Пожалуй, следует начать с отца.
Было это весной, поздней весной, когда и снег, и солнце начинали бороться за свое существование. И соответственно, на улице стояла та мерзкая погода, которую, как я думаю, никто не любит: снег, подтопленный солнцем, лежал на тротуарах и дорогах, и не думал убираться туда, где ему самое место – слякоть, грязь… фффу-у!!!
И вот, в один из таких дней, мой отец шел домой, желая приобщиться, как и все, к обеденному перерыву. Светило солнце, пели первые пташки, и мой отец, хотя и был голодным, как зверь, не особо торопился и наслаждался картинкой, совершенно забыв про то, что у него под ногами.
Батюшка мой был немного небрежен, и по причине этого на ногах у него имели честьместо быть демисезонные ботинки, которым в обет сто лет. Поношенные и дырявые то есть. Ну и, соответственно этому, ноги у отца промокли. Ну… мой старик всегда отличался отменным здоровьем, поэтому он не обратил на сей факт совершенно никакого внимания. А ноги у него, надо заметить, промокли насквозь. Ну и черт с ними!
Итак, папаша мой пришел домой, напевая себе под нос какую-то лабуду, снял горемычные ботинки, пнул их под полочку для обуви и отправился в ванную, дабы скинуть с своих бренных ног злосчастные промокшие (и к тому времени уже подозрительно пованивающие) носки.
Путь в ванную лежал через коридор, выстеленный линолеум гадко желто-зеленого цвета. Надо сказать, что и сам линолеум был препротивнейший. Сколько нервов он попортил моему отцу, когда тот пытался его постелить: и размеры кусков не подходили, и края загибались, и даже ни с того ни с сего этот линолеум загорелся один раз! И с тех пор у папочки моего с линолеумом были особо крайние разногласия.
Видимо, на почве этих разногласий, линолеум решил сыграть с отцом семейства очень злую и глупую шутку. Я не помню подробностей, только знаю, что папаша мой поскользнулся, взмахнул руками (а мигом позже и ногами) и упал. Причем неудачно. Темечком прямо о косяк находящейся рядом двери. Дома в этот момент никого не было. Папа жахнулся настолько сильно, что, видимо, потерял сознание, а когда очнулся, попытался доползти до телефона, дабы вызвать скорую. Но, видимо, пока он валялся в обмороке, большая часть жизненных сил оставила его, пару литров крови выплеснулось на линолеум, а в члены и органы забралась коварная слабость. Так и умер мой родитель в тщетных мучительных попытках добраться до аппарата Белла.
И когда домой пришла мама, таща меня за руку из детского сада, все было кончено.
Так умер мой папа.
Мне тогда было пять лет.
И с тех пор живу я один с мамкой. Мамка за эти тринадцать лет не нашла себе ни мужа, ни просто мужика. И все эти годы я жил под женской опекой, не имея возможности хотя бы раз опереться на крепкое мужицкое плечо в момент, когда мне трудно. Маманя меня холила и лелеяла, конечно, делала все возможное, чтобы меня воспитать, как считала нужным, но вы сами понимаете – мамкино внимание, без вмешательства мужчины, оно и есть мамкино внимание. В какой-то период мне надоело все это размазывание по тарелке, и я пошел на улицу. Не то, что я стал наркоманом или алкоголиком или кем-то там еще, хотя я пробовал и то, и другое, и третье, но сами понимаете, на школу я, естественно, частенько забивал и бывал там крайне редко. Из всех законов выживания я принимал только уличные: сам добивайся того, чего тебе надо, скаль зубы, бей, когда бьют тебя. Здесь, в принципе, единственным авторитетом для тебя можешь являться только ты сам.
Ну и как вы считаете, кем я вырос, кем стал? На этот вопрос, к сожалению, я вам ответить не смогу. То есть сам я знаю, кто я такой, а вам объяснить не смогу. Почему? А очень просто: у всех людей есть стереотипы, но у многих они разные. Так и нет общего определения моему статусу. Одна категория людей назовет меня долбоёбом, а другая сочтет разъебаем. Так что только вам судить, кто я такой.
О школе я вспомнил к шестнадцати годам, но было уже поздно. И что теперь делать? Идти в вечерку – несерьезно, техникумы и ВУЗы для меня закрыты навсегда, в ПТУ поступать самому не хотелось. Хотелось работать, но, опять же, где? Грузчиком? Ну его на хрен. А больше я работ, где не нужны какие-то определенные навыки, не знал.
Читая эти строки, вы ,наверное, поймете, что вопреки закону улиц, перейдя шестнадцатилетний барьер, я почему-то поумнел, резко выделясь из группы своих ровесников, стал думать о жизни. То есть из быдла, в которое я понемногу стал превращаться за все эти годы, я сумел снова трансформироваться в человека. Хм, это лично мое мнение, и если вы считаете иначе, я вас не могу убеждать в обратном.
