События, описанные в этой истории, произошли лет пятнадцать спустя после перво-го нашествия мавров, которое, как известно, было отбито, а неверные — изгнаны из пределов Хеоли, но в Андалусии они оставались, и лишь долгое время спустя королям Кастильским удалось их выгнать восвояси.
А тот проход в горах, через который только и могло пройти вражеское войско, был перегорожен крепостью, прозванной “Не-дальше”, а ущелье стало называться Запертой дверью.
Замок герцога Барасса находился в двух неделях пути от Запертого ущелья. Стоял ко-нец апреля, время помолвок и свадеб. И в замке со дня на день ожидали прибытия же-ниха.
В благородной семье Барасс выросли две дочери: Аудьярта и Беренгьера. В один и тот же день им обеим исполнилось по семнадцать лет, и считанные дни оставались до венчания одной из них и отъезда в монастырь другой. Как бы не перепутать, венчаться должна была Аудьярта, а идти в монастырь — Беренгьера. А перепутать так легко! Если поставить благородных девиц рядом, волей-неволей будешь переводить взгляд с одной на другую, пока не закружится голова. Раньше можно было легко различить барышень: одна, кажется, Аудьярта, молчаливая, с мечтательным, отрешенным взглядом, погру-женная в себя — или во что-то большее себя; другая, видимо, Беренгьера, с зелеными искрами в глазах, с невинной и обольстительной улыбкой, рассыпающая золотой смех...
Теперь же, после того, как накануне вечером бросились в ноги дому Уго Барассу, своему отцу, и умоляли его переменить решение, но получили строгий отказ, стали де-вицы одна другой удрученнее и молчаливее. Трудно сказать, кто из них бледнее и пе-чальнее: Аудьярта, которой не позволили идти в монастырь вместо Беренгьеры, или Беренгьера, которой не позволили вместо Аудьярты выйти замуж за светлого рыцаря по имени Гвидо, носившего одну из благороднейших в Хеоли фамилию Гоасс.
Накануне свадьбы печальные сестры сидели у окна в покоях Аудьярты. Перед Аудь-яртой стояли большие пяльца, проворная игла поблескивала в ее пальцах. Беренгьера, облокотясь на подоконник, глядела вниз, нервно крутя белый веер, сделанный в виде флажка, дорогой, привозной — венецианский. Духота и в самом деле стояла необычай-ная.
— Будет гроза... — полувопросительно протянула Беренгьера.
За ее спиной Аудьярта, не отрываясь от работы, пожала плечами.
— Пора бы.
— Ну Аудьярта же... — внезапно оттолкнувшись от подоконника, обернулась млад-шая к старшей. — Ну сестрица... Это же так просто!
— Нет, — грустно, но непреклонно отвечала сестра, не остановив ни на мгновенье мелькания иглы над пяльцами.
— Почему же нет?! Аудьярта! Никто и не заметит!
— Нет.
— Посмотри на себя. Чем ты занята? Да если б завтра моя свадьба — разве я колола бы пальцы иглой? Да я бы пела! Я бы плакала! Я... что угодно, но только не так, не так как ты! Зачем тебе Гвидо? Ты его не любишь и он тебя не любит.
— А разве тебя он любит? — рассеянно спросила Аудьярта, не замедляя стежков.
— Зато я его люблю! — пылко воскликнула Беренгьера. — И он полюбит, он полю-бит меня, если станет моим мужем. Разве можно меня не любить? Разве сможет мой муж не любить меня? Аудьярта! Знаешь ли ты, как я его люблю? Если ты не согласишься сделать, как я говорю, если ты пойдешь под венец с Гвидо — я убью тебя!
И рыдая Беренгьера уронила голову на подоконник. Веер выскользнул из ее руки и, кувыркаясь, полетел вниз. Аудьярта отложила вышивку, встала и подошла к сестре, нежно обняла ее за плечи.
— Послушай меня, любимая сестрица. Я совсем не хочу идти замуж за Гвидо. Но мы вместе вчера умоляли отца, скажи, разве твои мольбы были жарче и отчаяннее моих? Я не хочу замужества и была бы счастлива только в монастыре, но я не могу вступить в святую обитель, нарушив волю отца, а тем паче — обманом. Такое приданое я не при-несу моему возлюбленному.
— Ты дура, — сказала Беренгьера, не поднимая головы, но уже не рыдая. — Ты ни себе, ни мне не дашь обрести счастье. Дура.
Тут она стремительно поднялась с кресла и быстрым шагом пошла прочь. У двери Беренгьера обернулась и твердо сказала, глядя сестре прямо в глаза: — Запомни: женой Гвидо буду только я.
Аудьярта проводила сестру растерянным взглядом.
Веер, выпавший из руки Беренгьеры, упал прямо к ногам Фаусто. Фаусто был стре-мянным Гвидо Барасса. Он вместе с рыцарем провел два года в крепости “Не-дальше”, и Гвидо отличал его среди слуг и не раз думал о том, что, родись Фаусто рыцарем, о лучшем товарище нельзя было бы и мечтать. А сколько раз они друг другу были обязаны жизнью, господин и слуга не считали.
Фаусто стоял под окном, так, что барышням сверху его не было видно. Он давно так стоял.
Он был влюблен в младшую, но даже если бы не был назначен ей постриг, Фаусто ни словом, ни взглядом не решился бы выдать себя. Кто был он? Всего лишь слуга сво-его господина, придерживающий стремя его коня. А кто она? Благородная барышня, сестра невесты его господина.
Но кто запретит любоваться дерзкими зелеными глазами и алым смеющимся ртом? И черными кудрями, тугими и блестящими, подпрыгивающими по сторонам лица при каждом шаге, стремительном, летящем? И гибким станом, стянутым вышитым поясом? Ах, если бы он смел мечтать, он придумал бы, что увезет Беренгьеру далеко-далеко... Был в Хеоли (и до сих пор сохранился) такой обычай, приводивший в бешенство отцов, но свято соблюдавшийся (при молчаливом попустительстве матерей): если отвергнутый родителями жених увозит невесту и в течение месяца успешно скрывается от розысков и погони, то спустя месяц, вернувшись с девицей в дом ее родителей, получает благо-словение вести ее к венцу. Это было все, что осталось со временем от старинного права хеолийских женщин самим выбирать себе мужей. Воспользоваться этим остатком права могла любая девица — хоть бы и наследная принцесса. Вся штука заключалась в том, что на поиски беглецов поднималась вся Хеоли. Тот, кто проходил испытание успешно, признавался достойным породниться с любой самой знатной семьей. Фаусто был уве-рен, что смог бы.
