Однажды ночью она вошла в темную комнату и бессильно опустилась на постель, и бледный и грустный свет фонаря сочился сквозь ее окно, как тонкая холодная струйка отравленного родника пробивается между камней. Она была всем и ничем, всем за единственностью и ничем из-за одиночества, и диссонанс этот мучил ее, не давал ни покоя, ни сил бороться, и казалось, что менять что-либо бесполезно. Она просто вошла, легла и заплакала, как ребенок, тихо, чтобы никто не смог слышать, чувствуя холод и тяжесть. В эти мгновения хотелось одного – умереть, но не было сил исполнить…
А потом сквозь открытую форточку до слуха ее долетели голоса, и один голос рассказал другому, что сегодня опять приходили ОНИ и требовали деньги, которые задолжал покойный брат, избили и пригрозили, что убьют родных, а еще что операция будет через две недели, но, скорее всего, через год-два после нее зрение и вовсе пропадет, и что маме плохо, что она редко встает и постоянно твердит, что скоро умрет… И когда рассказ кончился, сидевшие под окном открыли по бутылке пива и стали обсуждать, как решить задачу по диффурам и как с помощью динамической памяти задается массив объемом больше 64 килобайт, посидели еще чуть, посмеялись, и ушли.
Этой ночью она поняла, что Бог никому не дает испытаний сложнее, чем тот может выдержать, и что ее слезы – слезы маленькой девчонки, которая еще не знает, что она не единственна, кто скорее ничто, чем все, что боль ее далеко не самая свирепая и неизбежная, и что даже тот, кому в сотни раз хуже, и то не ревет, а живет и смеется, потому как иначе придется принять смерть. Этой ночью ее слезинки высохли, возможно, навсегда…