Музы
"Когда рисуешь что-то, видное из окна - рисуй его вместе с окном. Когда видно из окна... вместе с окном. Вместе с окном".
Это Владимир, Вова. Он проснулся и увидел Лавру, не в качестве Колумба, естественно - не так уж впервые, но что-то от человека, так сильно подставившего индейцев, в его взгляде было. Потому что такой Лавры наблюдать еще не доводилось - как с рекой, в которую можно войти лишь однажды - подобного вида не планировалось уже больше ни одного разу.
Вова млел и плавился, а расплавившись - испарился, и поплыл облачком на тот берег. Не к крестному тезке, что на горе маяковал баржам, не к зеленым обрывам, но к ней, святой и мощной, выше всего стоящей колокольне. Вернулся, упал руками на подоконник, сделавшись самой дальней, блудной и любимой гранитной ее частью.
Неизвестно, сколько понадобилось ему, чтобы расшевелиться и проговорить в себе давнее, учительское: "...вместе с окном".
Вова был дизайнером и малевал для души, путая свое тайное с общим открытым иногда пастелью, иногда акварелью, но чаще всего мышью - на мерцающей дисплейной бумаге. Существовал когда-то и учитель, и школа, и какие-то конкурсы для юных граждан "страны советов", от коих осталась работа, зарплатка да тоскующие позывы вроде этого, сегодняшним остолбенелым утром. Правда, колокольня еще ни разу не западала так глубоко в сердце, хотя наблюдалась уже года четыре. Причиной тому была, наверное, скорая перемена обиталища, означавшая прощание с привычным районом, родными магазинчиками, барами, "атмосфэрой" и, главное, видом из холостяцкого окна.
Володя много работал и был в меру хорошим сыном, так что деньги на новую свою квартиру в конце-концов появились, а вот желание туда отбыть так и не пришло. Эта же - не продавалась, принимая временных постояльцев в ожидании женитьбы какого-то там отпрыска хозяйки, еще только начинавшего мечтать о стройных ножках, упругих попках и прочих желаемых атрибутах здоровой семейной жизни. Не продавалась, однако стоила в месяц немало, так что судьба ежедневной Лавры была, собственно, решена. Может, поэтому захотелось, так томно и отчаянно, сделать постоянным хотя бы уменьшенное ее присутствие в новом месте, и потому стоялось долго-долго перед подоконником, и стоялось бы, наверное, еще, если бы не телефон.
- Владимир, это вы?
- Да, Елена Федоровна, как дела?
- Хорошо Владимир, есть такая квартирка - прелесть! Забудьте за то, что вы видели раньше и посмотрите ее. Можно сегодня - я уже договорилась, то есть могу договориться. Супер просто: возле метро две минуты, и дом хороший и цена... ну все, в общем, на три часа мы можем?
Это Елена Федоровна. Она квартирный брокер и, как всякий брокер, любит свой процент, холит его, лелеет, любовно выращивая и остригая сразу по достижению милого сердцу роста. Еще она любит поговорить.
- А хозяева кто?
- Ой, там такие хозяева!.. Ну, как бы знакомые наши, в каком-то смысле, там девочка сама, у нее сынок... да! - совершеннолетний, да. Вот... ну, хорошая такая девочка, сама...
- А почему продает?
- Ремонт тяжело делать.
- В смысле? Большой ремонт?
- Да... большой такой ремонт. Видите ли, Володя, квартира очень хорошая...
- Ну?
- В хорошем таком месте, до метро полторы минуты... И дешевая. Да, я вам цену сказала?
Елена Федоровна тщательно обсосала ценовой вопрос, после чего вышло, что де, квартира действительно тысячи на четыре-пять дешевле обычного, "а тут такой район, и минута до метро".
- Так что там с ремонтом?
- Ну... она после пожара.
- А-а-а...
- Да, но запаха почти нет, чистенько так, конечно... в одной комнате. Естественно, все ремонтировать надо, переделывать, по-своему же будете делать, да? Вы бы все равно переделывали, правда? А выходит на пять тысяч дешевле. И еще такой дом. И цены, Володенька, цены сейчас растут - недавно вообще пока клиент туда-сюда - продавцы уже на тысячу больше попросили, и что вы думаете? Купил без всяких вопросов, аж сразу купил. Так что вы не сомневайтесь. Тут уже человек пять примеряются. Будете смотреть на три часа?
