На поле он. Торт «Наполеон». Потому как вроде слоеный. Только сколько в нем слоев – даже еж не знает, хоть и питается с земли. Верно, трудно представить себе такую передвижную подушку для иголок, что могла бы поглотить Питер. Нет, не Ленинград, не Петроград и даже не Санкт-Петербург. Это вещи несъедобные. Питер, как птеродактиль, всегда вымер и всегда живой в твоих нездоровых фантазиях. Впрочем, «твоих» – сильно сказано. На кой черт мне лезть в чужую голову? Своей, что ли, мало? Моего бреда хватит на всех и еще немного останется, дабы самому три дня со стихией бороться…
Скорый поезд из Москвы уверенно пересчитывал стыки. Я смотрел на присыпанные порохом декабрьского снега предзакатные просторы за окном и нанизывал на пальцы кольца впечатлений. Ну, вру, конечно. Просто в то время мне не было еще двадцати, я писал стихи (точнее, думал, что стихи, – до стихов было еще примерно полгода) и пребывал во всесоюзном розыске. Не бойтесь: никого не убил (слава Богу, а мог), ничего не украл (а жаль) и даже от алиментов не сбежал. Совершил праведный поступок – отчасти из-за страха, отчасти из-за лени – и попал в то место, которое ныне называется «несовершенством правовой системы».
Сравнения и вправду дурацкие получались. Ну как можно про одно и то же сказать и «торт», и «птеродактиль»? Да к тому же еще и про город? Но мне, вечно подстегнутому адреналином в крови и хроническим недоебитом в чреслах, не то еще могло привидеться. С другой стороны, что-то такое в Питере есть (или было?). Если с расстояния посмотреть, над городом всегда висит смог. Под соусом падающего за окоем солнышка – если повезет, если облака лягут в масть – чистые крылья с зубастой башкой.
Птеродактиль!
А чуть позже, чуть поближе, когда светило лупит снизу в брюха (в брюхи? – сомневаюсь) беззащитных туч, когда кое-где уже горят огни, можно вспомнить детский восторг деньрожденческий: торт, свечи, волшебное слоеное слово – «наполеон»…
Торт!
Вот такой был дурак. И даже время меня не исправило. Да и как могло хоть что-то исправить то, чего нет? Нельзя съесть Питер, нельзя! Нельзя!!
Не верю и не хочу. Я первый раз нажрался «наполеоном» в восемь лет. Съел столько, что проблевался. И потом лет пять на всякую кондитерщину смотреть не мог.
Про коньяк вы догадываетесь…
Или нет?
Ближе, ближе Мосбан. Это так на сленге называют Московский вокзал. По сей день называют, хотя реже. Что поделаешь, время портит слух. Нет его (ни первого, ни второго), но есть барабанные перепонки и – что гораздо хуже – копящаяся от общения усталость. Порой чувствуешь себя словно посреди поля вздымающихся облачков шрапнели. Осколки так и свистят сквозь тебя…
Одним словом «Мосбан» мне можно снести полголовы. А можно и не снести. Это зависит от того, видели ли вы памятник Ленину посреди вокзала. Наблюдали ли вы за восходящим, как солнце, табло. Случалось ли вам спать на парапете в обнимку с сумкой. Слышали ли вы глас Мосбана – клекот птеродактиля с ощетинившимися зрачками…
Все адреналин. Ныне я ношу валидол в кармане штанов. Опять вру: не всегда ношу. Так, от случая к случаю. Порой на работе мне зашкаливает глаза, при помощи несложного агрегата меряют давление, суют под язык дежурную таблетку и отправляют домой. После этого я иду в аптеку и неделю не пью. Тем более «Наполеон». Его я уж не помню когда в последний раз пил. Так, все больше пиво с водкой.
По Питеру поезд идет гораздо медленней – медленней, чем по любому другому городу. А уж я их повидал, будьте уверены. Не так, чтобы слишком, но на две-три домоседских жизни хватит. Прибедняюсь: не то, что на две-три, а на всех идиотов в мире, взятых вместе, причем за то самое место, на котором обычно сидим. Я эти картинки готов разделить хоть поровну, хоть безраздельно.
И еще на три дня мне останется, дабы по привычке со стихией бороться…
Это неважно. Времени нет, поэтому я прыгая туда-сюда. В смысле пишу. А то, что времени нет, каждый знает. Банальность. Достаточно подойти к зеркалу и увидеть ребенка, подростка, старика, смерть свою… Для кого-то это сложнее, кому-то проще. А я не сомневаюсь. У меня другая проблема. Сомневаться некогда. Поэтому и жую жизнь источенными кариесом зубами.
Получается плохо. Гораздо хуже, чем у ежа, который бы мог съесть торт «наполеон». Тот самый, который Питер.
Адрес Волосатых мне дал друг, позвонив своему другу и узнав у него. Друг моего друга – не мой друг. Я хорошо понимал: всю жизнь не пробегаешь. Хоть от ментов, хоть от себя, хоть от вчерашней выпивки. Волосатые, судя по описанию, были как раз теми людьми, которые могли помочь: прежде всего ввести в тусовку. Вообще-то гораздо больше было нужно пристанище на первое время. Вблизи Питер хоть и рассыпался на крошки и перья, но черт всемогущего динозавра не потерял. Глядя на мрачно сужающееся пространство, плывшее мимо – все вдоль, вдоль – я гадал, в какие стены мне доведется ныне попасть. Адрес ничего не говорил: вроде новостройки, но чем черт не шутит…
Нет. Не совсем так. По большому счету было все равно: хрущевка, брежневка, сталинка. Главный вопрос: буду ли сегодня ночевать? Эта проблема стала спутницей жизни на 360 дней – время, которое я провел во всесоюзном розыске. Меня должно было лихорадить, но не лихорадило: в то время я верил, что есть такой особый мир, есть хипповая идея, и она все преодолеет. А то, что я – стопудовый хиппи, сомнений не вызывало. Одни волосы чуть ли не до жопы. Ну да, какой-никакой, но опыт тусовки. Я кое-что слышал, кое-что читал, я любил всех, ненавидел насилие в любых формах и считал, что это главное. А как же иначе? Как я был глуп... По сей день таким остался. Больше всего люблю насилие – уничтожать. Прежде всего – мозговое. Не трахайте ум! Никому!! Никогда!!! Ни-за-что…
Лихой я был парень. Оторванный. Мало того, что в бега пустился, так еще и ломанулся в практически незнакомый город, надеясь, что помогут люди, которые обо мне ни разу не слышали…
«Я смотрю на тебя. Я дракон за окном. В моих жилах огонь. Он творит твою кровь», – это говорил мне Питер. В уме звучал вольной перевод песни группы «Дип Пепл». Я сам его придумал.
