БУРАТИНА
А он пришел и не отряхнул снег - опять останется лужа, от которой в прихо- жей запахнет мокрым войлоком и едким "Футоном", но ему-то что? Своих за-
пахов не ощущает, привык к ним. Изогнул правую ногу кренделем - расшнуровывает ботинок и щурится от яркой лампочки, поводит остреньким, своим носом: "О, божественный аромат! Ванильный кекс, не иначе?"
Киваю: точно, угадал! И затылком, спиной, всем своим существом чувствую тяжелый взгляд Ларисы - буравит меня, ввинчивается дрелью, и я осторожно, будто майку поправляю, завожу ладонь назад и молю всех святых, чтобы жена не обожгла глазами кисть руки. Но она умудряется- таки просверлить дырочку под лопаткой (интересно, почему не задымилась ткань и не пахнет паленым?) и смотрит в этот глазок на раскрасневшееся с мороза лицо Буратины и, может быть, различает на его лбу бисеринки растаявших снежинок. " За три километра своим противным носом чуешь стряпню, и опять заливай чайник, и кипяти его, и обязательно - свежую заварку из цейлонского чая, а то как же, иного не понимает, только и бубнит над чашкой; прекрасно, прекрасно, вот еще бы лепестков жасмина добавить - сказка, миф, восторг! Ах, чтоб ты провалился!"
Я чувствую Ларисины мысли, вот именно: чувствую, а не слышу и тем более не догадываюсь о них - они, мысли, словно сочатся, проникают в меня по невиди-мому мыслепроводу, и боюсь: их тонкие иголки воткнутся в лоб Буратины, и он оби-женно моргнет и вскинет тонкую, узкую ладонь к вискам, судорожно будет потирать их желтыми, прокуренными пальцами и тихонько оправдываться: "Лариса я на пять минуток! Шел мимо, у вас свет горит, думаю: не помешаю?" И жена неловко изобразит улыбку, и кашлянет, и полезет в холодильник доставать его любимое смородино-вое варенье, и будет говорить, что как же, мол, - скучали, ты ничего такого не думай, мы хотели, чтобы кто-нибудь к нам зашел, потому как в этой глухомани только и развлечений - разговоры, ты же знаешь!
Левой рукой дотрагиваюсь до дырочки под правым плечом и накрепко замуровываю ее ладонью. В пальцы тут же вонзаются колючие иголки. Буратина даже и не подозревает, что по его милости перекатываю уже целого ежа, и он, зловредный, того в гляди фыркнет, сорвется с указательного пальца и, топоча лапками, ринется на Буратину.
Лариса сидит на кухне, с ее табурета хорошо просматривается прихожая, и, если бы я не загораживал гостя, он уже давно бы вскинул ладони к вискам и, поджимая разутую, ногу, залепетал бы про пять минут и про свет в окне, где опять не спят - не от свеч, не от ламп темнота зажглась: от бессонных глаз. И жена растянула бы улыбку, в уголках губ замерцает ехидство, и - знаю, знаю! - она мысленно ответит строкой Беллы Ахмадулиной: "За Мандельштама и Марину я отогреюсь и поем!". Не любит Лариса Буратину с его способностью появляться как-то не во-время и внезапно, и обязательно - замерзшим, неухоженным, в этих страхолюдных войлочных ботинках, шнурки которых вздулись бугорками узлов.
Порывистый Буратина, торопясь разуться, вечно дергает их - шнурки рвутся; он связывает концы и шутит: накопит денег и обязательно купит новые, но тут же и забывает о случив-шемся, так и ходит мимо промтоварного магазина в книжный в своих стоптанных ботинках, и все куда-то вперед смотрит, нет, чтобы опустить глаза к земле - уви-дел бы, в чем бежит-торопится по ней. А может, у Буратины шея так устроена? Ка-кой-то хрящик, или что там еще, подпирает кадык, и не дает наклонить голову вниз - так и ходит Буратина, откинув ее чуть назад, отчего приобретает гордый, независимый вид.