Но...
Но все это могло произойти только с согласия девицы. Разве Беренгьера согласилась бы?
Беренгьера была надменна той естественной, непринужденной надменностью высо-кородной барышни, которую и надменностью-то не назовешь. Это скорее — неспособ-ность заметить того, кто не принадлежит к ее миру. Если бы Фаусто и решился открыть ей свою любовь, Беренгьеру это удивило бы безмерно. Ведь рыбы не влюбляются в птиц, так и они с Фаусто принадлежали к разным видам. С ее точки зрения, конечно.
А Фаусто, как сказали бы в прежние дни, чьим бы ни был сыном, Бог дал ему наруж-ность красивую и приятную, а сердце благородное, от какого всякое благородство и происходит. Но он поступил некрасиво: вместо того, чтобы вернуть дорогой привозной шитый серебром и жемчугом веер барышне или хотя бы отдать его барышниной слу-жанке Лойзе, Фаусто повертел его в руках, повертел, да и сунул за пазуху. И решил, что будет носить его там всегда.
Не говоря уже о ее любви к Гоассу, нельзя было представить инокиню менее подхо-дящую к своему месту и предназначению, чем Беренгьера. А Гвидо она любила всегда. Их семьи были в родстве, которое старательно поддерживали из поколения в поколе-ние, и владения их граничили между собой. Барышни Барасс и наследник Гоассов с детства проводили друг с другом немало времени, вместе участвуя во всех увеселениях, приличных молодежи их положения: в зимних охотах, пирах и танцах на Святки, ве-сеннем празднике цветов, летних прогулках и соколиной охоте. Когда молодой Гоасс стал ездить на рыцарские состязания, Беренгьера как по волшебству становилась мо-литвенницей прилежней сестры — за его успех. И никогда так усердно не молилась Беренгьера, как в те два года, которые Гвидо Гоасс провел в Запертом ущелье, в крепо-сти “Не - дальше”...
Видно, хранили Гвидо ее молитвы, да сердца его не уберегли. Вернулся он, хоть жи-вой и здоровый, тот да не тот. Раньше, к неудовольствию старших, без устали напоми-навших, что это Аудьярта предназначена ему в супруги, он все время проводил с Берен-гьерой. Как старшие догадывались об этом, если сестры так похожи? — спросите вы. И догадываться нечего. Зайдите в часовню, подойдите к молящейся, спросите: “Кто ты, дитя?” — и услышите в ответ: “Аудьярта”. Значит, гуляет по саду рука об руку с сестри-ным женихом никто иная как Беренгьера. И сколько раз младшая просила старшую: “Что тебе стоит? Не хочешь лгать, так хоть смолчи. Притворись, что за молитвой не слы-шишь...” Все напрасно.
Но когда вернулся Гвидо с войны, все изменилось. По нескольку месяцев не наведы-вался он в замок Барассов, а если приходилось — избегал оставаться с Беренгьерой на-едине. А вскоре и вовсе вернулся в крепость. Между тем назначенный задолго день свадьбы приближался. Стала Беренгьера просить сестру: “Ты пойди в монастырь, а я — под венец с Гвидо”. Но Аудьярта отвечала: “Нельзя. И вам счастья не будет, и мне... Терпи, что родительской волей назначено”.
Но часто, пробравшись ночью в спальню к сестре, Беренгьера заставала ее в слезах, и как будто сестра разговаривала сама с собой.
— С кем ты? — спрашивала Беренгьера.
— С моим возлюбленным.
— Кто он?
Аудьярта обращала к сестре сияющий кротостью и счастьем взгляд, как будто слепой, но скорее — не способный воспринять то, что перед ним, из-за наполненности тем, что из него лучится. Беренгьера, не дождавшись ответа, принималась за уговоры. И под ут-ро уходила ни с чем. Нельзя ведь считать чем-то такой вот ответ:
— Он мне не велел.
— Кто — он?
Сияющий взгляд.
Нынче ночью она снова кралась по темному коридору, высокому, пустому и гулкому.
В темноте розовато светилась маленькая ладонь, прикрывающая огонек свечи от сквозняка, вздрагивающий, дышащий свет плясал на хмуром лице, высоко вскидывая тени от ресниц, мерцая в темных зрачках.
За толстыми стенами замка, над горами, в небе кто-то огромный ворочался, погро-мыхивая, но гроза все не могла собраться. К ночи духота стала невыносимой, а больше всего страдали те, кто и так страдал от бессонницы. Беренгьера, например.
Беренгьера подкралась к двери в сестрину спальню, присела на корточки и прижа-лась лицом к замку, одним глазом, а после другим. Ничего не разглядев, припала к про-рези замка ухом.
— Посмотри на меня, любимый, — услышала она дрожащий, торопливый голос Аудьярты. — Как мне без тебя? Я так мала и неразумна. Я так слаба и не в силах отли-чить хорошее от дурного, или различаю слишком поздно. И каждое мое намерение таит в себе дурное зерно. Едва ты оставляешь меня на мое собственное разумение, я запуты-ваюсь, а стоит мне сделать самую малость правильно, я тут же начинаю гордиться. А когда замечаю это — горжусь вдвойне. Мне не справиться с собой. Если ты не будешь следить за каждым моим шагом, за каждой моей мыслью, за каждым биением моего сердца, если ты не защитишь меня от меня самой — я погибну. Ты знаешь, любимый, я готова ответить “да” каждому соблазну, и только стыд перед тобой удерживает меня. Но я не могу доверять себе. Это правда, что тебе нужно совершить чудо, чтобы сохранить и спасти меня. Я боюсь себя, любимый, и только ты, только ты... Ах, если бы ты не был со мной днем и ночью, что стало бы со мной?! Но ты знаешь, как порой я пытаюсь спрятаться, укрыться от тебя, как будто это возможно. Ты знаешь, что порой мой рот разрывают слова: “Отвернись от меня! Не смотри на меня! Выбери себе другую, дай мне забвение, дай мне покой, дай мне жить просто, как все вокруг, не чувствуя на себе не-престанно твоего любящего и требовательного, и строгого, и прощающего, и непосиль-ного мне взгляда!” О, как ты добр, что не слушаешь этих слов, когда они звучат в моей душе. Ты знаешь, что если бы ты отвернулся на единый миг, оставил бы меня без стро-гости твоей и любви, я не пережила бы этого мгновенья, я задохнулась бы. Я умерла бы, сама не заметив. Душа моя стала бы мертвой. Только твое чудо могло бы вновь оживить ее. Но прости, прости, как я много говорю сегодня. А должна слушать. А хочу — слу-шать тебя, любимый. Ах, ты знаешь, я обидела сегодня Беренгьеру, от этого так неспо-койна моя душа. Говори со мной, любимый, если хочешь. Мой покой и утешение, утешь меня.