Переделывать все равно пришлось бы по-своему, это ясно, как и то, что цена вправду хороша, и то, что они - цены - дико сейчас растут.
"Хрен с ним с ремонтом - батю попрошу, на сэкономленные бабки мужиков найдем, а потом, блин, можно оч-чень неплохо все оформить... и я пока тут поживу."
- Буду. Как ехать?
- Ой, ну там сразу возле метро, сначала налево, потом направо...
В общем, вопрос был почти решен.
- Извините, нельзя ли у вас огонька попросить?
Это Лиза. Она неловко улыбается и неловко же подкуривает, давая красному съесть пол-кончика с одной стороны. Она, вообще-то, совсем уже не Лиза - Елизавета Николаевна... сидит на пенсии, одиночествует и иногда тоскливо смотрит на стену, где под стеклом и пылью висит медаль на мятой ленточке - "Заслуженному журналисту Украины". Молодится, конечно, а кто не молодится? Но и пьет частенько нечто вроде рябины-на-коньяке и соседей из данной области алкогольного спектра. Может быть, именно женственность этих напитков не дает совсем уж опуститься туда, вниз, под дырявый полиэтилен, где матерящиеся красные носы тычутся поутру в хрустящие стаканчики с "беленькой". Может быть.
Лиза приходит домой, смахивает щеточкой снег, и понимает, что сегодня ей мыть посуду: дома установлен особый режим уборки на кухне - через два дня на третий, но и при таком раскладе решиться подойти к мойке достаточно сложно. Правда, она родилась еще тогда, давно, до войны, и, как многие, учила немецкий в школе, а еще, как все, жила в суровой стране в суровое время. Она помнит кое-что из того языка, потому переодевается и открывает кран. Ordnung muss sein Елизавета Николаевна, орднунг мусс зайн.
Все оказалось лучше, чем могло бы быть: от метро идти буквально секунд сорок пять, на лифте ехать столько же, дом солидный и сравнительно новый, а квартира... ну, не все ж бочки меда ложками есть - иногда и деготь бывает, черный такой, как коридор или ванная, или выгоревший до цементного нутра пол в зале. А ведь что всему причиной? Утюги всему причиной, особенно, если про них забывать.
- То есть что ж получается, утюг выключить забыли?
- Ну, вы представляете? Вот горе бывает. Так что, что решать будем?
- А с хозяйкой можно поговорить?
- Можно, Володя, конечно можно, только тут у меня еще два просмотра... и, потом, сюда завтра еще людей вести нужно - смотрите, одна дама уже согласна, ей только пару дней надо, чтобы деньги найти - и все...
- Ну, значит так... - "была не была, все равно дешевле в таком месте точно не будет", - значит так, завтра можно?
- Мммм... в три часа устроит?
- Ладно. Я деньги возьму на всякий случай, и если что - задаток сразу оформим. Только обязательно с хозяйкой переговорить надо.
Вова еще походил по комнатам, смазал пальцем пыль с закопченой БСЭ, пнул кучку бумажек в углу, и засмотрелся на черно-белую, форматом где-то двадцать на двадцать пять, улыбчиву второклашку со щечками, ямочками и хвостиками в две светлые стороны. Потом зачем-то потрогал фотографию, помялся и ушел.
Возвращаясь, уже почти у своей станции, над тихим и темным рябым Днепром, он вдруг забыл все плюсы и минусы, все результаты и подсчеты, а только держал голову к небу, где, как раз под полоской, что в сумерки делит все на восток и запад, стояла она... Тут подъехал встречный поезд, отрезав у картинки весь низ, из него вышли люди, а небо засветилось, незаметно как-то, сине, так что вот сейчас надо было брать что-нибудь и чем нибудь это покрывать, что-то там делать, рисовать какие-то знаки, буквы, мазки, и еще что бы все было магнитным, чтобы записало звуки и рябого Днепра, и людей, и каких-то чаек... Но вагон дернуло туда, где темнело, прижав пассажиров и завязав руки, так что осталось покрывать только себя, причем не какими-то знаками, а вполне конкретным матом.
