, что я все еще его люблю… Надо шампанского… Нет, не любит он шампанского… Он Гребенщикова любит… Где я ему на Урале живого Гребня возьму?!)
- Не живет? – удивляется старая зануда, - а я слышала, у вас лялька заболела, так она с ней сидеть ездит…
Я проглатываю мат на трех языках и бросаю трубку. Чтоб не перезванивали, захожу в Интернет. Лялька, значит?!.. Четверть века живу – и все лялька?.. Богатыри – не мы?
Выпьем за страсть. Страсть как хочется выпить… Бутылка с крепким пивом стоит совсем близко – в тумбочке со старыми книгами. Но – конспирация, Ватсон, и еще раз конспирация. Огорчать эту святую женщину? Ни за что.
Она с энтузиазмом возится на кухне, предварительно выспросив, что мы ели сегодня на завтрак и доложив, что лично она утром съела одиннадцать пельменей и один кусок хлеба («И как вы хлеба не едите – мы в войну на одном хлебе выживали»). А чаю она перед выходом не пила, потому что почки уже не те, а на автобусе ехать долго. Но зато сейчас она чаю выпьет, и непременно горячего и с сахаром («Без сладкого нельзя – он для головы полезный. Ну куда тебе еще худеть? И так как из концлагеря», - сокрушается она, с жалостью разглядывая мои драгоценные 90-60-90).
Я вздыхаю, чувствуя, как во мне опять просыпается то, что сейчас совсем не нужно. Совесть. Никто, кроме бабушки, ее пробуждать не умеет.
...Двадцать лет назад. Я – стриженая, похожая на пацана девчонка-сорванец. Сижу на кухне и, балуясь, манерно подношу к губам длинную сладкую палочку-соломку:
-Бабуль! Смотри, я курю!
- Вырастешь – по-настоящему закуришь.
На строгом смуглом лице – ни тени улыбки. Я замолкаю, поспешно прожевываю злосчастную соломку и бормочу:
-Нет, бабуль… я пошутила… я никогда не буду курить!
Потом я, совсем как дедушка Ленин, давала много разных обещаний разным людям. Но сдержала только первое.
PS: …- Нет, бабуль, мы тебя одну в Барнаул не отпустим! Две тыщи километров все-таки, а ты уже давно не девочка!
Взгляд, исполненный благородного негодования:
- Как вы не понимаете? Павочке тяжело ко мне ехать!
Павочка – ее старшая сестра 85 лет от роду. Непростое послевоенное время забросило ее в Барнаул, да там и оставило. Трое детей, шестеро внуков, одна правнучка…
- Ну вы же с ней по телефону недавно говорили, с тетей Павой все нормально!
- По телефону дорого! – с изумительной логикой заявляет бабушка и идет собираться на вокзал...
PPS: Вот и все. Сегодня, 5 февраля 2013 года, моей бабушки не стало. Ей было 87 лет. Спасибо всем, кто, читая этот рассказ, улыбался...