Смешно получается. Выходит, что я – жопа с человеческим лицом. Так-то!!!
А о чем, по-вашему, может думать человек, когда думает о жизни? Ну… то есть… ну, как вам объяснить… когда человек говорит, что думает о жизни, он и вправду о ней думает, но он же не воспринимает ее как какой-то предмет, который можно положить себе в карман, ведь так? Выходит, что жизнь – это явление абстрактное, а мысли движутся по чему-то более реальному.
Не знаю, как вы, а я вспоминаю прожитое.
Только начнешь думать, так моментально и всплывает в памяти та замечательная картина, как мы вдвоем вместе с Севкой Петровым во втором классе пошли на поле, которое находилось за заводом, чтобы покурить травы. Нам Федька Савченко из шестого «Б» рассказал, о том, что все классные пацаны траву курят. Ну, вот мы, значит, и решили стать классными пацанами. Взяли мы с собой рулон туалетной бумаги и 200 грамм сосательных конфет «Барбарис». Думали, вот травы покурим, а обратно пойдем как настоящие мужики, хрустя «Барбарисом», а все будут на нас смотреть и думать, какие мы крутые. Пришли мы с Севкой на поле. Столько травы!!!!!!!!! Сразу поняли, что на всю жизнь крутыми станем. Севка мне еще раньше говорил, что видел, как у него отец махорку курит, ну и, соответственно, как забивает. То есть, как опытный, вызвался делать нам с ним папиросы. Нарвали мы с Севкой травы, он начал совершать манипуляции, приводящие к созданию папирос, аккуратно облизывая туалетную бумагу. Я бережно достал из кармана форменных брюк коробок спичек. В том возрасте мы относились к спичкам как к чему-то божественному.
Севка протянул мне самодельную папиросину и испуганными, но в то же время и жаждущими ритуала, глазами уставился на меня. Я сунул распадающийся от малейшего прикосновения кусок бумаги с требухой в рот и зажег спичку. На поле не было тихо, стрекотали кузнечики, щебетали какие-то полевые птицы, да и с завода все время доносился какой-то неровный гул, но характерный треск зажигающийся спички был слышен отчетливо. И звук этот еще более уверил нас с Севкой, что мы приобщаемся к чему-то глобальному.
Трава загорелась не сразу. Нам для этого понадобилось чуть ли не половину коробка извести. Да и то она не тлела, как отцовская махорка, говорил Севка, а вонюче дымила. Но так и надо, сказал Севка, потому что махорку курят все, а траву – настоящие парни.
Я сделал осторожную неглубокую затяжку. Конечно, мы тогда и понятия не имели, что значит курить «в затяг», но рот и горло защипало сразу же. Я сморщился, закрыл глаза, закашлялся и попытался выкинуть папиросину, но Севка меня остановил.
– Ты что!!! Ты что разве не хочешь стать классным пацаном? Я понимаю, что плохо, а ты терпи. Думаешь, классным пацаном легко становиться? Знаешь вон Петьку Трофимова из седьмого «В»? Знаешь ведь, что он пятерых человек положил? А все почему? Потому что он штангой занимается! А думаешь, это легко? Это тяжело, Леха. А он занимается. И терпит. И ты терпи.
И я терпел. И даже старался не кашлять. Я только прятал от Севки глаза потому, что они слезились, а ему говорил, что уже вот, что уже начинаю себя чувствовать настоящим пацаном. Впрочем, Севка делал то же самое.
И вот мы стали классными парнями. С той поры, мы стали с Севкой закадычными друзьями; гуляли, пили, искали на свою жопу приключений – все вместе. Ведь такие реальные пацаны как мы всегда должны держаться вместе.
Травки-то мы покурили. Но мы были одни, и никто не видел нашего приобщения к настоящей жизни, и никому не могли доказать этого, а только наоборот, все остальные могли убедиться в обратном. И потащили мы кульки с травой прямо в школу. Чтобы всем в живую показать, что из себя представляем.
На большой перемене мы собрали всех, кого только можно в мужском (господи, сколько прелестей для неокрепшего ума восьмилетних мальчишек таило в себе это слово «Мужской") туалете и с загадочным видом достали кульки туалетной бумаги с травой. По рядам пацанов пробежали неуверенные смешки. Севка спер из дому для этой цели бензиновую зажигалку, в этот раз траву разожгли мы быстро, и стали с шумом ее втягивать, с усмешкой глядя на отвисшие челюсти приятелей.
Школьный туалет это вам не поле, и дым и гарь, воспроизводимые тлеющей травой, стали быстро разноситься по этажу, о чем было доложено нашему физруку Сергею Петровичу. В молодости он был профессиональным военным, имел зычный голос, внушительную фигуру и командирские навыки, поэтому все его уважали и боялись.И вот этот самый Сергей Петрович ворвался в уборную в тот самый момент, когда мы выкуривали вторую папиросину и все ребята прониклись к нам всеобъемлющим уважением и, соответственно, дым в туалете стоял столбом.