Было обидно, потому что было так уже в сотый раз: вот едешь, вот небо-дома-мир-вокруг, вот вспышка - бах! - а под руками нихрена, кроме бутылки пива. Глотаешь его и забываешь, что видел. Не так, конечно быстро, но минут за десять, - этого уже достаточно, чтобы потом дома шкрябать грязной невдохновенной ложкой по памяти и только подбирать остатки... Даже их не жрать, потому что кому нужны руки от Венеры Милосской, когда видел ее всю, но сейчас уже поздно?
А между сегодня и завтра опять виделась Лавра. Где-то доморощеный Майлс Дэвис играл "Саммертайм", и из воды под обрывом прыгали рыбы, почти доставая до креста. Вова хотел к ним, тоже прыгать, летать и дурачиться под луной. Но что-то, как всегда во сне - каменное, держало ноги. Потом он услышал: "...one of these mornings you"re gonna rise up singing" и полегчало, даже показалось, что вот оно, отпустило, сейчас получится, уже можно, однако после "you"re gonna spread your wings", крылья так и не выросли, и... да - захотелось плакать, как в песне: "когда же этот самый морнинг, райз когда с крыльями? где оно все?" и как в песне был ответ: "but until that morning nothing can harm you, baby, nothing... so hush, little, hush baby, don"t you cry, don"t you ever cry".
"Очень кстати этот блок сгорел - после обеда все компы заняты, работы никакой - запчасти пока привезут, да поставят..."
- Спасибо, Оксан. - Вова улыбнулся в сторону двери.
- В смысле?
- Ну, мне сегодня смыться надо после двух, а тут и компьютер навернулся в тему.
- Так то ж не я - то судба у нэго такой.
Это Оксана. Ей за сорок, а ее папе - за семьдесят. Бывшему замминистра платят мало - слишком давно на должности сидел, поэтому зарабатывает она. На себя, него и любимые две комнаты ни на окраине, ни в центре. Оксана высокая, рыхлая и какая-то большая, ее коровьи глаза умно смотрят на блоки и платы, когда она, потея, потрошит ящички серого офисного цвета, а фирма немаленькая - потрохов навалом, так что приходится резво крутить, вертеть, придумывать, вытирая тушь, меняя утром каблуки на кроссовки, а вечером обратно. Обидно, впрочем не это, обидно то, что мастерство сие некому передавать будет. Нет, не то, чтобы совсем уж перевелись барышни в технических вузах, просто поступают они туда, почему-то, совсем не такие, как в "мед", "пед", "инъяз" или еще куда. И выпускаются почти все бездетные какие-то, непорхающие, без легкости - только с растекающейся тушью на грустных глазницах.
- Такой ему крест, - улыбнулась Оксана. - Пусть несет.
Потом вдруг повернулась, присела, и, глядя на вовин средний рост, на его черное - "чиста под художника" - каре, на маслиновые глаза, подперла рукой подбородок, промяукав:
- Что хату еще не купил?
- Дык вот, еду задаток оформлять.
- Удачи тебе, Володя. Ты же знаешь как щас с жильем - все может быть, смотри там.
- Та буду смотреть, а как же. Тебе тоже удачи, Оксана.
Он посмотрел вопросительно на нее, уже стоящую, снизу вверх, подождал пока закроется дверь и хмыкнул уголком рта.
Когда куда-то едешь, а ездишь каждый день, постоянно, то постоянно же и попадаешь в разные миры: рекламы мобилок-сигарет-банков-пылесосов, витрины всяких бутиков, потом приезжаешь в офис, а там совсем другое - сослуживцы-директор-работа, потеешь в ней, варишься, и из кипятка - бух: метро, небо и река, и небо в реке, а за ней нищие, урны, колбаса, сок, йогурт, а после - дом, телевизор, и опять реклама (хорошо, когда умная), и между ней фильмы (Бог с ними, если глупые), и весь этот кошмар рассыпается на части! Мир вокруг себя клеить надо, ну нельзя не клеить, потому что расползается он (ты вместе с ним), - и потом видишь (его и себя) - этот кусок там, этот здесь, а этот вообще не кусок - это клочок, выдранный с мясом и к нему же (только родному) вживую пришитый. Клеить же можно только собой - больше и некем, и вообще не получится. Только ты сух, сжат, звенишь, как хороший кирпич, или наоборот - мокрый, мягкий, булочный. Нужно еще что-то.