Буратина справляется наконец со шнурками и остается в протертых желтых носках, из дырок выпирают перламутровые бляшки ногтей. На помощь Буратине приходят мои запасные шлепанцы - он сует в них ноги и, хлопая задниками о пол, идет на кухню, и на ходу поводит носом, и бормочет хвалу восхитительно-ароматному кексу - вся округа пропиталась его запахом, по крайней мере в радиусе трех кило-метров, и все заблудившиеся в ночи путники непременно выйдут к селу и соберут под нашими окнами благодарственную манифестацию, так что вы, дорогие друзья, не удивляйтесь, заслышав "Виват!" и "Браво!"
В ожидании манифестации мы пьем чай. Буратина отщипывает от кекса кусочек за кусочком, выковыривает изюм и складывает его разбухшие комочки по краю золо-той полоски на блюдце. Виноград он любит только свежий, и чтобы каждая ягодка была безукоризненно спелой с темнеющими внутри косточками. Но в рыбкооповском магазине, увы, продают свежезамороженный виноград, который, оттаивая, превра-щается в слипшуюся бурую массу.
Обычно Буратина приходил к нам, когда собиралась, компания - Алексей с Людой, Миша, Костя.
Мы все вместе работаем, в одной ПМК - кто инженером, кто прорабом, кто нормировщиком. Строим в селах района деревянные двухквартирные дома, проект типовой, материалов хватало, плотников - тоже, потому что в нашем районе для строителей установлен приличный северный коэффициент: один к десяти. И для тех, кто топором машет, и для тех, кто пером в конторе по бумаге водит. А кто не хочет заработать побольше? Чтобы обеспечить жизнь себе и тут, в Камен-ном, и там, на материке, - в отпуске, большом северном отпуске, на золотом песоч-ке, под полосатыми тентами, и вокруг - чайки, загорелые под "шоколадку" женщины и рестораны с грузинским вином и сыром гуда или сулугуни - сверху посыпают его зеленью петрушки, и приносят на тарелочке еще кучу всяких трав, и шашлык, о-о-о! Ах, как славно на солнечном том берегу жизни!
Но, чтобы на него выбраться, оттру-би три года в снегах, метелях и морозах - тогда выдадут много отпускных, оплатят туда и обратно дорогу, и улетишь ты вольной птицей, считай, на полгода из этой Тмутаракани, не ведающей, что такое лето: в июне вспыхнут сопки кострами цветов, разольется по ним медная лава рододендронов, но стремительно пробежит июль, пустятся за ним в погоню сизые тучи, и в сентябре сквозь вуаль дождей пробьется первый снег, и все по-прежнему: холода, метели, серый полумрак бесконечно унылых дней, и разве что мелькнет фейерверком какой-нибудь гастрольный ансамбль и отбудет незаметно, нагруженный красной рыбкой и икрой. Этого добра у нас хвата-ет: кто хочет - всегда наловит.
Вот если Буратине не надо, он и не промышляет - знай в библиотеке сидит или по сопкам шастает: природу, говорят, изучает. И нам потом всякие сказки рассказывает. Будто появилась у него знакомая евражка - это суслик такой, рыжий, чуть крупнее "материковских", - и до того ручной: хлеб берет прямо из рук, знаете ли, ничего не боится! Как же, так мы и поверили.
Или вот еще байку о лисице рассказывал. Вроде собачки она, - так и ластится к нему, так, и льнет, своих лисят из норы выволакивает - знакомьтесь, детки, с Буратиной, и те лисята, которых он от ры6кооповского пса Джульки спас - разрыл кобель нору, лисиное потомство давить стал, тут и подоспел Буратина, - так вот, эти лисята, мол, признают его своим защитником даже в руки даются - доверчивые щенята! Ну и бред, правда?
