Я украдкой поглядывал на нее и все старался припомнить, где мог видеть это лицо? Полчаса спустя, когда мне назвали ее имя, набрался смелости обратиться к ней и бухнул нечто тяжеловесное, витиеватое и неуклюжее:
- Вы не могли бы мне объяснить, почему мне так упорно кажется, что я вас знаю? - сказал, и моментально ощутил себя эдаким дешевым донжуанчиком. И смутился. Но она приветливо улыбнулась и ответила:
- Так ведь я дважды была у вас в гостях. Помните - зимой? - и я, моментально вспомнив, смутился еще сильнее. Забывать такие вещи! Есть от чего придти в отчаянье...
Извинениям моим не было конца, а она в ответ лишь улыбалась - всё так же, тепло и по-доброму.
Да, полгода назад, зимой, она выглядела иначе. Какие силы произвели в ней эту перемену? С е й ч а с передо мной стояла прямо-таки изящная женщина, а тогда... Тогда, в день нашего знакомства, помнится, взгляд мой скользнул мимо ее простоватого (как мне показалось) лица, и я был лишь чуть более обычного вежлив и учтив с нею, как и полагается хозяину, если в гости приходит незнакомый человек (тем более - женщина).
...Вечер набирал темп. Ее часто приглашали на танец, она охотно шла, легко, раскованно танцевала, а возвращаясь, садилась за стол напротив меня, адресуя мне свою неизменную улыбку, которая заставляла меня всё пристальней вглядываться в ее лицо. Улыбка была приятна уже тем, что раскрепощала меня, словно говоря: "Не бойся казаться навязчивым! Ведь ты мне совсем не безразличен!". Глаза ее, правда, были будто прикрыты туманной завесой: прятались за ресницы и подглядывали оттуда за мной, и это настораживало. Но какой-то бес внутри меня нашептывал: "Оставь свои опасения! Ты нравишься женщине - что в этом плохого?".
После, уже далеко за полночь, трио гитаристов сыграло "прощальный вальс", и с первыми его аккордами она, упреждая прочие приглашения, вдруг тихо сказала мне через стол:
- Потанцуем?
Вальс отзвучал, и я сел рядом с нею, испытывая прямо-таки юношескую робость от посторонних косых взглядов на нас. Мы поговорили о чем-то малозначащем, и через две-три минуты решили оставить шумную компанию. До чего же полезно бывает иногда взять да и наплевать на "общественное мнение"! Судачьте, переглядывайтесь на здоровье - мы ушли в м е с т е, и всё!
Жили мы, как оказалось, на одной улице, и был полнейший резон проводить ее в столь поздний час до дому. Пока шли, она сдержанно, полушутя жаловалась на свои вечерние туфли с высоченными каблуками, которые были никак не приспособлены для хождения по камням и шпалам. Я поддерживал ее под руку и вел какую-то отвлеченную пустяковую беседу - "пустяковую" из-за все еще не исчезнувшей моей робости, а не оттого, что не о чем было говорить.
У подъезда ее дома нам следовало распроститься, и в эту секунду какая-то скрытая сила толкнула нас друг к другу. Всё случилось столь неожиданно, что мы, тихонько поцеловавшись, замерли один у другого в объятиях, боясь, поверить в происшедшее, боясь спугнуть невесть откуда родившуюся в нас взаимность.
- Тебе не холодно? - спросил я.
- Нет, - чуть слышно ответила она счастливым голосом. - Мне хорошо.
Снова долго молчали, потом опять поцеловались - не слишком смело, но каждый - с ощущением внезапно свалившейся на человека светлой радости.
- Как ты изменилась, - сказал я. - Где были раньше мои глаза?
- Да-а, - тихонько отозвалась она. - Не туда смотрел, наверное? - Сказано было без тени упрека, скорее в шутку.
Я мягко повернул ее лицом к свету и попросил:
- Посмотри на меня.
Она зажмурилась и отрицательно помотала головой.
- Посмотри, не бойся, Мне кажется, у тебя голубые глаза, и я хочу убедиться в этом.
Она кивнула:
- Голубые, - и открыла глаза, и я поцеловал их поочередно, прямо в мягкие ресницы.
- Как тихо на улице, - сказал я, и дотронулся до ее волос - жесткие. - Была в парикмахерской?
- Была.
Опять вспомнилась она прежняя, какою видел ее в декабре. Тогда она не носила причесок.
- Отчего ты так изменилась? Зимой выглядела... н-ну прямо как затравленный заяц. А сейчас будто родилась заново. Такой я тебя и представить себе не мог.
Кивнула:
- Плохо было зимой... Тяжело и плохо. Сейчас немного легче.