"Послушать бы чего?.. Жалко, все-таки, плеера. Давно уже новый купить пора"
Вообще, плеер у Владимира когда-то был, потом затерялся, то ли подаренный, то ли чего похуже - в общем, не все ли равно? А покупать как-то недосуг, но и расклеенным жить нельзя, однозначно, - Вова понимал это со всей сумбурной ясностью интеллигентских ощущений, однако ничего слушательного так и не приобрел. Зато научился прокручивать мелодии в голове. Не таксишный тяжелый шансон, не офисных Эросов Рамазотти, и не прочие производные окружающего мира, от которых просто отключался, пытаясь проникнуть в собственно сам Мир путем внутренних концертов то Гершвина, то Дорз, то, чего греха таить, Мумми Тролля.
"Автобусы - это Гарик Сукачев, иногда на пару со Скляром, метро - если выпить, то Би-2, если по-дурацки грустить, то плюс еще и Сплин, а уж если нажраться - то какие-то Тарантиновские панки из Мексики, баланс текилы и Короны в природе. Летний пляж - попса, с пивом - ... а, блин, тоже попса. Когда девушку встречаешь, так киссовский "I was made for loving...", когда расстаешься - "Babe I"m gonna leave you" Лед Зеппелинов... и вся жизнь - вообще вся-вся! - это ихняя же Лестница в Небо... ну где-то так."
Правда, сегодня игралась некая мутотень, незвано заползшая в ухо живеньким серым червем откуда-то из радио... или из рекламного джингла, типа: "Давай быстрее брат налей, парарам, парарам, парарам папапапапапапам..." - мир брал свое, отключиться от него не выходило никак.
"Господи, откуда это взялось на мою голову? Или выпить хочется? А может правда выпить? Почему бы не выпить? Можно, вполне можно выпить, да. Очень можно. Пивка, допустим, или слабенького чего-то, или, наверное, лучше пивка, а то от джин, положим, тоника смердит водкой..."
Ею же пахнуть не рекомендовалось - разговоры нужно было разговаривать, деньги давать - важные, короче, дела. В офисе, на фирме, при директоре, брокере и хозяйке квартиры.
"Ну, там, Елена Федоровна - это ладно, это так... начальник тоже... А хозяйка? Интересно, че за хозяйка, "девочка", блин... и сынок са-а-авершенно, то есть полностью, летний. Не, не буду пить, наверное. Скорее всего... может быть".
Впрочем, несмотря на все вышепрочувствованное, он так и не выпил.
- Ну, что, разбегаемся? Все, кажется, подписали?
Это Ирина. Она мелирует волосы и кидается по мужчинам своими глазами. Обычно снизу вверх, но иногда кажется, что наоборот.
- Нам по пути? - спрашивает Ира и бросает трехочковый?
- А какая разница? - отвечает пропустивший Вова.
- Ну, если по пути, то, может, зайдем угостимся кофе?
- Воросов нет... Или есть: а какой вам нравится?
- Только не робуста. Что-нибудь средне-жареное, колумбийское.
- Ладно, пошли тогда.
Дорога, впрочем, не совсем известна: да, куда-то налево, в глубину, в какой-то подвальчик, где пахнет жирным и жареным... и средне-жареным, если так будет угодно. Подвальчик не совсем знаком - Бог его знает, что там, как там и какой кофе подают.
- Знаешь - кстати, давай на ты - знаешь, ты на меня тогда так посмотрел в конторе...
- Как? - Вспомнить свой собственный взгляд, означавший нечто вроде: Владимиру совершенно несложно, но врожденно-приобретенная стеснительность не дает выкладывать все так сразу. - Как?
- Ну... так. Тяжело сказать. - Вообще-то, ей не тяжело, очень даже легко, потому что двусмысленных взглядов, как и положений, на самом деле гораздо меньше, чем придумано - очень многое гораздо односмысленнее, чем кажется, но мало знать одно и то же каждому - надо еще сказать это друг другу, и тут вся соль, вот где раздвоение. - Я лучше тебе потом скажу.