Вся эта речь показалась Беренгьере одним кратким выдохом, и наступила тишина. Беренгьера снова попыталась разглядеть что-нибудь в замочную прорезь. Лишь слабый отсвет такой же, как у нее самой, свечи уловил ее округленный глаз. Беренгьера подня-лась, взялась за ручку, тихонько потянула дверь.
— Да, да! — испугал ее взволнованный возглас. Она застыла, вытянувшись на цы-почках, боясь дохнуть.
— Да, я понимаю. Ни за что я не принесу тебе в приданое хитрость, и ложь, и обман. Но ты видишь, что меня разлучают с тобой.
Тишина.
— Да, я верю тебе, и не обязательно мне знать, как ты это устроишь. Да, даже если... Я все принимаю. Убереги только мою сестру от злых мыслей и злых дел!
Тут Беренгьера не выдержала. Она рванула дверь и впрыгнула в спальню сестры.
— Наша добрая Аудьярта! Как она заботлива!
— Ты?!
— Я!
— Ты подслушивала!
— Каков упрек! А ты лишаешь меня жениха и любви. И при этом хочешь прослыть благочестивой и послушной.
— Сестрица, — вздохнув, уже спокойно заговорила Аудьярта. — Но ведь Гвидо — не твой жених. Мой. Что правда то правда, мне он не нужен. Ты пугаешь меня, а не по-нимаешь: я не боюсь смерти, она милее, чем брак с Гоассом. Я боюсь только того, что ты возьмешь грех на душу...
— А не хочешь этого — уступи мне Гвидо.
— Я бы рада. Что же мы с начала начинаем то, о чем говорим без конца эти дни?
И так — до рассвета.
Прежде чем праздновать в доме жениха, по давнему хеолийскому обычаю справляли свадьбу в доме невесты.
Задумано было на славу: младшая напоследок повеселится и порадуется на свадьбе старшей, а уж после отбудет в монастырь бенедиктинок неподалеку. И исполнено на славу: полы устланы душистыми травами и полевыми цветами, составлен длинный стол, покрыт скатертью из тонкого полотна — не один месяц трудились над ней выши-вальщицы; заготовлено вдоволь кур, куропаток, дроф, журавлей, гусей, уток, фазанов, косуль, кроликов, ланей, кабанов, а также лаванды, перца, корицы, смол, гвоздики, им-биря, муската и шафрана. Множество трубадуров и жонглеров, привлеченных извести-ем о свадьбе, собралось в замок, и везде слышны были трели и переборы, настройка струн на разный лад: то рота, то виола, то ребек, то свирель, то мюзета, то мандола или монокорд.
Пастушку увидал в полях
между холмов на берегу
между холмов на берегу
реки, шуршавшей в камышах,
а кто, назвать я не могу,
а кто, назвать я не могу,
но не поэт и не монах,
воскликнул “ах!”.
И к ней направился тотчас,
и чтоб застать ее в врасплох,
и чтоб застать ее в врасплох,
свернул с дороги и увяз,
так густо рос чертополох,
так густо рос чертополох,
и он сказал: “В недобрый час!”,
добавил “ох!”
Так молвил он, судьбу кляня,
но чтоб настичь ее скорей,
но чтоб настичь ее скорей,
в объезд направил он коня,
где путь отложе и ровней,
где путь отложе и ровней,
в жару любовного огня,
и крикнул “эй!
И что еще он ей сказал,
и что ответила она,
и что ответила она,
я б вам немедля рассказал,
но эта песня так длинна
но эта песня так длинна,
кто что нашел, кто потерял,
и чья вина...
Невеста и ее сестра (обе казались особенно бледными и удрученными оттого, что на-деты на них лучшие наряды и украшения, и от этого еще более похожие, чем всегда) стояли перед матерью, мадонной Эрменхильдой. Беренгьера жаловалась на сестру, и мать ласково и печально смотрела на них и как будто между ними, словно стремясь увидеть кого-то третьего.
— На твоем месте, Аудьярта, я непременно согласилась бы с сестрой, но это не зна-чит, что я побуждаю тебя поступить таким образом. Просто признаю, что мне не хвати-ло бы мужества поступить как ты. Дай я тебя поцелую. Ты не выбрала счастье, и все, что я могу тебе сказать, — твой выбор достоин имен Барасс и Гоасс.
И мадонна Эрменхильда поцеловала дочь и перекрестила ее.
— Моя маленькая Беренгьера, не плачь.
— Я не плачу, — шмыгнула Беренгьера, низко опустив лоб и косясь на сестру.
— Сестра выбрала за тебя, но за нее — судьба. Тебе дана не худшая участь. Если бы ты смогла ее полюбить...
— Я люблю только Гвидо Гоасса!
— Не знаю, почему ваш отец настаивает на своем. По мне, если бы вы поменялись, хуже не было бы. Мы никогда не говорили вам, почему одна из вас была еще в колыбе-ли посвящена Богу. Я скажу сейчас. У тебя нежное сердце, Беренгьера, может быть, ты сумеешь принять свою участь, если поймешь, в чем ее смысл.
По выражению лица Беренгьеры трудно было бы сказать, что она согласна с мнени-ем матери о себе и своем сердце, но она промолчала.
— Вас было трое, три моих девочки, и вы родились у меня все сразу в один день. Больше Бог не послал мне детей. Но и то, что он дал мне, я не уберегла. Ваша сестра — она была старше тебя, Беренгьера, и младше Аудьярты, — пропала во время нашествия. Ее похитили. Мы делали все, чтобы найти ее, но не смогли узнать ничего. До сих пор боюсь вспоминать о тех днях, когда отчаяние мешалось с надеждой, и вместе они сво-дили меня с ума. Если бы Дианора была единственной, если бы у меня не было вас, мои милые, я не пережила бы тех дней. Но я нужна была вам и вашему отцу. Тогда-то он и посвятил тебя, Беренгьера, Богу, пообещав, что ты станешь монахиней, чтобы всю жизнь молиться за благополучие твоей бедной сестры.