В словах этих опять-таки не было ни намека на укор, но я почувствовал, что укоряю себя сам. Почему мы тянемся к человеку лишь тогда, когда он уже перестрадал, справился со скрытой ото всех бедой и получил возможность немножечко следить за собой? Почему?? Где же наша человеческая чуткость и наше сострадание? Отчего столь слепы бывают подчас наши глаза - слепы до такой степени, что превращают душу в неуклюжий придаток нашего "я"? И я почувствовал, как шевельнулась во мне потребность извиниться перед нею, хотя формально ни в чем виноват не был.
- Ты хорошая, - сказал я. - По-моему, ты просто бедный ребенок.
- И немножечко несчастный, - добавила она. - Чуть-чуть, - и посмотрела на меня своим туманным "с поволокой" взглядом, который теперь совсем уже не настораживал, потому что я видел: ее глаза глядят на меня отнюдь не "призывно", как показалось было мне сначала, а скорее заинтересованно, хотя и устало. Они даже были слегка воспалены - наверное, от перенапряжения или недосыпания.
- Устали глазята? - спросил я.
Она кивнула:
- Устали. А в левый вчера еще и песочек попал (так и сказала: "песочек", и я невольно притянул ее к себе покрепче и спрятал ее голову у себя на груди).
- Бедняжка. Ну просто совершенно несчастный ребенок! - сказал я, прижавшись щекой к ее виску, и она, соглашаясь, молча кивала, так и не оторвав лица от моей груди).
Дальнейшее вспоминается мне так четко, будто всё было минуту назад. Вот мы, обнявшись, вполголоса переговариваемся. И вскоре я узнаю", что живет она с матерью и братом, и что кроме них в квартире спит сейчас ее трехгодовалый сынуля. Потом она грустно, в двух-трех словах объясняет мне, что с мужем ей не повезло, что были даже настоящие драмы на этой почве. И уж совсем грустно и мечтательно добавляет:
- Любви бы... Большой, огромной...
Долго стоим, наслаждаясь тишиной и нашей близостью. Наконец, я спрашиваю:
- Скажи, ты родилась здесь, в нашем городе?
- Нет.
- Значит, переехала?
- Тоже нет.
- ???
Поглядела на меня, широко улыбаясь и устало щурясь:
- Меня сюда привезли.
- А-а, понимаю: ребенком, да?
- Опять нет.
- Хм!.. Да ты еще больше загадка, чем я думал!
Она, не отвечая, приникла ко мне.
- Так кто ж тебя привез сюда, воробей? - допытываюсь я.
Молчит. И это молчание подсказывает мне ответ:
- Муж?
Кивает.
Молчим вместе. Я, кажется, напеваю что-то про себя, затем спрашиваю:
- Откуда же ты, малыш? Из каких краев тебя привезли?
- Из Братска.
- О-о! Плотину строила? - ляпаю я, забыв, что плотина уж лет пятнадцать как построена.
- Нет. Выросла там. А плотину папа и мама строили.
И опять молчим, и снова ласка, нежность и редкие, ненавязчивые поцелуи.
- Ты, наверное, хочешь спать? - спрашиваю наконец.
Она не признается, но я вижу, что очень устала, хотя так же, как и я, не хочет уходить, прерывая тем самым наш сон-явь. И все-таки мы прощаемся. Завтра - те же вечные заботы. И у нее, и у меня. А всё это вот, только что происшедшее - просто маленький подарок судьбы.
- Давно не было мне так хорошо, - говорит она, и в глазах - признательность. - Мы увидимся завтра?
- Непременно увидимся! - горячо отвечаю я, и опять целую ее, на прощанье. Но поцелуй получается чересчур уж "покровительственным", а ей не хочется столь бледно прощаться с чудесным нашим полусном, хочется задержать его хоть на минуту, хотя бы на полминутки. И она находит мои губы своими губами - и это уже чудный, полновесный финал!
Да, мы оба взрослые, нам не составляет труда расстаться, пожертвовав поцелуями, потому что самое важное мы все-таки уносим в себе, в памяти наших душ.
- До завтра, малыш! - говорю я, нехотя выпуская из своих ладоней ее пальцы.
- До завтра, мой хороший, - отвечает она и скрывается за дверьми подъезда.
Я медленно иду вдоль нашей улицы к своему дому. Небо уже заметно посветлело, скоро начнется утро. Как тихо вокруг меня! И как славно и мирно на моей душе...
Спокойной ночи, малыш! Как знать, быть может, мечта твоя недалека от реальности? Счастья тебе, большого и заслуженного.
6.05.78 - ноябрь 2002