Мы слушали этот рассказ, и другой, и третий, и никто не верил, только Люда пользу извлечь решила: из этих лис звероферму бы создать, пусть плодятся - воротники нужны.
Буратина едва откашлялся - чаем поперхнулся, фыркнул, покраснел, пальто в охапку, ботинки войлочные подхватил - и хлоп дверью, аж замок заело, потом сам же новый врезал и, пока с ним возился, скороговорил: "Бесценно подлин-ное, подделке - грош цена, живое живет жизнью своей, навязывать чуждые правила - грех". Тарабарщина какая-то! Но ради замка - нового, настоящего английского, с клеймом "Маде ин..." (и где достал?) - Лариса вежливо кивала: да-да, чай согреть? Да не горячись, не надо, долбанешь себя стамеской; бисквит - только что испекла, новый рецепт, из "Бурды моден"! - как бисквит держать будешь, если палец пора-нишь, ты уж не горячись, поосторожней, всякое бывает...
После того случая Буратина избегал больших компаний, и Люду на работе не замечал, будто и нет ее в прорабской. Я с ним даже пробовал говорить по душам: нехорошо, мол, женщину обижать и все такое прочее. А он: "Что ты меня клюешь? Только перья летят! Хоть подушку набивай и на той подушке спи!"
Спал Буратина, между прочим, на узкой, еще довоенной кушетке - осталась от прежнего хозяина комнатки, которую ПМК и выделила молодому специалисту-инженеру.
Чистенькая, опрятная, на окне - голубые шторы с земляничками, эта квартирка быстро обросла высушенными цветами и листьями, пучками трав, замысловатыми за-корючками веточек и сучков, гирляндами хрупких иссохших грибов, и всюду - кни-ги, журналы, исчерканная бумага, какие-то чертежи, схемы. Углы заставлены картонными ящиками - в них вперемешку со скомканными брюками, скрученными жгута-ми рубашками и майками покоились камни, ракушки, бутылки, наполненные прозрач-ной жидкостью. Странно, но ни пыли, ни окурков, ни грязи в этой неразберихе ни-кто ни разу не видел, и только женщины замечали: потолок небелен и желт от папиросного дыма, и качаются над лампочкой серые нити паутины - мохнатые, как паучьи ноги. И некоторые женщины норовили остаться у Буратины - может быть, искренне желая помочь ему прибраться, но все оставалось на своих местах, менялись только женщины - глаза сверкали, безумно темные зрачки источали какое-то мерцающее свечение, и нечто пугающее, странный отпечаток торжества и печали оста-вался на лицах.
Никто из женщин никогда и ни под каким предлогом не рассказывал, что с ними произошло. С ненормальными, жадными глазами они потом еще долго ходили, не ходили - проплывали, чуть касаясь ногами земли, и взгляд обращали вперед и вверх - на облака, солнце и звезды. О деньгах, модных пальто, мебельных гарнитурах и очереди на квартиры говорить с ними было бесполезно - тут же отключались, и легкая улыбка пробегала по губам.
Лариса всерьез считала, что Буратина - гипнотизер, а то и экстрасенс. Его руки, жесткие, с беспокойными пальцами, прикасались к чашке теплого чая - и он нагревался: вился парок, усиливался запах заварки - Буратина, и это мы знали, пьет только горячий чай.
Однажды Лариса случайно коснулась его плеча - вспыхну-ла мгновенная, ослепительная искра, и мягкая, упругая волна чего-то неизъяснимо прекрасного закачалась-поплыла, охватывая все существо, обволакивая руки, шею, го-лову, - Лариса бы задохнулась, не выдержала напора этой невидимой силы, если бы не оторвала прилипшую к Буратине ладонь, полыхающую жаром. И все кончи-лось.
