Он сходил с ума. Ничто и никогда он так ясно не ощущал, как это достаточно быстрое скольжение по ледяной наклонной плоскости безумия. Пытаясь уцепиться сгрызенными под корень ногтями за малейший выступ, за выбоинки нормальности в этой идеальной плоскости кривого зеркала. Но продолжал скользить…
Слоняясь под дождем, он искал себя в отражениях скучных фасадов в скучных лужах. Или в отражениях одних людей в зрачках других людей. Но нигде его не было. Была она, только она, везде – она. Так было вчера, сегодня, наверняка будет и завтра. Ему было любопытно наблюдать, как она заполняет собой весь мир и поглощает остальных – одного за другим. И он улыбался, потому что его она поглотила первым. Приятно быть первым хоть в чем-то.
А она, ничего не подозревая, продолжала жить, легкомысленно смеясь по пустякам, пропуская лекции и целуясь с мальчишками в пропахших петуниями аллеях парка. Не замечая сумрачной тени, следующей за ней по пятам. Не думая о том, что может стать для кого-то целым миром. Иногда – вообще ни о чем не думая, просто радуясь собственной юности и беззаботности.
Он жил напротив – окно в окно. Проводил вечера, когда она была дома, с потушенным светом и биноклем в руках. Ненавидел её коричневые шторы из плотного шелка. Впрочем, она редко их задергивала, совершенно не заботясь о том, видит ли кто-нибудь, как она переодевается или разгуливает по комнате в одних трусиках.
Спать она ложилась с огромным пушистым медведем, вызывавшем в нем ненависть и ревность. А когда он впервые увидел, что она сменила медведя на высокого смазливого брюнета, то едва дождался следующего вечера, когда смог подкараулить её любовника в темной подворотне и избить.
Правда, ему самому больше досталось – дня три провалялся с сотрясением мозга, и сломанное ребро долго болело. А брюнету – хоть бы хны.
Через месяц брюнет переселился к ней, а ещё через два на её пальце заблестело колечко.
Этот блеск ослепил его и слился с сиянием сверкающей глади, на которой он уже не видел ни малейшей зацепки. И скользил, скользил в мерцающую тьму своего безумия.
Он перестал выходить из дома, питаясь консервами и сухарями. Только окно и бинокль. Глаза болели и слезились. Иногда, когда она долго не появлялась, он подходил к духовке и долго стоял на коленях перед темным провалом, размышляя, не пора ли открыть газ. Потом возвращался к окну и ждал.
Но однажды она не вернулась. В её комнату внесли другую мебель, а шторы сняли и заменили вертикальными жалюзи в розовый цветочек.
И тогда плоскость его скольжения тоже стала вертикальной…