— Откуда ему знать, что меня? — воскликнула Беренгьера. — Разве не могли нас пе-репутать в колыбели, если до сих про только честность Аудьярты позволяет отличить нас одну от другой?
— Отец уверен, и не тебе, дитя, оспаривать его слова.
— Простите, матушка, — Беренгьера скромно потупила глазки. — Но разве не луч-ше?...
— Не лучше, когда ты так упряма. Ступай в часовню, дитя мое, — сказала мадонна Эрменхильда старшей дочери. — Отец Эусебио примет твою исповедь. А ты, дорогая, помоги мне присмотреть за приготовлениями. И надо распорядиться, чтобы накормили музыкантов. Пойдем. Слышишь, что за прелестный голосок? Ручаюсь, среди жонглеров есть девушка. Пойдем же!
Но Беренгьера стояла, не отрывая упорного, хмурого взгляда от сестры. И та, как околдованная ее взглядом, не могла шагу ступить. Они смотрели друг другу в глаза, обе готовые сразиться за свою любовь. Наконец, мать взяла Беренгьеру за руку и увела ее.
Не надо жалости, мой друг.
Кто обошелся без разлук?
Кто счастья не терял из рук?
Кто прожил жизнь без горьких мук?
А я чем лучше?
Не надо жалости, прошу.
Пусть ожерелий не ношу,
парчовых платьев, и сушу
в пути одежду, и спешу
на зов небрежный.
Не надо жалости, пока
на струнах не дрожит рука,
и жму лады наверняка,
и не страшнее сквозняка
пока что старость.
Часовня находилась в стороне от жилых и хозяйственных построек, и Аудьярта спе-шила по дорожке через сад. Там поджидал ее Гвидо.
— Сенья Аудьярта! — окликнул он, выступая из-за поворота дорожки, когда девушка уже почти прошла мимо.
— Сеньо Гоасс... — Аудьярта, потупившись, присела в поклоне.
— Мне важно поговорить с вами, сенья Аудьярта.
— Я тороплюсь. Отец Эусебио ждет меня.
— Он молится за нас. Я предупредил, что задержу вас... ненадолго. Я должен сделать вам признание, и сделать его до вашей исповеди, чтобы, если вы испытаете ко мне не-приязнь или более злое чувство, чтобы оно не лежало на вашей душе пятном или гру-зом, когда мы встанем перед алтарем.
Аудьярта подняла глаза и внимательно посмотрела на жениха.
— Думаете, я не знаю, о чем вы хотите мне сказать?
— Вы облегчаете мою задачу, и все же, сенья Аудьярта, чтобы вы могли сохранить в душе уважение к своему супругу, позвольте мне сказать самому — от первого слова до последнего.
— Дорогой Гвидо, вы мне с детства — как брат! Что такого я о вас могу узнать, что-бы это могло уничтожить любовь и уважение, которые я питаю к вам? Не верю даже, что вы способны совершить такое. Ну, молчите же! Вы хотите признаться, что были влюблены в мою сестру? Ах, ради этого не надо геройства: для кого же это секрет!
— Простите меня, сенья Аудьярта, но хорошей же вы будете женой, если перебивае-те и спорите с...
— Пока только с женихом, сеньо Гоасс. Впрочем, простите мою неделикатность. Она вызвана только заботой о вас. Я была неправа. Я слушаю вас.
Гвидо Гоасс молчал: видно, один раз уже настроившись на разговор и будучи сбит с задуманного, он с трудом заново собирался с мыслями.
— Простите же меня! — воскликнула Аудьярта. — Обещаю, больше ни слова, пока вы сами не спросите меня.
И она протянула ему руку. Гвидо принял ее на ладонь — красивую крепкую ладонь воина, уже третий год защищавшего Запертое ущелье.
— Сенья, я не могу любить вас. Я люблю другую, и эта другая — не ваша сестра. Она — особа низкого происхождения и вам не соперница. Пусть имя ее никогда не коснется вашего слуха, пусть ваше благородное сердце никогда не знает тревоги. Я принесу клят-ву перед алтарем быть верным своей супруге — и эту клятву я сдержу. Я не смею обма-нуть вас: моя верность будет принадлежать графине Гоасс, но мое сердце — другой.
— Гвидо! — побледнела Аудьярта. — Эта свадьба никому не принесет счастья. Вы знаете...
— Позвольте мне перебить вас, сенья. Это не тайна, о чем вы мечтали. Я знаю, что вы покоряетесь воле отца — из этого я заключаю, что вы будете хорошей супругой.
— Я постараюсь. Теперь, сеньо Гоасс, позвольте мне идти: осталось не так много времени, а у меня на душе много такого, что я должна открыть нашему Господу.
Гвидо Гоасс очень долго смотрел ей вслед. Потом перевел взгляд на небо. Нет, он не ангелов искал и хотел увидеть, но хоть малейший признак того, что первая в этом году гроза разразится наконец, пусть и в разгар его свадьбы. Становилось все труднее ды-шать.
Тем временем на огромной кухне замка приготовили стол для музыкантов, и все они, отложив инструменты, собрались вокруг него, воздавая хвалу щедрости хозяина и хо-зяйки и искусству их поваров.
Но песенки лились из зала одна за другой, выводимые все тем же легким голоском, и мадонна Эрменхильда оглянулась в поисках Беренгьеры. Нигде? Пропала. Шальная дев-чонка. Не случилась бы чего! Мадонна Эрменхильда озабоченно нахмурилась.
Но тут в кухню, запыхавшись, влетела Беренгьера — раскрасневшаяся, с мокрым от пота лицом.
— Где ты была?
Беренгьера смущенно сморщила нос.
— Отчего не предупредила?
— Вы были заняты, матушка.
— Хороша помощница! Пошли Мартиту, пусть позовет жонглерку к столу. Да смот-ри, сама к ней близко не подходи и не заговаривай: тебе скоро ехать в монастырь, а от такой ничему доброму не научишься. Еще слава дурная пойдет.
— Да, матушка. Я сейчас. Матушка, я передумала убивать Аудьярту. Я не хочу замуж за Гоасса.
— Что это? — удивилась мадонна Эрменхильда. — Ты не больна? Час от часу не легче. Когда это ты собиралась убить сестру?
Но Беренгьера уже пустилась бегом из кухни, на ходу окликнув служанку и поманив ее за собой.