- А ну, шпана, на выход, быстро!, - гаркнул Сергей Петрович, и все ребята поспешно ретировались. Мы с Севкой тоже хотели сбежать под шумок, но физрук крепко схватил нас за уши и потащил к завучу.
Когда Алла Анатольевна, наш завуч, поняла суть дела, она не стала ругаться, не стала покрывать наши дневники красными записями и не грозилась вызвать родителей, она просто запрокинула голову и залилась громким смехом.
До родителей дело так и не дошло, но вскоре пол-школы знало о наших с Севкой похождениях. Девочки нашего возраста восхищенно смотрели на нас с Севкой, а старшеклассники посмеивались. Громче всех смеялся Федька Савченко из шестого «Б».
Правда, ему как раз и досталось.
А однажды мы с Севкой сделали ночную вылазку. Точнее лазил я, как более физически развитый, на семиметровую березу, стоявшую возле стандартного панельного дома новостроек. Дело в том, что в этом доме жила Светка Жилина, моя любовь. Вот я и полез на березу с целью закрепить на самой высокой ветке березы, как раз напротив Светкиного окна огромный лист ватмана, на котором жирным синим фломастером было написано: «Света, я тебя люблю».
Севка стоял внизу и освещал мне путь фонариком. Он тоже Светку любил. Я это знал. И не ревновал Светку нему. И Севка меня к ней не ревновал. Мы с Севкой любили Светку совместно. Вот такая у нас странная была любовь.
На высоте второго этажа березу страшно качало и колючий ветер бил в лицо, но я отчаянно лез, чтобы доказать нашу с Севкой любовь. Наконец я нашел удобное положение и стал закреплять ватман на сучке. Внезапно налетел ну очень сильный порыв ветра и меня сбросило с ветки. Не совсем конечно сбросило потому, что я сумел зацепиться за нее руками.
Внизу заметался луч света.
– Леха… Леха!!! Ты это… не падай, держись! Сейчас ветер успокоится и ты слезай потихоньку. А этот листок, ну это на фиг! Ты только держись!
Но ветер и не думал успокаиваться, наоборот, с большим остервенением начал гнуть березу и раскачивать ее из стороны в сторону. Руки стали соскальзывать и я сорвался.
Мигом представил склонившуюся над гробом мать, убивающихся бабок и угрюмо смолящего «Беломором» деда, и у самого от ужаса на глаза навернулись слезы; нет, я не боялся умереть, просто боялся повергнуть родных в шок.
Очнулся я от жуткого мата и сразу подумал, что уже в аду. Но на самом деле оказалось, что я еще не умер; мало того, я даже еще и не упал. А матерился подо мной Севка и метался из стороны в сторону с распростертыми руками. Матерился и повторял: «Я тебя ловлю, я тебя ловлю».
Севка меня не поймал. Я грохнулся в сугроб в трех метрах от него. Этот самый сугроб и спас меня чудесным образом от многочисленных переломов и вывихов, не говоря уже о свернутой шее. Только сошла рябь в глазах передо мной появилась встревоженная голова Севки:
– Лех, Лех, ты как, нормально? Ты живой? Сколько пальцев?, - и совал мне в морду сжатый кулак, - сколько пальцев?
– Нету, - хрипло пробормотал я.
Севка осекся, удивленно посмотрел на свою руку.
– Действительно…
Я с трудом сел на снегу.
– Севка… я одного понять не могу… Ты же материться не умеешь!
А Светку мы так и не разлюбили тогда. Это произошло позже, четыре года назад,, когда Севка случайно увидел, как ее сажает в «БМВ» какой-то бритый урка.
Много было историй. И от ментов мы бегали, когда арбузы у чурок ****или, и в вендиспансер вместе ходили и кошек беспризорных из мелкашки отстреливали.
А вчера мы Севку похоронили.
Было пусто и скучно.
И даже вороны на кладбище не каркали.
И надпись на плите: «ПЕТРОВ ВСЕВОЛОД АРКАДЬЕВИЧ. 17/XI/83 – 25/VI/2001».
И увидел я и плачущую над гробом мать, и убивающихся бабок, нервно дымящуюся сигарету в пальцах Севкиного отца. И вспомнил тот ужас, который испытывал семь лет назад, падая с березы. А что ужас? Хоть ужасайся – хоть не ужасайся, а прошлого уже не вернуть. И Севку не вернуть. А кто знает, может благодаря именно ему, я не затерялся в серой уличной толпе, ведь там, у Севки – полная семья, счастливая, любящая. И я тут, рядышком, - птенец, не выброшенный, но выбросившийся.
Выбросившийся, но сумевший забраться обратно.
А вы, люди, будьте внимательны, когда прогреваете машину в гараже!!!