Мрачность питерских стен не выдумана. Она настоящая. Расцвеченные огнями новостройки похожи на пришельцев из другой галактики – из туманности Андромеды, выблеванной китовидным ежом. Но даже они давят неземной угрюмостью. Впрочем, не стоит ее бояться. Это как тяжелое похмелье у запойного художника. Тот же Пиросмани свои картины писал чуть ли не исключительно с бодуна. Так и с Питером: его на послевинтовых отходняках придумал торчковый демиург, решивший сняться синькой, но забывший вовремя остановиться. Ничего страшного на самом деле – если испугаешься, город плюнет на тебя, промахнется и разотрет дырявым сапогом. А ты долго потом будешь думать, почему знакомые хвалили это гнилое болото.
Пока оно молчит. Ни вздоха. Только стыки. Только "Дип Пепл". Сужающийся тоннель, коридор заборов, прижимаемых тучами к почве. И вдруг – просвет. Обводный канал, общегородской писсуар. Звенящие зубья моста. Ощетинившиеся копотью монументы домов – вширь, вширь. Наконец-таки могильно-торжественное: "Привет, парниша…" Стены дряхло улыбаются глазницами окон – голос в самом деле чудится где-то глубоко внутри тебя. Массы, глыбы вокруг – но какие-то воздушные, дистрофичные. Как ни странно, за изможденностью – легкая улыбка. Заброшенность, но особого рода. Так забрасывают друг друга мудрыми мыслями отшельники, угнездившиеся по пикам одного хребта. Есть чем поделиться – можно и в гости нагрянуть. А иначе – зачем?
Я сразу почувствовал – мое место. Мои стены. Они не давят, как московская подземка. Здесь и сейчас мне жить.
Совпадение из разряда неберущихся. Прошло примерно девять месяцев – я хоронил Майка. Да, Того Самого. Науменко. Из «Зоопарка». Вру, конечно. Закапывали его могильщики, цветочки и веночки несли родственники и фанаты. Ни в первом, ни во втором списке я не значился. Но участие принял. Чуть-чуть.
Похороны были камерные. Оркестр собрался – почти что виртуозы Санкт-Петербурга. Цоя вся страна в гробу слезами омывала. Про Майка даже Питер не знал. Мне повезло (ну-ну, странное представление о везении): на нашем блатном цивильном бомжатнике обретался чел из рок-клуба. Может, слышали? «Оркестр «А», «Музика Практика»… Слава. Саксофонист и прочая, прочая, прочая. Сессионный лабух по преимуществу. Много с «Объектом насмешек» наваял. И даже с гр(ажданином) (Гр)****щиковым наследил – потомству на долгую память. «Музика Практика» – оркестр старинной музыки: в одном из мелодиевских альбомов «Аквариума» две-три песни записаны со множеством средневековых извращений, которые мелодиевские звукооператоры (пираторы, мать их ети!) благополучно замяли для громкости.
Слава и рассказал о смерти Майка. Как и положено, непонятно, сам дошел или помогли. Ребята-зверята трезвостью никогда не отличались. Но так, как Майк накануне, даже они не могли. Да, Науменко в одном из ранних интервью говорит: «Я не так много бухаю, как обо мне думают». Правда-правда. Так и вещает – прямо в камеру. Видел бы он себя десять лет спустя… «Зоопарк» собирался работать концерты с поющим Майком. Непонятно? У него одна рука практически не шевелилась – не мог на гитаре играть. Нашли, конечно, выход: микрофон в зубы – и вперед. А на гитаре приглашенный чел слабает…
До первого концерта оставалось меньше недели. Много репетировали, еще больше пели. То есть пили. Кто плавал, тот знает: «Зоопарк» на сухую практически никогда не играл. Но Майк перед смертью вообще не отрывался от коллектива. В очередной раз все убились до полной некондиции, разбрелись по домам, а он пошел – ночью – за водкой. Времена страшные были. Вместо сухого закона – талоны. Два бутылка один руки. В месяц. Что дальше произошло, точно неизвестно. Судя по всему, он упал – или его уронили – в подъезде на лестнице. Ударился затылком. Перелом основания черепа. Сам дополз до квартиры, сам открыл, сам вызвал скорую. Как умудрился?..
Первая скорая брать его не захотела – не жилец. Он позвонил еще раз. Дело уже под утро было, кто-то из соседей-жаворонков увидел открытую дверь, медиков образумили, но поезд уже ушуршал в Поднебесную.
Забери его скорая сразу – вряд ли бы выжил. Помните «Выстрелы»? «Лучшие друзья и любимые женщины – все научились крайне метко стрелять»… «Я чувствую себя так, как будто у меня на спине татуировка – мишень»…
Не на спине, а на затылке.
Взрыв! Осколки разрывают кожу, впиваются в живое мясо. Мышцы сводит. Чтобы боль не выползла наружу, каменишь лицо; челюсти сжимаются до скрежета зубовного, в глазах полыхают огоньки святого Эльма. Нервы – струны баяна. Это не потому, что в бегах: бывало и раньше, и потом не раз случалось. Сидишь в метро, никого не трогаешь, книжку читаешь (Кортасара, например, или Толкиена; какая разница) и вдруг чувствуешь: что-то не так. Неуютно как-то. Глаза поднимаешь, уши навостряешь – ну вот, приплыли. Иногда дело тебя никак не касается – но достаточно оказаться рядом, чтобы накрыло взрывной волной. Человеческое раздражение страшнее атомной войны. Всемирный катаклизм – он такой: один раз произошло – и некому писать заново историю планеты. Большинство, даже не успев понять, – прямым ходом к главному наркодилеру, что на облаке сидит и бородой трясет (нет, не козел, нет; козел из другого сюжета): «Почем опиум?» Человеческое раздражение вечно. У кого-то шкура носорожья от природы, тем пофигу, а мне что делать, если случайно услышанное слово может заставить умереть и не воскреснуть?