В зале и правда сидела худенькая девушка с большим ребеком о пяти и двух струнах. Все, что было видно от входа в зал — а она сидела спиной — это черные кудри, вольно разбросанные по плечам, смуглая ручка на грифе и другая, водившая смычком. Пропев несколько известных баллад и пасторел, она завела такую кансону, начав, по обычаю, с весеннего запева:
На радостный простор равнин,
когда пора весне настать,
вода из ледовых теснин
стремится с гор в тепле играть.
Прекрасный Господин, кому
любой в любви поклясться б мог
пусть петь позволит мне, к нему
придя незваной на порог.
О мой Прекрасный Господин,
чтоб вас иначе не назвать,
чтоб из знакомых ни один
не смог загадку разгадать;
завидую тому, кто к вам
впрямую обратиться б мог
и вы бы, слух к его словам
склонив, впустили на порог.
Беренгьера в сопровождении служанки подошла к входу в зал. Там стоял Гвидо Го-асс, на самом пороге, прислонившись плечом к стене. Беренгьера шепотом велела слу-жанке не прерывать певицу, а когда допоет — направить на кухню.
О мой Прекрасный Господин,
признайтесь, клятвы забывать
учил вас ветер с тех вершин,
где никому вовек бывать
не довелось, и потому
завидую тому, кто б мог
о верности сказать ему —
и к вам явиться на порог.
— Ах, эта милая манера прятать подлинное имя дамы за мужским прозвищем! — воскликнула Беренгьера, коснувшись локтя сестриного жениха. Гвидо вздрогнул. — По-слушайте, дорогой Гвидо, — могу я так назвать вас, ведь вы не более чем через час ста-нете мне братом? Так вот, мой любезный Гвидо, — ворковала Беренгьера, не обращая внимание на странное выражение, совершенно изменившее лицо Гоасса, — так вот: если бы не знать об этой моде, можно было бы думать, что песня посвящена вам. А так все просто! Влюбленный трубадур посылает песню моей сестрице, не успела она еще стать дамой! Берегитесь, милый Гвидо. Что-то будет дальше? А кансона нехороша, хотя мотив очень мил. Но слова чересчур просты. Как вы находите, любезный Гвидо? Но ах! Что за дурной вкус! Почему с этой целью выбрана жонглерка? В день свадьбы, в доме невесты! Это ужасно — при той репутации, которой пользуются эти девицы, если можно так называть их... Отчего же вы молчите?
Но Гвидо не отвечал.
— Гвидо, дорогой, разве так вы должны бы попрощаться со мной перед вашей свадьбой?
— Сенья Беренгьера, простите. Но того, что было в детстве, уже нет.
— Я знаю, милый Гвидо, я давно догадалась. Но никогда — слышите — никогда я не прощу вам, что вы не собрались с духом и не открылись мне, не отпустили на волю мое сердце. Вы смогли признаться моей сестре, но не мне, не мне, которую называли воз-любленной...
— Сенья Беренгьера! Ваша сестра сказала вам?
— Аудьярта? Да ни за что, вы разве не знаете ее?
— Вы подслушивали?!
— Я только этим и занимаюсь! Иначе откуда мне знать, что меня ждет? Никогда не прощу. Всю жизнь буду молиться, чтоб вам не знать счастья с Аудьяртой. Ради этого, пожалуй, стоит уйти в монастырь.
И Беренгьера, громко хохоча, убежала. Гоасс сделал несколько шагов ей вслед, но ос-тановился, оглянулся, хотел вернуться в зал. И все-таки пошел прочь.
О, мой Прекрасный Господин,
воде пристало ликовать,
как, вырываясь из плотин
на волю, примется плясать
и петь; и право не пойму,
тому, кто вас назвать бы мог, —
зачем завидую ему,
сама придя к вам на порог.
Мадонна Эрменхильда задержалась около кухни, отдавая распоряжения, уточняя и направляя. И теперь, удивляясь, что до сих пор поет эта жонглерка с голоском прозрач-ным и чуть зеленоватым, как вода, в которой отражается весенний сад, мадонна Эрмен-хильда подходила к залу. Она встретила задумчивого Гвидо Гоасса и приветливо кив-нула ему в ответ на его поклон: они уже не один раз виделись в течение этого беско-нечно хлопотливого дня.
О, мой Прекрасный Господин,
а мне пристало тосковать —
на то достаточно причин —
и сладкий ветер целовать,
летевший мимо ваших губ.
Он, песню подхватив, помог
и мне, когда я не могу
сама прийти к вам на порог.
У входа в зал мадонна Эрменхильда прищурила глаза и разглядела, что Мартита на-конец-то обратилась к отложившей ребек жонглерке. Жонглерка кивнула, встала со ска-мьи, держа в одной руке и ребек и смычок, перекинула через плечо сумку, подняла под-стеленный дешевый плащ из двух не подходящих друг к другу мехов (как человек, не имеющий постоянного пристанища, она все свое имущество возила с собой, и меховой плащ бывал полезен ей и зимой, и летом). Оживленно беседуя, они с Мартитой подхо-дили к мадонне Эрменхильде.
— А вот и сама госпожа! — воскликнула Мартита, дернув жонглерку за рукав. Жонг-лерка низко присела, придерживая обтрепанный подол. И подняла любопытный взгляд на мадонну Эрменхильду. Мадонна вскинула руки к воротнику, вцепилась в него... и упала без чувств.
Так и обнаружилось, что молоденькая жонглерка — сама сенья Дианора, средняя из трех барышень Барасс. Но об этом пока знала одна мадонна Эрменхильда, потому что она одна смогла разглядеть в худой, дочерна смуглой, бедно одетой бродяжке сходство со своими дочерьми.
Когда мадонне побрызгали в лицо ароматной водой и дали понюхать свежерастерто-го укропа, она пришла в себя и потребовала, чтобы оставили ее с жонглеркой наедине и немедленно послали за господином.
Дом Уго поспешил на зов жены, зная, что без крайней надобности она не стала бы его беспокоить, конечно. А узнав о ее обмороке, ускорил шаги. Его проводили в покои мадонны Эрменхильды.
Сама мадонна сидела в кресле, опираясь спиной на подложенную подушку. У ее ног на скамейке сидела сенья Дианора, положив голову ей на колени. Ребек стоял рядом с ней, также прислоненный к креслу мадонны.
— Дом Уго, — сказала ему мадонна Эрменхильда, — вот наша потерянная и обре-тенная дочь. Сам Господь распорядился так, чтобы она вернулась домой в день свадьбы своей сестры, чтобы разделить нашу радость. Поклонись отцу, Дианора.
Дианора встала и поклонилась отцу. Дом Уго подошел ближе и обошел ее вокруг, чтобы свет, падавший из окна за ее спиной, не мешал взгляду.