- Знаешь, а я посмотрел так... так, как будто ты очень мне понравилась.
- Ха! Понравилась? Можно и так назвать... что, сюда? Ты знаешь какой тут кофе?
- Нет.
- А если плохой?
- Ну и что? Потом найдем хороший.
- Ладно. Договорились. - И тут Вова пропустил второй зеленый мяч, очка уже в четыре, ударивший его по голове, в грудь, съехавший на живот и прямо между ног.
- С тобой так легко, - говорила она, положив руку на его ширинку. - Господи, как же мне легко!..
Вова ответил засосом, сфотографировавшим на полминуты какое-то очередное летнее кафе, столик в кустах и всю безнадежность местных перспектив - закуток был с одной стороны полностью открыт.
- Пошли гостинницу искать, я знаю одну, тут недалеко. Эх жаль, мать приехала - хочет увидеть, что я тут насобирался покупать.
- Да... я у себя тоже не могу. - И опять этот баскетбол в одни ворота, и так уже с давным-давно порванной сеткой.
- Блин! Да что ж такое! Ну как в анекдоте! Нет, давай искать. Давай... пошли...
Они опять отключают все, что снаружи, включая все, что внутри... Почти все. Именно из-за этого "почти" придется бросить кусты, столик, недопитый грейпфрутовый алкоголь и уйти. Причем, совершенно неизвестно, что будет найдено там, и где будет это самое "то".
- Посмотри на нее: красивая!.. Обалденная просто. И совсем рядом.
- Да? Слушай, а ты верующий?
- Ну ясное дело. Видишь вон тот берег, он, конечно, не такой как этот, и все равно живой, настоящий, с каким-то, блин, даже, смыслом. А если Бога нет, то откуда смысл?
- То есть?
- Ну представь себе: его нет. Как тогда что? И зачем? Если его нет, так и ничего как бы тоже не существует.
- Неубедительно звучит. Смотри: вот все есть, я есть, ты есть, тот берег есть, а больше ничего нет. Ни вверху, ни внизу. Не знаю я...
- Слушай, ты пиво пьешь?
- Ну да, я ж говорила: по праздникам и маленько-маленько. Темное.
- Все женщины темное любят.
- Откуда ты знаешь, может кто светлое?
- Ладно, все равно, пошли возьмем?
Закрашенный пивом разговор опал и ушел. А ему вдруг захотелось домой, туда, к окну, из которого есть вид. И уже все равно, что ничего так и нашлось, что набережная немного холодная, а единственную газету разорвали на две задницы, все равно, что уже ушел запал, сгорел порох и нового ждать придется, может быть, до завтра, или до следующей недели... - не важно: домой хочется. Когда он ловил Ирине машину, то о ее молчащее лицо можно было точить ножи. И высекать искры. Вова, не спрашивая адреса, сунул двадцатку. Она взяла.
- Ты чего такая грустная вся, жесткая какая-то?..
- Да ладно...
- Нет, правда.
- Ну, сам знаешь. Пока. Потом еще будем документы оформлять - увидимся.
Дверца отрезала фразу, а Владимир медленно потопал к метро. Телефона он тоже не спросил. Зато был дом со стеклянным выходом в прекрасный мир, под домом был ларек, ну и в последнем... - в последнем было пиво.
Однако все хождения вокруг и около, все медитации, вольные и невольные, все потуги, и даже вся янтарная ячменная ясная жидкость ни к чему так и не привели. Процесс стал не процессом - возом, который известно где находится ныне.
Бедный Вова, как и всегда, как о многом, он не знал - только догадывался. Убивает вдохновение картошка, мясо и рыба, умело цепляемые вилками и разрезаемые ножами, убивает его пиво, бренди-кола, водка, мартини, "кровавая мэри" и "секс-на-пляже", и "оргазм-оригинал", и отвертка, причем как! все становится лучше, яснее, виднее, мир красочнее, женщины сочнее, солце желтее, а закаты фламинговее... но когда возвращаешься в обычное состояние - то все вокруг еще обычнее тебя, все еще более плоское, чем раньше, все забывается.