Выспренность-то какая. Тьфу. Проще надо быть. Вместо одной фразы: «Я тоже чувствительный человек», – целый абзац из эвфуизмов.
В конце августа в Питере было на удивление тепло. В разгар дня даже жарко. Можно было в майке ходить. Редкость. Джейн шутила, что это я привез с юга погоду (летом все-таки удалось отдохнуть). Даже листва никак не хотела желтеть. Таллиннский Витал, оккупировавший квартиру на первом этаже, в Финском заливе купался каждый день. Загорел до чертиков. Ему что – он на Балтике всю жизнь провел.
Похороны должны были начаться в три. До Волкова кладбища от центра на трамвайчике долго, зато приятно. И без пересадок. Майк любил эти дребезжащие мастодонты. Жаль, что они вымирают. Любаша добыла где-то бутылку «Кавказа». Дерьмо, конечно, а не портвейн, но своего рода классика. Вчетвером (я, Джейн, Любаша и портвейн) на похороны и отправились.
Питер из окна трамвая – особый город. Не тот, что глазами пешехода или водителя (хрен поймаете, водитель – одно, вагоновожатый – другое). Сарай движется по рельсам неторопливо, с чувством собственного достоинства. В троллейбусе или автобусе как? Почти все картинки за окном – что-то вроде двадцать пятого кадра. Мигает так, что ничего толком не успеваешь разобрать. Теперь у меня, правда, скорость восприятия повыше, но значительная часть уличной жизни все равно проносится мимо. А в трамвайчике сиди да знай себе лови моменты. Вот менты крутят бухого мужика. Тот никакой, но натуральный бычара. Вырывается, причем небезуспешно. Возня, маты до небес – через открытое окно хорошо слышно. Наконец один из ментов сумел поставить мужику подножку, тот грохнулся, попытался встать, но двое сверху навалились. Уселись, гады, на поверженное тело – держат и отдыхают, пока третий упаковку по рации вызывает… А вот бабушка пытается перейти дорогу. Застряла на белой полосе. Два шажка вперед сделает – и обратно: движение оживленное, притормозить никто не хочет – все торопятся… «Машины проносятся мимо, все дружно спешат по делам, все что-то продают, все что-то покупают, постоянно спорят по пустякам, – а я встречаю восход, я провожаю закат, я вижу мир во всей его красе»… А мы едем провожать Майка.
Волково – по-своему глухое местечко, хоть и далеко не окраина. Придорожная зелень покрыта порохом пыли. Вокруг промзона. Пешеходов очень мало. Троллейбусы и автобусы здесь не ходят, только трамваи. Трасса, правда, довольно оживленная – по Московскому проспекту из центра в Купчино ближе, но и светофоров больше, и пробки часто бывают. Волково – старое кладбище, здесь почти никого не хоронят, да и день будничный. Я не раз проезжал мимо (общага «волосатых» находилась как раз таки на окраине, еще один дом – и пустырь, а дальше – лес), но прогуляться ни разу не захотелось. Водилась в то время за мной такая привычка: оказался в незнакомом районе – надо разведать окрестности. Маршруты многих питерских трамвайчиков я хоть по частям – зато неоднократно и с отклонениями – пешком прошел. Часто забредал в полузаброшенные и потому пустые книжные и музыкальные магазины. Так удалось купить великолепный виниловый комплект корневого блюза, «Заводной апельсин», подборку Гамсуна и том Вагинова, вмещавший в себя практически все, что он написал… Чуть не забыл: однажды попалась ма-а-аленькая такая книжечка – роман Боба Дилана «Тарантул». В переводе Майка, кажется. Он вообще-то и баховские вещи перевел – «Мессию» и «Единственную». Или одну из них? Неважно. Все равно прозу Науменко почему-то не публикуют, что уж о переводах…
Распахнутые ворота, главная аллея – совсем не кладбищенская. Скорее заброшенный парк. Никого не видать. Памятники кокетливо выглядывают из-за деревьев. Шли по наитию и не промахнулись: небольшая кучка людей – от силы полсотни человек, – свежевырытая могила… Рядом с джинсово-волосатым людом – костюмно-стриженый. Первых больше. Майка вовремя не привезли. Жаль, никогда не узнаю, что вызвало задержку. Опаздывать на собственные похороны – вполне в духе «Зоопарка».
Подошел парень – на вид лет двадцати пяти. Свой. Но непростой: кожаные джинсы и жилетку в то время носила – за редким исключением – только богема высокого полета. Достал пачку «Мальборо», закурил. Любаша не замедлила стрельнуть сигарету. Парень не поскупился, угостил еще и Джейн, и меня; окинул всех нас оценивающим взглядом, предупредил:
– Родственники просили аккуратнее. Могилы не потопчите. И к гробу не ломитесь. Очень просили.
Мы понимающе закивали. У всех в памяти были похороны Цоя чуть более года назад. Народу собралось видимо-невидимо. Со всей страны фанаты в Питер приехали. На кладбище – не протолкнуться. Сломанные ограды – полбеды. Некоторые могилы сравняли с землей, а надгробия разобрали на запчасти
– Мы не фанаты. Мы просто Майка любим, – Джейн сказала очень просто и очень правильно.
Парень кивнул, улыбнулся без грусти, предложил еще по сигарете.
Что такое «свой»? Во-первых, глаза. Они выражают образ мыслей. Это я потом понял. Но чувствовал и тогда. Во-вторых, манера. Держаться (точнее, забить на это особым образом), одеваться, стричь волосы (вернее, не стричь). Внешние половые признаки, так сказать. В-третьих, готовность любить просто так. Почему на последнем месте? Слишком сложное сочетание слишком простых слов. «Готовность» – как яичницы или как самоубийцы? «Любить» – как родину или как молодую жену? «Просто» – словно… Тогда это больше значило.
Смешно? Главное слово – «так».
Я пишу – поэтому много вопросов.