— Дитя, поцелуй руку отцу, — шепнула мадонна Эрменхильда.
— Погоди, — строго оборвал ее дом Уго. — Точно ли ты Дианора?
— До сих пор я звалась Маура, потому что меня купил в Андалусии трубадур Аламо из Валки. Настоящего моего имени я не знала.
— Отчего, дорогая мадонна, — обратился дом Уго к своей жене, — вы уверены, что эта девица — наша дочь Дианора?
— Но взгляни на нее! — растерялась мадонна Эрменхильда. — Если бы она не была так худа и смугла... Одно лицо! Они, все три, так похожи на тебя.
Дом Уго покачал головой.
— Скажи мне, Маура, давно ли ты занимаешься своим ремеслом? Чьи песни поешь? Известна ли ты в наших краях? Где бывала?
Девушка вскинула голову, смерила дома Уго решительным взглядом.
— Я всю жизнь занимаюсь моим ремеслом, сначала училась у хозяина и его жонгле-ра Кантарито, теперь пою сама, и многие известные трубадуры рады, когда я исполняю их песни. Случается, сочиняю и сама. И в ваших краях мое имя известно, я побывала при дворах многих владетельных господ, и год провела в крепости “Не-дальше”, и ры-цари ценили мои песни и мое присутствие.
— Вот как? — поразился дом Уго. — Год в военной крепости? Среди мужчин? Доро-гая мадонна, это не наша дочь. Я прошу тебя, девица, немедленно покинуть замок. Твое сходство с нашими дочерьми — совершенно случайное, хотя, должен признаться, не-обыкновенное, — может породить нежелательные слухи. Сегодня одна из барышень выходит замуж. Другая на днях отправляется в монастырь. Как некстати!
Маура побелела как саван — и тут же краска бросилась ей в лицо. Оглянувшись на мадонну Эрменхильду, она резко опустила голову, подхватила ребек и плащ и бросилась вон из комнаты.
— Подожди! — вскрикнула мадонна Эрменхильда. Маура обернулась от двери.
— Ты, конечно, надеялась заработать на празднике, — строго сказал дом Уго. — По-ка тебе выведут коня, я пошлю управляющего...
— Что вы говорите, дом Уго! — прошептала мадонна. Но Маура уже не слышала ее голоса, она бежала прочь, прижимая к животу свой большой ребек о пяти струнах по-ющих и двух басовых. Плащ в два меха, дешевый плащ не слишком удачливой жонглер-ки, волочился за ней по полу.
Аудьярта вышла из часовни. Она постояла, удивленная: не могло пройти столько времени! Чтобы так стемнело... Ей пора одеваться к венцу! Матушка волнуется... Спа-сибо ей: не послала за дочерью, не стала отрывать от молитвы, дала попрощаться с меч-той и самым страстным желанием в жизни.
Аудьярта поспешила домой. Вдруг сад осветился мертвенно-белой вспышкой, и сле-дом ударил гром, как будто прямо над головой. Аудьярта застыла, сама поразившись своему крику: он прозвучал как бы вдвое. Но, испытывая непреодолимый страх перед новой вспышкой и раскатом грома, Аудьярта кинулась бежать к дому — и тут же столк-нулась с Беренгьерой, вылетевшей ей навстречу. Одета сестра была странно: в простое поношенное платье, и в руках ее круглился большой ребек, который Беренгьера кутала в бедного вида плащ, пряча от первых капель наконец разразившегося ливня.
— Что ты, Беренгьера? Куда ты?
Девушка обратила к Аудьярте смуглое лицо, на котором ясно блестели дорожки слез.
Беренгьера? Это? Нет!
— Кто ты?
Девушка мотнула головой.
— Некогда мне. Велено уходить немедленно! А звать меня Маура и я вам, барышня, кажется, сестра, — нарочито грубо выпалила она и добавила: — Вот уж не набивалась.
— Идем со мной! — Аудьярта схватила девицу за локоть и потащила обратно в ча-совню.
— Вроде мне в другую сторону! Заблудилась я...
— Сюда, сюда! Отец Эусебио пошел отдохнуть и подкрепиться, мы здесь одни. Го-вори!
За дверью полыхало и гремело беспрестанно, Маура-Дианора, вытирая слезы тыль-ной стороной ладони, рассказывала свою историю.
— Скорее! — закричала Аудьярта, когда речь дошла до крепости “Не-дальше”. — Граф Гоасс! Он говорил — о тебе?
— Он — говорил обо мне? — всплеснула руками Маура.
— Он обещал жениться на тебе?
— Чего только мужчины не обещают! — отмахнулась Маура.
— И отец, значит, выгнал тебя? Господи прости, как это на него похоже. Он видит только то, что хочет видеть. Но как же быть, как же быть?
Аудьярта мучительно наморщила лоб и подняла руки, так шевеля пальцами перед со-бой, словно хотела уловить что-то совсем близкое, но не дающееся. Внезапно лицо ее расправилось, и выражение совершенного покоя и великой решимости засияло на нем.
— Говори: пойдешь за него?
Маура распахнула глаза.
— За... за Гвидо?
Аудьярта тряхнула кудрями.
— Невозможно! Я пришла только взглянуть на него в последний раз. Не удержалась. Я не знала, что у меня здесь...
— Решайся же!
— Но как?!
— Вот так: я проведу тебя к себе и мы поменяемся платьем. Я надену твое, а ты... те-бя уже пора наряжать к венцу. Никто и не заметит.
— Разве? — Маура схватила Аудьарту за руку и показала: — Я смугла, как дорожная пыль, а ты бела, как роза.
— А фата? А рукава? Ведь к венцу!
В те времена в Хеоли в память о королеве Гедвиге невесты непременно надевали платья с рукавами до земли и густую фату.
— А проверят?
— Зачем? Кому и в голову придет? Беренгьера будет рядом, и все ведь знают...
— Знают что?
— Что я на обман не пойду, — покраснела Аудьярта.
— Почему же?...
— Я не люблю его. Я люблю другого. Всего не объяснить. Было нельзя. Теперь мож-но. Вот так — можно.
— Как? — удивилась жонглерка.
— Скорее! — Аудьярта схватила Мауру за руку.
— Подожди? А ребек?
— Давай спрячем его здесь, в часовне. А вот плащ я возьму.
— Как же ты пойдешь в такой дождь? — притянула ее за плечо Маура.
— А как бы ты пошла? — нахмурилась Аудьярта.