Вдохновение убивают и женщины - не столько те, которые слева или справа, а те, которые в мыслях, которые с воображаемыми упругими мускулистыми ногами от воображаемых же ушей, мягко утопающих в пышностях блондинистых или брюнетистых причесок. Впрочем нет - те, которые рядом - порядочно наубивали тоже. И друзья, утонченные, мочат, особенно вкупе с тем же, вкусненьким горючим и жидким, описанным выше. Все убивает его, абсолютно все. Правда, есть одно непременное условие: собственная добровольная помощь. Она, дорогуша, к сожалению, почти всегда ждет, всегда к услугам. Не воспользоваться очень сложно - это как не плюнуть, когда слюны уже полный рот и девать некуда, очень ведь просто плюнуть, а вытерпеть, сглотнуть или даже вообще ее туда не напускать - уже как-то сложнее. И все-таки как, как не плюнуть, если рот полон?
Зато после оргазмов вдохновение приходит почти безотказно, только какое оно? Такое же, видимо, как и сами оргазмы: или хочется любить весь мир, переписать Евгения Онегина на новый - лучший! - лад, поцеловать представляемого почему-то именно сейчас друга (что в другой ситуации абсолютно не полезет в голову)... Или просто падаешь без сил (глаза бочком, бочком), чтобы не видно было этой вселенской грусти, вдавливаешься животом - не заметить бы этой маленькой и жидкой жалкой спермы...
"...на что она может вдохновить? На портрет низенького Адольфа Шикльгрубера один к пяти? На яростную апатию беспомощного пятна в центре листа? И все? Господи, какое все разное в Твоем мире, и как страшно иногда бывает, если понимаешь что именно происходит. Греховно это, Господи, греховно, плохо, плохо... Если после всего меня не цепляет, не хочется ничего, если тошно - то все это плохо, и я плохой."
- Господи, - завел Владимир потрясая купленной только что бутылкой. - Господи, я плохой? Я не могу нарисовать ее, и то, что ты мне там, пока поезд не тронулся, показал, тоже не могу? Но ты же показал зачем-то, Господи? Ну где оно, где не то, что я вижу, а то, что ты показываешь, где?
Рисовать не получалось ни, как говорил учитель "с окном", ни без, ни символически - никак! Апатично как-то тошнило уже от первых линий и мазков. Особенно не получался "Саммертайм" и прыжки золотыстых рыбок. Только наполовину удавшаяся в эскизе Луна глупо освещала происходящее безобразие.
- Господи, я ***ло, да? Я хуйло? Потому что не могу так, как ты хочешь... Почему Гершвин не получается? Без него все не так - ничего не играет, рыбы, блин, не прыгают, луна не так светит, и Лавра! Лавра не такая. Но и я же не такой плохой - я вижу, я знаю как красиво, я же мог раньше, о Господи, ну я не хуйло, нет, ну прости меня за такие слова, блин, ну почему, почему, почему?
Однако по разлитому на ковер пиву можно было только мокро и бесполезно шлепать.
"Да уж, без воспитания - никуда", - сказала Лиза, вдыхая пары от лужи, оставленной невытерпевшим здоровенным Рексом, хозяин которого торопливо пробежал мимо пять минут назад, влекомый своим очумевшим от слишком долгого ожидания кобелем.
"А нет нихера никакого сейчас воспитания. Ни у собак, ни у людей: и те и другие за милую душу в лифте нассать могут. Еще этот козел с сигаретами..." От нестерпимого желания затянуться ее погнало в ночь, благо круглосуточных киосков хватало, но попался именно тот, где продавцом скучал некий остряк-самоучка.
- Что, бабка, курить хоцца? Так нету уже беломора. Завтра приходи.
- Что? Что вы сказали?
- Я говорю нет беломора - весь вышел. Видно эти... ваши... как их... наркоманы разобрали, вот.
- Молодой человек, что вы себе позволяете?! Какая я вам бабка?
- А че?
- Что значит "че"?! Ладно, серебрянный Дукат, пожалуйста.
- Не, ну че такое, ну вот, бля, Дукат... Слова штоли сказать нельзя?
Лиза мысленно сделала ему трепанацию черепа, и молча двинулась нюхать лифт, неся здоровенный аршин внутри твердого гордого тела. Ее грела одна маленькая свечечка надежды, отчего больше нервничалось, но и ходить стало легче, чем обычно. Елизавета Николаевна ждала завтрашнего дня.