Но как мало своих!
– Это Задерий, – сказала Любаша.
Она неплохо знала рок-тусовку. В лицо. Родоначальника «Алисы» ныне разве что старперы вроде меня помнят. А фэйс-то ничем особо не примечательный – так, парень… Мало ли, что «Нате!» в свое время тоже звучала.
Майк в гробу – незабываемо. Нафталин? Или что там кладут мертвецам? Получилось так, что вынести домину из машины свободных рук не хватало. Пришлось подставить свое плечо. Я не напрашивался. Мертвец был тоже не против.
Сняли крышку. Лицо… Бывает так: вроде помнишь, но когда хочешь вспомнить детали – черты расплываются, ничего определенного не остается. Собственно, и стоял я рядом с гробом меньше минуты: помог? спасибо, конечно, но извини, товарищ, на этой тризне ты случайный наблюдатель.
Родственники плакали, друзья говорили слова. Приехал Шевчук, приехал Кинчев. Тусовка, но закадычными друзьями они не были. Лепший кореш – Гребенщиков – не появился. Почему? Этого я тоже никогда, наверное, не узнаю. Может, БГ торчал за границей, может, не хотел портить себе настроение. Гигант андеграундной звукозаписи Тропилло, только что ставший начальником питерского отделения «Мелодии», громогласно пообещал в течение года выпустить всего Майка на виниле. Выпустить-то выпустил, но времени ушло гораздо больше…
Жена поголосила, гроб заколотили, опустили, начали закидывать землей. Все желающие бросили по горсти. Родственники быстро исчезли. За ними потянулись остальные. Минут через десять в округе маячило всего несколько человек. Мы никуда не торопились, к тому же четвертый член нашей компании – гражданин «Кавказ» – требовал употребления. Могильщики споро шевелили землю. Мы пристроились за оградкой неподалеку – там были столик и скамеечки. Я зубами сорвал пластмассовую пробку, бутыль пошла по кругу. Рядом такая же компания – разве что более мужская – в степенном молчании поглощала «Тридцать третий». Ребята затарились фугасами с запасом – спортивная сумка у ног звякала, когда ее задевали. Портвейн быстро скользил в желудки, растекался по жилам, грел души. Странно, но похороны не навеяли тоски. Грусть была, но легкая, светлая. Любаша медленно роняла слова о бренности всего земного. Джейн молчала и ловила ладошкой солнечные зайчики. Я смотрел то на Джейн, то на могильщиков, которые возились с временным деревянным крестом. Ветерок ненавязчиво остужал наши разгоряченные вином лица. До чего же мало тогда было нужно для счастья! Я до содрогания остро любил Джейн, она любила меня (я не знал этого точно, но надеялся – и не без оснований), мы оба любили Майка и думали, что ему сейчас хорошо – где бы он ни находился. А Любаша озвучивала наши мысли.
Мужики закончили ровнять холмик. Один из них подошел к нам.
– Ребята, вы хотите, чтобы цветочки у вашего кумира остались?
– У Майка? Ну да, – я недоуменно пожал плечами, – а что с ними станется? Утащат, что ли?
– А ты как думал? Вон, – могильщик угрожающе махнул кулаком в сторону, – бродят тут божьи одуванчики. Зла на них не хватает. Ни стыда, ни совести. Воруют с могил и продают у метро. Откуда, думаешь, там столько бабулек с цветами?
Неподалеку крестили какой-то памятник две старушки. До похорон их не было. Вели они себя и вправду странновато – суетливо.
– Цветочки обрубить надо… Пойдем, покажу.
– Может, портвейну выпьете? За упокой души…
– Спасибо, у нас свое есть, – мужик распахнул замусоленную рабочую куртку. Из внутреннего кармана торчало горлышко беленькой. – Вы тут цветочками займитесь, а мы с напарником рядом посидим.
Потрепанная физиономия могильщика светилась предвкушаемым удовольствием. В темное лицо, казалось, въелась земля. Нос огурцом, глаза – бойницы, кепка надвинута по самые брови, грязно-седые волосы торчат над ушами – почти карикатура. Но карикатура добрая. Дружеский шарж. Мужик неуклюже топтался на месте, не зная, куда приложить руки и поставить ноги, – ждал, пока я глотну «Кавказа» и скину рубашку. У могилы неуклюжесть моментально исчезла. Руки-грабли ловко ухватили лопату, на землю рядом с холмиком лег первый букет. Раз – и охапка гвоздик рассыпалась гранатовыми звездами. Пошловатые нарциссы, благородные розы – мужик лопатой обрубал стебли так, что оставалось всего несколько сантиметров.
– Понял?
– А дальше что с ними делать?
– Цветочки в могилку можно воткнуть, а ботву сложи у дороги, ее потом уберут. На, держи лопату.
Минут через пять я вспотел – даже в майке. Народу было немного, но почти все с букетами. Любаша и Джейн принесли мне остатки «Кавказа» и занялись могильной икебаной. Соседняя компания сначала с интересом наблюдала за нами, потом не выдержала. Один из парней взял вторую лопату, другие стали собирать ботву. Могильщики громко, но беззлобно подшучивали над нашей неумелостью – было не обидно, выпили мужики, повеселиться хочется. Объединенными усилиями справились за полчаса. Ребята – мы даже не узнали, как их зовут, – притащили свои фугасы. Напоследок я подравнял холмик с краев – получился правильный параллелепипед. Джейн воткнула последнюю хризантему.
По могиле цветами вилось: «Майк forever».
«И если хочешь, я буду любить тебя»…
Я не спал двое суток. Пытался отрубиться – не получалось. Что-то случилось с мозгами. Большую часть времени вокруг был натуральный бред. Я воевал с какими-то мелкопакостными, но неисчислимыми воинствами. Их предводительница – леди Лейн – почему-то никак не поддавалась моим мирным усилиям. На фоне одеяла мелькали лица любимых женщин, плавали по потолку панорамы Питера, ноздри щекотали приторные цветочные запахи, замешанные на тягучем аромате ладана.
Пытался встать, что-то делать – ничего хорошего. Словно пыльным мешком по голове огрели. На исходе вторых суток осенило: надо зажечь свечку, упереться взглядом в огонек и представить себя мотыльком.