— Ну, я! Я привыкла.
— Значит, и я могу привыкнуть.
— Но куда?
— Меня ждут, — улыбнулась Аудьярта. — Побежали!
Наревевшись всласть, Беренгьера кинулась к зеркалу. Еще не хватало! Пусть его серд-це отдано другой, и тем паче — не видать ему сеньи Барасс в слезах. Сеньи Беренгьеры Барасс! Такой некрасивой: с опухшими веками, покрасневшими глазами, пятнами на лице — никогда он ее не увидит.
Кликнула служанок, потребовала холодной воды, полотенец, белил. Кое-как лицо привели в порядок. Ей ведь, сестре и подружке невесты, стоять совсем рядом с моло-дыми, сидеть на передней скамье (хоть ко всем остальным спиной, и то легче) и улы-баться. Непременно улыбаться. Ему, конечно, дела нет. Но потом он вспомнит. О, он вспомнит когда-нибудь, как улыбалась Беренгьера, когда он вел к алтарю другую. Берен-гьера снова расхохоталась: ведь и невесту свою не любит Гвидо Гоасс, и не быть ему счастливым, и то радость! Но так легко злой смех обернулся горькими слезами...
— Прилягте, барышня, — служанка положила ей на глаза мокрые тряпочки. — А то придется заново белила класть...
— Дай веер, — капризно сказала Беренгьера, откинув голову на спинку кресла. — Тот, белый, венецианский.
— Да нет его! — через некоторое время услышала она в ответ. — Нигде нет.
— Как же? Я вчера с ним... ах, да! он у меня упал. Пойди, Лойза, поищи, он должен быть под аудьяртиным окном. А то начнется гроза. Жалко такой хороший веер. В мона-стыре он мне не понадобится. Ну, все равно, подарю Аудьярте. Ступай же, Лойза.
Едва Лойза открыла дверь, как в спину ей из окна полыхнуло, и тут же ударил гром. Лойза взвизгнула, Беренгьера сорвала с глаз тряпочки и вскочила.
— Что? Что это было? — трясущимися губами пролепетала она.
— Это гроза, сенья, — таким же дрожащим голосом отвечала служанка.
— Гроза... — Беренгьера прижала руки к груди, не давая сердцу вырваться и пустить-ся наутек. — Так что же ты стоишь? Веер же!
— Ой! — вскрикнула Лойза и убежала.
А сенья Беренгьера Барасс упала ничком на постель, обливаясь слезами.
Когда Лойза вернулась, насквозь промокшая, и, конечно, ни с чем, Беренгьера не дослушала ее сбивчивого доклада о напрасных поисках и бешеном ливне, и оглуши-тельных раскатах грома, и ужасающих вспышках. Она вскочила с кровати, откинула за плечи волосы и решительно направилась к двери.
— Ох, барышня... а белила-то... — сразу забыв о грозе, забормотала служанка. — Ведь уже и одеваться пора!
Беренгьера прошла мимо нее и с силой захлопнула за собой дверь. “В последний раз, только в последний раз...” — неслышно повторяла она, стремительно шагая по коридо-ру.
Аудьярта отослала служанок и, тайком проведя новообретенную сестру в свои покои, сама занялась ее туалетом. Первым делом она переоделась в платье Мауры, которое пришлось ей впору только потому, что на Мауре болталось, как на палке.
— Придется тебе надеть две сорочки, — озабоченно сказала Аудьярта и достала со-рочки из сундука. — Давай-ка.
На сорочки было надето нижнее платье-туника, и Аудьярта ловко пришила узкие ру-кава, ни разу не уколов прикусившую губы Мауру; а поверх того платья — второе, верх-нее, с рукавами широкими и длинными, до пола, покрытыми вышитым узором. На бед-ра лег нарядный пояс, украшенный золотыми накладками с жемчугом, с пряжкой кова-ного золота.
— Такого тяжелого я никогда не носила, — смущенно улыбнулась Маура. Аудьярта ободряюще улыбнулась ей в ответ.
— А еще перстни, а еще ожерелье! А венец! Ты ведь дочь герцога. Ой, а башмаки? Разувайся.
И белые нежные ножки Аудьярты, переступив по вымощенному плиткой полу, ныр-нули в войлочные башмаки Мауры. А Маура, замирая от восторга, обула ноги в выши-тые башмачки ирландской кожи, новенькие, приготовленные к свадебному наряду.
— Как раз, — сказала Аудьярта, повозив ногой в разношенном, растоптанном баш-маке.
— Жмут, — пожаловалась Маура.
— С новыми всегда беда такая, — утешила ее сестра. — Придется потерпеть. Смо-жешь?
— Смогу, — Маура решительно мотнула черными кудрями.
Тихий, но твердый стук в дверь заставил обеих вздрогнуть. Аудьярта успокоительно покачала головой.
— Кто там? — спросила она, подойдя к двери.
— Сестрица, открой, это я!
— Боже мой, — ахнула Аудьярта, — только не это. Выручай.
И уже громко:
— Что тебе нужно, сестрица?
— Открой!
— Не могу. Я... я раздета. Уже пора. Почему ты не переодеваешься?
— Сестрица... прошу тебя! Последний раз прошу. Пусть он не любит меня, но я-то его люблю. А тебе — не все ли равно? Разве ты сможешь о нем заботиться, как я бы за-ботилась? Так ждать, так молиться, когда он уедет в крепость? Так ухаживать за ним, если его ранят? Разве ты сможешь? В тебе сердце холоднее льда, тверже стали!
— Неправда, неправда, — ей в ответ взмолилась Аудьярта, прижав ладони к мокрым щекам.
— Неправда? Ты даже не откроешь дверь, чтобы посмотреть, как я стою на коленях!
— Что же делать? — шептала Аудьярта. Маура на цыпочках подошла к ней и стисну-ла ее руку в своих.
— Она его любит? — одним тихим выдохом спросила Маура.
— Он любит тебя, — напомнила Аудьярта. — Он сам мне сказал об этом.
— Но она его любит.
— Любовь не приходит плакать под дверью. Любовь молчит до тех пор, пока не на-ступит время действовать.
— А если никогда?
— Умирает молча.
— Откуда ты столько знаешь про любовь, барышня? — ласково и чуть насмешливо спросила жонглерка.
— Я люблю, — ответила Аудьярта. — Уходи, Беренгьера. Ты мешаешь мне.
— Ах, так?! — послышалось из-за двери. — Ну ладно же!
Аудьярта прислушалась.