Она делит мир на черное и белое. Она знает, давно знает, что это не так, что бывает разный снег и разный уголь, и что кошки, вообще-то серы, даже если перебегают дорогу, но вот какое дело, раньше, когда-то совсем раньше, думалось по другому, а посеешь мысль - пожнешь поступок, иначе же и поступалось, посеешь поступок - пожнешь привычку, вот - привыклось не так, но посеешь привычку - пожнешь характер, потому-то теперь все черно-белое, ибо посеешь характер - пожнешь судьбу.
Странное дело: хотя ты что-то знаешь о разноцветном мире, видел листья, слышал пташек и наблюдал плохие поступки хороших людей, знаешь, что это все должно как-то иметь отношение, как-то касаться - все равно именно твоя судьба может быть лишь из двух цветов, и не дай Бог им соединиться в один.
Дочь не приходила - Лиза злилась, мужа не было - раздражалась, и курила свой, за неимением родной "болгарии", серебряный ЛД, мысленно ругая старушек на лавочках и мысленно же, по-черному, от них отгавкиваясь. Белой полосой сделались рябина и коньяк, и раздумья о каком-то затерянном по жизни внуке, и ожидание, родное, почти, ожидание чего-то скорого, одноцветного. Когда-то, в тяжелой молодости, думалось как в конце жизни, у теплого камина, с внуками, или у, хотя бы, газовой плиты, с правнуками, или, ладно уж, где-нибудь в одиночку, между деревьями, травой и сельским небом будет вспоминаться это время, и думаться нечто вроде: "вот как оно, вкратце, товарищи, было, а ведь случалось и то, и се, и проблемы, и сколько ж сил потрачено, но теперь..." Теперь не было газовых конфорок - остались только электрические.
"There I was on a July morning..."
Похмельно пел Вова, с трудом надевая джинсы.
"...looking for love."
Уже давно было пора на работу, а там никакое душевно-телесное состояние в расчет не бралось. Чтобы хоть как-то вдохновиться на служебный подвиг, пришлось крутить в голове самое подходящее из пришедшего на ум.
"With the strength of a new day dawning... and the beautiful sun".
Он вышел из подъезда и, оглянувшись, заметил небо, потом увидел далекую колокольню.
"...at the sound of the first bird singing, I was leaving for... work... with the storm and the night behind me... I"m the ugliest pork."
Владимир действительно чувствовал себя так, как пел, то есть по-свински, поэтому и текст пришлось говнякать. К счастью, дальше слов он не помнил, отчего просто тихонько замычал и пошел вперед.
В последующие дни произошло много безынтересных, но важных вещей, которые всегда случаются, если хочешь купить что-то большое, ценное, а также напрямую связанное с такими возможными вещами как подлог, залог, мошенничество, оно же в особо крупных размерах, и прочей разнообразной ерундой. Оказалось, что Ирине тридцать семь, тушили квартиру два раза - с первого недотушили, что надо было подавать на борцов с огнем в суд, однако и слуги Фемиды тоже оказались не лыком шиты - требовали то бабки, то "в койку", а чаще всего - оба удовольствия сразу, в общем, дело пришлось закрыть так и не начав. А потом пошли документы, проценты, заверения и деньги, деньги, деньги.
Еще, как-то в ночи опять увиделась Лавра, вся в ряби, дрожащая, мокрая. Веяло от нее чем-то плотским, мясным, странно-вкусным, и непонятно было отчего так? почему от нее? где причина, откуда все? Потом видение исчезло, зато появилась Ирина, почему-то на четвереньках, и начала раскачивать диваном, задрожала, задвигалась. Рядом почему-то возникла Оксана, с тоской смотря на происходящее, грозя пальцем и все посматривая на трясущегося же Владимира, который то дергался к Ирине, то отступал от нее. Все закончилось неожиданной и полной чернотой.
Они встретились перед самым окончанием канители, обсудить, окончательно утрясти и финально устаканить возможные вопросы - на следующий день планировалась сделка, а лучше, конечно, избавиться от проблем заранее.
- Привет. Мальчики, знакомьтесь, это Это Денис, мой со... друг. Это Владимир...