Помогло. Немного.
Свечной переулок, 13. Одной стороной дом выходит на улицу Марата. Десять минут пешком до Невского проспекта и станции метро «Маяковская». Рядом Свечной, 1 – "Дом мира и милосердия", нечто вроде неформального детдома. Естественно, и глобальная вписка. Кстати, вписка – это место, где тебе разрешат переночевать, а может, даже накормят. В то время попасть в "Дом мира" было уже непросто – ожирели, буржуины… Поблизости Кузнечный рынок и музей-квартира Достоевского: здесь он мало того, что жил, – еще и помереть умудрился. До Мосбана и Лиговки – рукой подать, ногой поддать. Неподалеку и Пушка, 10 – дом на улице Пушкина, захваченный творцами андеграунда. На улице Рубинштейна – рок-клуб. На Загородном проспекте – джаз-клуб. Даже трамвай не нужен – зачем? Пять углов – чуть ли не за углом…
"На мосту у Пяти углов один из нас был весел, другой – здоров… Все тот же ветер вырывает из рук последние деньги…" Чиграков, еще не гремевший Чижом, зато значившийся как один из харьковских "Разных людей", вроде бы жил – или репетировал – на все том же Свечном, 13: простора хватало. По крайней мере, мост этот песенный мне хорошо знаком.
Здесь мы живем. Здание пошло под капитальный ремонт, почти всех жильцов выдворили в спальные районы. Слава – саксофонист – и Олег – художник – договорились с домоуправлением и вскрыли квартиру с мансардой. Им была нужна студия. Шестой этаж – последний, – море солнечного света. Слава, как человек истинно творческий, решил музыкой не ограничиваться – занялся живописью. А чтобы помещение не пустовало, там поселили Вику. Она бросила техноложку на пятом курсе, перед самым дипломом. Девушка со знанием английского, немецкого, итальянского. По совместительству – славина любовница.
Несколько лет спустя она вышла замуж за богатого немца, который купил и отреставрировал двухэтажный дом в Петродворце. Непростой дом – архитектурный памятник. Родила двух бэбиков. Они смешные: говорят на смеси русского с немецким. Вика много живет одна – мужу по делам часто приходится бывать в Европе и Америке. Она не очень любит вспоминать о тех временах, но любит встречаться со мной. Наверное, потому что я не слишком надоедаю: Питер далек от моих обычных дорог, а Петродворец – тем более.
Вика – красавица. Двое детей – не помеха. Таких женщин часто видишь в кино и лишь изредка – в проносящихся мимо «феррари». Обложки журналов слишком глянцевы, чтобы передать прелесть лица, тонкость вычурной фигуры, изящество жестов и наивно-убийственные глаза. Редкая смесь Азии, Африки и Европы. Соразмерность неимоверная. Я никогда не любил ее, но всегда был в нее влюблен. Платонически. Сложись все иначе, быть бы ей известной на весь мир порнозвездой. Не шучу, не вру, не выдумываю: в подъезде напротив квартиру занял видеопродюсер полулегальной индустрии. Прихваты у мужика были нешуточные – наш двор-колодец отражал все, что происходило. Порнограф и Джейн работу предлагал. Тогда русская клубничка, да еще в таком антураже, пользовалась неимоверным успехом на Западе.
Джейн была совсем другая. Вика в постели отличалась лихой ненасытностью и вампиризмом. Скорпион, настоящая амазонка. Мужчина – источник наслаждения. Иначе – никак. А Джейн… Джейн любила. Так мягко, как никто другой на моей памяти. Часто эта мягкость доходила до пароксизма страсти, который Вике и присниться не мог.
Ничего, что физиологично? Потеря девственности – широко исследованный процесс. Мужчины переживают нечто подобное на собственной шкуре – в более узком смысле слова. Разрыв уздечки (или надрыв?). Кровавые пятна на простыне, католический вуайеризм, бычачье право общества слепоглухонемых… Хорошая фраза, но к делу прямого отношения не имеет. Если у девушек, как правило, все происходит по ходу первого раза, то у парней – далеко не так. Может, даже с точностью до наоборот. Не знаю, помогает ли обрезание (историю про среднеазиатский обычай, связанный с крайней плотью, потом расскажу). Связка на конце, наверное, от природы более прочна. Один мой друг, бывший с женщиной далеко не в первый раз, серьезно пострадал. Прелюдия, секс с кровью (ну мало ли), бокал-другой вина, проводы, возвращение… А кровь-то все капает и капает. С конца причем. В неполных восемнадцать серьезная проблема. К тому же квартира за городом, до ближайшего работающего телефона – десять минут на электричке. До станции тоже надо дойти. Попытался справиться домашними средствами. Не помогло. Приготовился умирать. Не получилось – в гости приехал Серега (мой одноклассник). Увидел, понял, сочувствовать не стал, просто вызвал скорую. Разрыв пришлось зашивать – была задета вена. Крови вытекло столько, что десятку девственниц не снилось. Чтобы не попалиться перед хозяевами, сожгли потом три простыни и две наволочки с подушками. Про одежду вообще молчу.
Первый раз я увидел Джейн в тот день, когда приехал к Волосатым. Общага ЛИКИ – Ленинградского института киноинженеров. Окраина, Купчино, еще один дом, пустырь – и лес. Волосатые все поняли. Студенты, нравы свободные. Да и хиппи натуральные. Дали пристанище на несколько дней. Дальше, мол, сам крутись. Лера и Сергей. Забыли меня, наверное. Может, и нет. Я еще появлялся. Когда искал Джейн.
Кровь с молоком… Мясо с горчицей… Я ее всегда и всякую люблю. Нет. Вру. Давно уже не люблю. Просто жить без нее не могу. Опять… Ну нравится преувеличивать. Джейн и без меня, и со мной может то, чему я никогда не научусь. Она может не пытаться быть богом. Уже хотя бы за это на нее стоит молиться.
Джейн забежала к Волосатым что-то рассказать про своего парня. Я сидел в стороне, слушал. Его знали все, кроме меня. Но я и не хотел его знать. Мне было достаточно Джейн. Она меня сразу заметила. Рассказывала, рассказывала, но все время в тот угол поглядывала, где я примостился. Излила душу и за меня принялась. А мне того только и надо было. Соловьем распелся про жизнь свою грешную.