— Она ушла. Теперь осталось совсем мало времени. Слушай меня и запоминай: когда отец и матушка придут благословить тебя, говори только шепотом, когда можно про-молчать, кивай, они поймут: ты ведь волнуешься, не правда ли? Гвидо Гоассу не обяза-тельно знать, в чем дело, до самого конца. Всем известно, что я не рада этому браку, так что твое молчание никого не удивит. Фату... вот так и вот так. Твоего лица совсем не видно, шпильки держатся прочно. Не бойся. Теперь венец. Покачай головой. Ты должна чувствовать себя уверенно.
— А будет ли венчание действительно, если меня будут называть твоим именем?
— Об этом некогда и некого спросить. Но ведь обряд свершат над тобой. И в верно-сти и любви Гоасс поклянется тебе. А ты — ему. Пусть Бог с меня за это взыщет. Теперь — прощай. Сестра. Сестра. Мы дружили бы с тобой, правда? Если твой супруг позво-лит, приезжай навестить меня.
— Куда?
— Я сообщу. Прощай.
И Аудьярта тенью выскользнула из комнаты. Она взяла только плащ и сумку Мауры.
Беренгьера решительно шагала по коридору. Она не знала, что сделает, но понимала: остановить ее некому. А сделать сейчас она может только что-нибудь уж очень страш-ное. Если уж делать. Иначе — нечего и браться. Ах, кто бы остановил ее! Кто там впе-реди? Стремянный Гоасса, нашего женишка? Ах, трусишка Гвидо не пошел против от-цовской воли. Женится, как велели. Тьфу на такого жениха. Не нужен мне такой. И на стремянного его — тьфу. А мне... Мне такой нужен, чтобы... чтобы... Таких и нет на свете. Если и Гоасс не такой — то некому уже.
— Уступай дорогу благородным, болван неотесаный! — рявкнула Беренгьера, нале-тев на не успевшего увернуться Фаусто. Он поспешно склонился перед сеньей Беренгь-ерой, бормоча извинения, а из-под полы его куртки выпал и с нежным стуком упал, и чудесно засиял на темном полу белый, расшитый серебром и жемчугом веер-флажок.
— Ой, — сказала Беренгьера. — Ты нашел его? Нет. Почему ты прячешь глаза, Фау-сто? Ты не мог его найти сейчас. Одежда сухая.
Она протянула руку и ощупала куртку на груди Фаусто, провела ладонью по рукаву.
— Что же, ты, выходит, украл его, Фаусто?
— Нет, сенья, — замотал головой слуга. — Выслушайте меня...
Беренгьера присела и хотела поднять веер, но рука Фаусто легла на ее пальцы.
— Что?!
Они стояли на коленях друг напротив друга, наклонившись, и от этого их лица оказа-лись еще ближе, и, не в силах вынести гневного пламени ее глаз, Фаусто признался:
— Я не крал. Я люблю вас.
О, все что он думал о Беренгьере, было справедливо. Она была и надменна, и ка-призна, и себялюбива. Но за последние пару часов ее сердце пережило столько, что на-конец повзрослело, и она сумела понять, что говорит ей Фаусто. А он говорил еще вот что:
— Я знаю, сенья, вы не хотите в монастырь. Так давайте я увезу вас, а потом вас найдут. За это не наказывают, но в монастырь... может быть, ваши родители передума-ют и найдут вам жениха.
— Не наказывают девушек, — поправила его Беренгьера. — А что сделают с тобой?
— Ничего, — отмахнулся Фаусто. — Ничего.
— Ах, вот как, — Беренгьера посмотрела на Фаусто широко раскрытыми глазами. — Ты готов даже умереть. А скажи мне, мог бы ты увезти меня так, чтобы нас никто не нашел?
— Это еще проще, — не выдержав, опустил глаза Фаусто. Но тут же поднял их и от-ветил твердым взглядом. — Я много думал об этом.
— Давно?
— Давно.
— Когда же мы уедем?
— Сейчас?
— Нет, — сказала Беренгьера, отведя задумчивый взгляд. — Если меня не будет на венчании, это сразу заметят. А вот потом... всем будет не до меня. Я скажусь больной и закроюсь в своей комнате. Никому это не покажется странным, правда, Фаусто?
— Правда, сенья Беренгьера.
— Ну а ты все приготовь. Думаю, полночь — подходящее время. Я приду к часовне. А сейчас дай мне веер. Я буду держаться за него, как за твою руку. И, Боже мой, как я буду улыбаться!
Она тихонько засмеялась и спокойно пошла обратно. Фаусто смотрел ей вслед, не смея верить и не смея сомневаться.
Спешу сообщить, что история эта закончилась благополучно.
Светлый рыцарь граф Гвидо Гоасс обвенчался с Дианорой Барасс, и когда обман от-крылся, не поверил в него только дом Уго Барасс. Он считал, что все идет, как должно, и это достаточное основание, чтобы утверждать, что если девица стояла перед алтарем с графом Гоассом, то эта девица и есть, несомненно, его дочь Аудьярта. До смертного часа так он ее и называл. Спорить с ним охотников не нашлось. Мадонна Эрменхильда была совершенно счастлива, вновь обретя дважды потерянную дочь, а когда проясни-лась судьба Аудьярты, вовсе успокоилась и всегда говорила, что старшая дочь — самая разумная из всех.
Аудьярта Барасс со слезами счастья приняла постриг в обители кающихся грешниц, что в Маравилье: там принимали и без приданого, которого она, сбежавшая из дому против воли отца, принести не могла.
Беренгьера через месяц стала мадонной Барасс, а Фаусто сделался наследником гер-цога, потому что вся Хеоли не смогла отыскать беглецов. Зато граф Гоасс, привезя мо-лодую жену в родовой замок, посмеялся на славу: его сбежавший стремянный обнару-жился дома, и там-то, в замке Гоасса, его, конечно, никто не искал. Разумеется, граф сделал все, чтобы друг его не испытывал никаких неудобств в укромном убежище, кото-рое ему и его невесте было предоставлено. Зато Беренгьера подружилась с молодой графиней, своей сестрой, и, когда истек месяц испытания, вместе с ней отправилась навестить Аудьярту в Маравилью. Там, у решетки в монастырской приемной, они и встретились все три: счастливые.
Они собрались там все вместе спустя пять лет, после того как граф Гвидо Гоасс и герцог Фаусто Барасс погибли оба в один и тот же день в крепости “Не-дальше”.
Вот и вся история об Аудьярте, Беренгьере и Дианоре.