Буратина жевал кекс и улыбался чему-то своему, мыслям своим затаенным. И ничего, как всегда, не замечал. А с теми бедняжками что он творит, трудно пред-ставить: наедине остаются, и нет свидетелей, как их чаруют. Так считала Лариса, и я смеялся, и все мы смеялись над ее выдумкой: на графа Калиостро Буратина не похож, и точка! И роковым он вряд ли сердцеедом был - смущался и бледнел от невинных даже анекдотов, и ничего такого не рассказывал сам, и только лишь и видели мы у него однажды женщину, портрет которой носил с собой, - рыжеволосую "Весну" кисти Боттичелли. Нагнулся зашнуровать ботинки, а открытка с репродук-цией и выпала из кармана.
Шел снег, мела поземка, и вырастали в сумраке дней новые дома, но жизнь шла по-прежнему в мечтах о будущем. Мы хотели отдохнуть, и непременно в Пицунде, и построить наконец кооператив в Закарпатье - удачно попали в него по разна-рядке, и хорошо бы цветной японский телевизор купить (подумать только: гарантия на двадцать лет!), и по дубленке бы не помешало - впрочем, очередь вот-вот подойдет, и уехать отсюда не пустыми - с деньжатами на машину, гараж и гостиную в стиле Людовика XIV. Там, в большой и светлой жизни, в своем будущем заживем легко и свободно, и нуждаться ни в чем не будем, да! Но Буратины это не касалось. Куда он тратит свои северные, никто не знал, только денег у него никогда не было, и даже на книги он занимал. Зачем приехал сюда, на Север, не понятно - не зара-батывать, не охотиться, не скрываться от алиментов. Зачем?
Он смеялся и звал нас с собой, и мы пошли однажды за ним. И вел он нас узкой тропинкой в сопки, по камням и булыжникам, вверх - к свинцовому небу, и низкие облака липучим туманом застили глаза, и мы не видели друг друга, и толь-ко там, где-то впереди, мерно и глухо звучало море, и когда сползли мы с кручи, оказались перед серым занавесом: вода, поблескивая, сливалась с небом, и слабый пунктир горизонта дрожал неясной, зыбкой линией. Под ногами хрустели черные ракушки, меж камней шевелились серебристые рыбешки, и белые чайки выхватывали их из грязи и взмывали торжествующе ввысь, а наши следы мгновенно заполнялись темной водой.
Мы шли по морскому дну, и можно было тронуть его руками, и сесть на зеленый валун, с которого пела какая-нибудь длиннохвостая сирена, но камень был грязным, в бурой слизи, в любую минуту море могло вернуться назад, и от стреми-тельной его волны бежать пришлось бы, утопая в тяжелом сером песке. И мы сели под скалой у костра, и ели, и пили, и глядели, как Буратина берет у моря его ра-кушек, и серых крабиков, и серебристую фольгу рыбок - всех по одной, и зачерпы-вает в бутылку свинцовую воду, и смеется, и машет руками, и о чем-то беседует с чай-ками.
Но нам не понравился запах высыхающих морских звезд и прелых водорослей, и мы ушли - не через сопки, а в обход: так легче и проще, и все-таки Буратина вернулся первым, и в его ящиках прибавилось камешков, ракушек и бог знает чего еще. На бутылку наклеил он этикетку "Охотское море, август", как и на других бутылках, впрочем, надписи сделал: "Река Охота, июнь", "Ключ Поднебесный, май", "Кухтуй, июль", "Река Мая, апрель". И когда открывал он пробки, в его накуренной комнате веяло соленым ветром, свежестью гор, ароматом весенних долин. Так он утверждал, но мы ничего не ощущали.
Выдумщиком был этот Буратина. В сухом ли-сточке березы чудился ему целый лес, а в тонком и пушистом неведомом злаке - по-хожем, правда, на уменьшенную копию бурундучьего хвоста - он видел веселое летнее разнотравье. Но в тот вечер, когда незваным пришел он в наш дом, вдруг почудился дразнящий весенний аромат - легкий, как грусть, как тень облака на лице, и в ответ на наши недоуменные взгляды Буратина вынул из-за пазухи ветку рододендрона.