Ревность? Я не помню смысл этого слова. Я могу за день быть трижды Дездемоной, трижды Отелло, но я никогда не убью Джейн.
Только она может убить меня.
Вика случайно познакомилась с Джейн. Порнограф дорого бы дал за эти кадры.
Вернемся к уздечкам. Передо мной у Джейн зависала мама. Она видела, что холода наступают. В эпоху всеобщего товарного катаклизма больших одеял не было. Мама купила Джейн два маленьких. Детских, ватных, стеганых. Их сшили – получилось одно большое. Когда мы им накрывались, даже мысли таяли. Но нельзя же все время жить под одеялом. Мама Джейн это тоже понимала. Поэтому купила обогреватель (электричество на нашем цивильном бомжатнике было). Она же про меня не знала.
И вот мы греемся. В очередной раз. Джейн хорошо. Она стонет. Мне тоже хорошо. Но я с этим кончать не тороплюсь. Хоть и энергичен. Нам тепло. Тела куда-то уползли. Одеяло – тоже. Чувствую запах гари. И вдруг – боль. Но нам хорошо…
Да все не так! Сначала была боль, потом – гарь. Поэтому внимания и не обратил (трение – оно такое)… Блин, опять неправда. Боль и гарь одновременно подстегнули, обострили чувства, но и заставили-таки отвлечься. Я даже услышал, как за дверью бегает Вика (только она так умела переставлять ноги). Но лишь когда по ступням ощутимо пробежал жар, стало понятно: надо делать что-то другое…
Одеяло пылало. Местами. Местами дымилось. На него упал обогреватель (долбанный, долбанный, долбанный!). Спасло то, что эта ватная стеганка валялась на полу. Я вскочил. С конца – кровь. Больно. Но хрен с ним – нужно спасать одеяло. Схватил, побежал по длинному (истинно питерскому) коридору. На кухню – там вода. Залил. И только после этого посмотрел вниз…
Да ничего. Ну разрыв. Ну кровь. Под холодную воду – и все дела.
Я всегда был знатным теоретиком.
Видеоролик. Крупный план. Задница. Голая. Отъезд (потихоньку еще и вниз). Тело стоит. В рамке дверей. Шум льющейся воды. Стелется дым. Из-за задницы. Вопль: «Ой, еханый бабай!» Дым опускается вниз. Наезд. Камера проезжает двери. Задница дергается, как будто ей щекотно. Поворот. Стеганое ватное одеяло (розовое), голый живот, бронзовый кран. Струя. Бьет.
Или бьет, струя?
Все неформальное закрыто руками. Фон – порушенные обои. Цвет – голубой с желтым, переходящим в зеленый.
Я потом целых два дня жил как монах!
Смерти подобно. Когда годы тают, словно сливочное масло на горячем камне августовского Черноморья, когда пальцы перестают слушать музыку мысли, когда в глазах только ушной звон, – чему это подобно? Вот и я о том же. Бодун всего-навсего. Только тяжелый.
А если не бодун, то и что с того? Подумаешь, накатило воспоминание. Отбросило. Черта с два я бы попал в Питер, если бы…
Неужели первая любовь (ну-ну, высокий штиль) так может перекорежить? А вторая так добить? Сам не верю. Просто не дают покоя лавры робота Вертера. Смешно. И даже не грустно. Джейн мне была нужна, Джейн – и никто другой. Даже если это мантра, пусть ее. Именно за ней я приехал в этот город отмороженных львов. И пусть они бродят зимними ночами в поисках моих костей – авось, найдут скоро, чем полакомиться. Только пока мне удалось выжить. И я этим не стыжусь. Пусть стыдятся призраки отцов Гамлета. Им сподручнее. Мне некогда – времени нет.
Все было не так просто. В комнату Джейн от Волосатых я перебрался к новогодним беспределам. Провисел несколько недель. Что-то даже началось у нас, какие-то недомолвленные поцелуи, перемежавшиеся пустотой, но она вдруг решила уехать на историческую родину – на каникулы. Я остался наедине с размазанными по стенам надеждами и прогрессирующим недоебитом. Наедине – если не считать девушку Юльку (соседку Джейн по комнате в общаге) и трэшевика Дика, ее возлюбленного. Ребята-то они весьма неплохие были, да вот незадача – пространства не хватало. Собственно, не так сурово я им, наверное, и мешал. Остальной тусовочный народ, ночевавший на флэту, был выписан в гораздо более сжатые сроки – чуть ли не стахановскими темпами. Меня даже напрячь не успели: я сам решил – зачем людей дергать?
Завидовал я им жутко и грязно!
Пока не забыл: флэт – тусовочная квартира. Повторюсь: вписать – предложить бездомному бродяге пристанище, как правило, на ночь. Выписать – послать его подальше по тем или иным причинам (например, рожей не вышел). Вообще-то сленг более чем многозначен – он не определен. Анекдот в масть. Юные неформалы трутся в тусовочном кофеюшнике. Один другому: "Вписку нашел?" "Нет. А ты?" "Тоже нет" "Ну что, тогда по домам?"
Совестно мне было отрывать парочку от беспредельной постели. Слинять? Куда? В Москву, блин!.. Поехал не один – у Джейн кучковалось немало разномастного пипла. То есть народа. Я успел задружиться с будущим напарником. Слово точное: Ванечка Хи-хи решил стать пушером. Иначе говоря – наркодилером. Нет, ничего серьезного: трава – она и есть трава. Пусть господа, которые стращают ей непуганых идиотов, сначала одну-две специальных книжки о психических заболеваниях прочтут. Для примера: привыкание к никотину возникает быстрее, алкоголь сильнее воздействует на печень и почки, кофеин вреднее отражается на сердце. И все это можно. Почему ж траву нельзя? Блин, торгуют же бензином и клеем "Момент" без рецепта! До сих пор.
Конопля меня вставила со второго раза. С первого далеко не у всех получается. Некоторых вообще не берет. Тетрагидрохлорид каннабинола – хитрое вещество. Действие на извилины до сих пор полностью не изучено (очевидно, все, кто изучал, перешли на более сильнодействующие средства). Но мне это не грозило: зачем искать? И так неплохо…
Мы с Ванечкой на занятые деньги (нашелся спонсор) купили пять стаканов товарища План-та (даешь "Лестницу на небеса"!) и вечером прыгнули в поезд. С утра понеслось: хэш в столице раза в три дороже, да и то днем с огнем не сыскать. Только успевай продавать. Пипл наперебой вписывает и даже почитает за честь. Жируй, Вася!..
Квартиры слились в один московский бесконечный флэт со стенами, уходящими за горизонт; тусовочные забегаловки – в один беспредельный "Пентагон"; выпитые чашки кофе – в цистерну с надписью: "Не влезай – убьет!"… Дни и ночи покрылись пеплом и запахом травы. Порой я представлял, как упыханную мной за эти два месяца шмаль забивают в декоративную "беломорину" размером с небольшое бревно. Висела такая в витрине лиговской табачной лавки в Питере – аккурат напротив Мосбана…
Рано или поздно иссякает даже немеряный объем. Ванечка решил поэкспериментировать с джефом – благо, денег хватало. Собственно, он и раньше от производных салюта не отказывался. Просто это бывало изредка и меня как-то не касалось. Забил косяк предельно туго – плевать на друга, на подругу… Неправда, конечно. Курить шмаль в гордом одиночестве – все равно, что онанизмом заниматься: можно, но при отсутствии иных вариантов. Собственно, и джефом вмазываться интереснее в компании. По крайней мере, на первых порах…
Вводный курс наркосленга: джеф – эфедрон, стимулятор. Салют – "Солутан", лекарство. Из него варят джеф и винт. Варить – готовить наркотики кустарным способом. Винт – первитин, стимулятор. Англосаксы называли его "speed". Джон Леннон как-то сказал: "Скорость убивает". Правда, его убила пуля. Интересно, быстро летела?
Свое системное имя мой напарник получил из-за привычки тоненько так подхихикивать. В голос смеялся он редко. Я ни разу не слышал. Понять можно: тяжелое детство, деревянные игрушки, Карелия, блатата… Ванечка и выглядел как голимый гопник: низкорослый, худой, стрижка под ежика, лицо острое, черты резкие, глаза бегающие, колючие. Прикид носил соответствующий и соответствующе: кепка-блин сдвинута на лоб, короткая нейлоновая куртка застегнута наглухо, широкие мешковатые штаны заправлены в резиновые сапоги. Взгляд исподлобья, кисти рук в карманах куртки, локти растопырены, шаг стремительный – даже если никуда не спешил. Такого заметишь где-нибудь в закоулке – стороной обойдешь от греха подальше. При этом – совершенно безобидный характер. Ванечка, как бабочки Набокова, мимикрировал без скидки на Дарвина. Классическая фраза: "Закурить не найдется?" – у него получалась так угрожающе, что следом за ней бедному прохожему грезилась выкидуха у собственного брюха с комментарием: "Бабки гони!" Поэтому с сигаретами народ расставался охотно (мол, авось отвяжется), что было приятно в годину всесоюзного табачного кризиса (на талон – десять пачек в месяц).
Ванечка не очень любил рассказывать про свою Карелию. Мне запомнилась одна кошмарная деталь: на воле местные блатные отпускали длинные волосы – демонстрировали уровень своей "отрицальности". На зоне-то никуда не денешься: вечная мода – стриженый ежик.
Джеф меня не прельстил: ну приход, ну и что? Мозги вместе с волосами на голове шевелятся. Мотор работает как на стометровке, уснуть невозможно. Минусов больше, чем плюсов. Трава гораздо интереснее.
Укололся я пару раз за компанию на флэту у винтового Михалыча и в Питер засобирался – Джейн искать. Зависла она у меня в голове. Под шмалью легкая светлая грусть нежно брала меня в сладкие тиски, заставляла закрывать глаза и развлекаться истинно художнически. Я как будто попадал в кинотеатр, где в зале на двух экранах одновременно шло два фильма для одного сумасшедшего. Слева – монументально-цветная геометрическая психоделия, из которой порой выкристаллизовывались цельные образы (вроде финальной части "Одиссеи-2001" Кубрика). Справа – мультик в духе "Тома и Джерри". Я одновременно успевал следить и за тем, и за другим – благо музыка у фильмов была общая. Шиза! Звук до сих пор в ушах: остраненный "Роллинг Стоунз" (воистину "Роги Стонут"), "Май свит леди Джейн". Славная песня. Мэри, Джейн, Анна – марихуана.
Вы-то, небось, думали, что "Сплин" с Марией и Хуаной оригинален? Фигушки!
Ванечка Хи-хи умер от туберкулеза, когда мотал очередной срок за наркоту. Укатали сивку не крутые дозняки, не желтуха и не СПИД – священная болезнь народовольцев. Проклятые рудники!
Второе нисшествие в Питер носило характер татаро-монгольского набега. Со мной отправились друзья и знакомцы, соблазненные возможностью развлечься травкой. Я их снабдил шмалью, пыхнул, врубил – это уж кого удалось, – и отправился на поиски Джейн. Не забыв косяк заначить, само собой.
Некий ощутимый кондец таки подкрался. Джейн бросила ЛИКИ, и ее попросили из общаги. Она потом рассказывала, как вернулась и как шпыняла Дика с Юлькой за то, что меня выписали. А те отмазывались: мол, он сам свалил (ну еще бы! когда на тебя так зыркают…). Спасло, что Волосатые оказались на месте. Серега рассказал мне про Свечной, 13, нарисовал план (пыхнуть отказался) – и я отправился на поиски.