В его тугих, с темно-зеленым глянцем листьях притаились бутоны. Из них торчали желтые клювики будущих лепестков. Лариса ойкнула н сказала, что ни за что бы не подумала, что рододендроны зимуют под снегом, в сорокаградусные-то морозы - и с зелеными листьями, готовые расцвести!
Буратина, оглядевшись, приметил хрустальную вазу и поставил в нее эту ветку. Потом мы пили чай, ели домашнее печенье и говорили о всякой всячине, пока Ла-риса не спросила, что такое Буратина вытворяет с женщинами, и хихикнула.
Он замолчал, опустил голову и тихо, чуть слышно сказал: "Разговариваю. Они ведь забыли, что женщина - это красота, любовь и жизнь". Он ушел, а наутро, в воскресенье, мы узнали: его не стало.
Буратина проходил у Дома культуры мимо полуразвалившегося сарая; кто-то в нем возился, и слыша-лись стон и глухое рыдание.
Буратина шагнул туда и увидел местного бича Афоню: заломив какой-то женщине руки, согнув ее, он прижимался к ней - большой, в распахнутой овчинной бекеше; бормотал мужик гнусные слова и, возбуждаясь от их непотребного, животного смысла, опрокидывал женщину на темный, в грязных кло-чьях соломы снег. Буратина ткнул кулаком в его спину, и Афоня, пьяный и от борьбы озверев-ший, повернул голову, ругнулся и ударил нежданного свидетеля ногой в живот.
Бу-ратина устоял, но, никогда не дравшийся, он не знал, как опасна сволочь, которой что-то мешают делать, и потому, согнувшись от острой боли, он снова ударил Афоню кулаком по спине, и еще раз, и еще. Тогда бич, удерживая женщину одной рукой, развернулся и, натренированный в драках с себе подобными, резко, наотмашь сада-нул Буратину в лицо и, когда тот упал, топтал и мял его ногами, пока не устал.
Обезумевшая от страха, запаха пота и крови, женщина уже не могла кричать - только тихо, протяжно стонала, и тогда Афоня, распаленный дракой, толкнул ее на снег рядом с Буратиной и, мокрый, запаренный в овчине, обрушился сверху. Но Буратина очнулся и смог-таки дотянуться до Афони. Его руки сцепились на шее бича, и как тот ни вырывался, сколько ни бил Буратину головой о землю, так и за-дохнулся, извиваясь в его неразомкнувшемся объятии.
Когда женщина сумела выбраться из сарая и прибежала в милицию, дежурный ничего от нее не мог добиться - она мычала, мотала головой и тянула его за собой. Но помочь Буратине уже не смогли: кровоизлияние в мозг, перелом основания черепа.
Той женщиной была Людмила. И Буратина ее узнал, потому что назвал по имени, сказал; "Ничего, Люда, держись, нас двое, ничего не бойся". И ударил Афоню...
Буратиной прозвала Буратину она, Люда. Ведь у него был длинный, острый нос и черные глаза-пуговицы, и ходил он в вязаной шапочке с помпончиком. Худой, не-складный, он никогда не смотрел себе под ноги - вечно спотыкался и при этом смеялся то ли от веселых своих мыслей, то ли от неловкости. Люда, вообще-то, хотела сказать "дурачина", но у нее почему-то вырвалось: "Буратина""
А мы с Ларисой в тот год уехали к морю, и ели шашлыки, и смотрели на чаек, и лежали на золотом песке, а про Буратину вспомнили, когда вернулись обратно и увидели Люду.
Она шла по улице и, спотыкаясь, смотрела в небо. Там плыли два облака: одно - похожее на жирафа, другое - не понять на что, то ли заяц, то ли евражка. Удивительно! И почему это мы никогда не смотрели раньше на небо?