Крутой цивильный бомжатник наши тела и души заполучил не сразу – сначала пришлось довольствоваться более простым обиталищем. Квартира была на втором этаже; один ряд окон – на Марата, другой – в двор-колодец. Джейн на месте не оказалось: одна куда-то слиняла, уж не помню, куда. Однако меня благополучно вписали – рожа своя, упыханная…
Сегодня рядом с Рижским баном я видел собаку, которая бросалась на колеса кативших мимо машин. Нет, не под колеса, точно нет. Лаяла как оглашенная, пасть распахивала, морда в слюне… Захудалый такой кабысдох, бешеный, наверное. Лапы у псины заплетались, но она упорно принюхивалась к шуршавшим мимо шинам, пыталась укусить литые диски – короче, вела себя совсем неприлично. Что самое вызывающее, тварюга каким-то чудом умудрялась не попасть под колеса…
И так до тех пор, пока не пришел троллейбус.
Первое: кондец крадется незаметно. Второе: кондец У НАС не лечат. "У НАС" – это у кого-то или где-то? Неважно. Главное, что кондец крадется особым образом: он не прячется. Более того, выступает нагло, прет так, что не увидеть невозможно. И тем не менее – незаметно. Почему? Потому что кондец…
И медицина здесь бессильна. Умерла – так умерла. Выжил – значит, навсегда.
Что мне надо было думать, когда на каждом шагу я начал встречаться со смертью? Иной раз натуральной, иной – ирреальной, ненастоящей. "Вот он, кондец, крадется!" – должен был сказать я себе. Но не сказал и даже не помыслил. Хотя знал все, заранее знал. Печальная история. Ее – чуть позже. Сначала – Средняя Азия и крайняя плоть. Быль со слов приятеля. Он любил горные байки. И до сих пор любит.
Два альпинаста отправились на Памир. В совковые времена это было сложно, но возможно. Залезли в горы, возрадовались жизни и давай по пикам Коммунизма шастать. Оторвались на полную катушку. Опомнились только тогда, когда с едой сложности начались. Пришлось спускаться с вершин в места обжитые. Кое-как добрались до станции, на подножном корму, считай: аборигены на Памире – редкость не меньшая, чем мумие. Поезд – завтра вечером. Билеты, слава Богу, заранее взяли. Темнеет. Чайханы всякие и прочие магазины закрыты. К тому же денег – еж наплакал. Да хрен на них, на рубли эти: до поезда бы дожить, там умереть попутчики не дадут. А червячок уже вырос до размеров настоящей анаконды. Друзья, вспомнив про хваленое восточное гостеприимство, решили по улицам кишлака побродить: авось кто-нибудь за стол пригласит. Куда там! Все уже на засовы и запоры, кругом сплошные дувалы – Азия-с, не понимают. Спать ложатся вместе с курами – в одно и то же время, в смысле. Тянутся и тянутся эти бесконечные глинобитные заборы, нет им конца. И краю, естественно. Альпинасты уже ни на что не надеются, просто мужественно пытаются на станцию через лабиринт улочек выйти. По компасу (заврался, заврался – в среднеазиатских кишлаках тебе даже спутниковые прибамбасы не помогут). Ночевать под небом голубым – не в диковинку, спальники есть. Даже палатка не нужна, хоть в предгорьях и прохладно по ночам бывает.
Идут друзья, болтают. Все больше матерятся. Громко. Иногда песни поют. Нецензурные в основном. Еще громче. Вдруг открывается калитка, из нее выходит абориген и за собой зовет знаками. По-русски там мало кто говорит. Альпинасты сначала даже не поняли, думали, случилось чего. А во дворе – пир на весь мир: у хозяина сын родился. Обычай такой – всех проходящих мимо приглашать. Собственно, у многих восточных народов он процветает. Стол чуть ли не на весь двор, дастархан, значит, вокруг мужчины. Сидят на полу, степенно о своем болтают. Женщин нет. Мусульманские расклады: прекрасная половина питается отдельно, при этом еще умудряется мужчин обслуживать. Главное блюдо – плов. Или пилав – тут точно не разберешь. Друзья с голодухи на него накинулись. Метут – им только добавлять успевают. Кайф, короче. Вечный. Остальные гости-хозяева усмехаются, неторопливо в тарелках ковыряют.
Покончили с пловом, сидят все дальше, молчат, друг на друга смотрят – как будто ждут чего-то. Альпинасты наши в недоумении – все чаще на них стали поглядывать. Нашелся человек, в русском соображающий более-менее, объяснил…
Обычаев много. Есть, например, обрезание. В том числе и у мусульман. Они, как правило, сыновьям его делают сразу, не откладывая, пока вырастет. У таджиков – а может, и еще у кого, не знаю, – своя особенность: крайнюю плоть кидают в казан с пловом. Тот, кому сей лакомый кусок достанется, обязан его предъявить хозяину. Это одновременно и честь, и удача: счастливый папаша должен наградить нашедшего.
В России, слава Богу, монетками в тортах-пирогах отделываются.
Дошло до друзей, ЧТО кто-то из них съел. Местные-то не забывались, смотрели в оба. Косяк, кстати: выбросить или съесть ритуальный символ – своего рода оскорбление. Незадачливые обжоры посмотрели друг на друга, посмотрели – да как ломанулись со двора на улицу. И за угол, желудки выворачивать. Это с голодухи-то! Уж до того тошно стало… Проблевались, отдышались, анаконда снова в брюхе зашевелилась. Кругом темно, никак не разглядеть, КТО именно человечину сжевал. Другому-то блевать за компанию пришлось – обидно вдвойне.
Гнаться за альпинастами никто не стал. Обратно они, естественно, не пошли. Тайна осталась. И в этом – главный кондец.
Троллейбус, этот неповоротливый рогатый сарай, дернулся так непредсказуемо, что бедная псина отшатнуться не успела. Передние лапы угодили под заднее колесо. Треск костей было хорошо слышно даже сквозь уличный шум. Короткий взвизг, недоуменное подвывание. И тут же собака затихла – вцепилась-таки в шину зубами. Троллейбус дернулся еще раз, колесо провернулось, и кабысдоха швырнуло на тротуар. Тварюга не успокоилась: повизгивая, полуползком, она устремилась на боевой пост – туда, где мимо всего шуршали шины.
Но так и не доползла – я сел в троллейбус.
Каждый бомжатник – особый мир. Нравы везде разные. По крайней мере, так раньше было. Ныне? Трудно сказать. Одно точно: их меньше, и это прежде всего натуральные БОМЖатники. М-да, в молодости погода тоже круче была… А уж в детстве-то, в детстве…