- ... можно Вова.
- ... очень приятно.
- Ну, Елену Федоровну вы знаете.
Денис протянул бледную ладонь, невольно открыв интересную подробность из своей судьбы: по всему предплечью зебрились шрамы, как будто кто-то пытался вскрыть таки упрятанные в тело вены. На второй руке наблюдалось ровно то же самое, плюс полуизведенная наколка у запястья.
"Интересный чувачок", - подумалось Вове. - "С чего бы это он так?"
Впрочем, привыкший воспринимать жизнь как данность, он не стал копать дальше очевидного, тем более что и повод-то собирался уходить.
- Решайте тут все, короче... я пошел. До завтра?
- Да, увидимся, счастливо.
Брокерша тоже свалила довольно быстро, ибо совещаться было уже особо не о чем, и Володя опять остался один на один с обладательницей блудливого зеленого взгляда.
- Кофе еще не разлюбила?
- Н-нет. Еще пока. А ты?
- Я тоже. Только не здесь. Давай на Прорезную поедем, там еще одна маленькая приятность есть...
- Какая такая приятность?
- Ну есть одна - я потом скажу.
- Не, давай сейчас.
- По-том. Угу? Сама все увидишь.
- Ну Вов...
- Нет-нет-нет, о! - вон мужичок в машине скучает, поехали.
Она опять изменилась: какая жесткость? какие искры? Все мягенькое, белое и плюшевое, как брюхо у кота. "Хочешь? - Хочу. Давай? - Давай. Может? - Очень даже." И даже на предложенный пятидесятиграммовый коньяк было получено ленивое согласие.
- Что ты хочешь потом со мной сделать, а?
- Хм...гм... ну, в общем... то, что ты захочешь.
- Да-а-а?..
Где мера томности этой улыбке? Где предел кошачьести, пушистости, ленивой текучести, медленному сползанию по стулу, кратости юбки, ширине глаз, высоте температуры?
- Здесь интернет-кафе. Потому мы сюда и пришли.
- А зачем нам интернет?
- Видишь ли... в общем, есть у меня свой сайт - друг сделать помог - я рисунки там выставляю. Чтобы люди смотрели, отзывались. Гостевуха там есть...
- Что?
- Ну книга отзывов - "гостевая", может даже чат попрошу приделать. Будем смотреть?
- Давай.
Ей было интересно, Вова заметил сразу, почти перестав бояться возможной скуки. Она листала, смотрела, изредка и мягко комментируя, иногда даже смакуя.
"Все же, хе-хе, все же и я чего-то могу...", - исподтишка радовался Владимир.
"...мог, дорогой друг, мог", - нашептывало ему его какое-то там по счету "я".
Ира решила почитать и отзывы, однако, наткнувшись во втором или третьем замечании на слово "***ня", сглотнула и пристально посмотрела на Владимира.
- Знаешь, Володя, - начала она, задумавшись. - Знаешь, я тоже когда-то рисовала, говорят неплохо. И показывала отцу эти рисунки, а он гладил меня по косичкам и говорил: "Молодец, моя девочка, умница, рисуй еще". Вот мать... Ей как-то все равно было, сначала, но потом она вообще стала против: "Чем ты занимаешься? Лучше бы уроки учила, книжки читала!" Ну вот зачем так, а? Зачем судить? Посмотри, поблагодари... а не нравится - не благодари и все. Отец так и говорил.
- У тебя с матерью... проблемные отношения были, да?
- Как сказать... вроде бы. Отца я больше любила. Он меня тоже. Мамочка аж ревновать начала... это когда я уже школу заканчивала.
- Да-а...
- Помню, пришла как-то домой - я уже замужем была, но недавно, месяца четыре - пришла, а отец сам. И он посмотрел на меня так... не как на дочь.
- В смысле?
- Как на женщину. Примерился, взглядом окинул...
- Ого!..
- А потом как очнулся: "Боже, девочка моя, какая ты взрослая уже! Какая взрослая..."
- Так это ты там, на фотке?
- Где?
- Ну там, в квартире. Энциклопедия на полке стоит, шкаф какой-то еще... и в углу фотография. Большая такая, ты на ней с косичками.
- Она там? Надо же, я думала - сгорела.
- Я так понимаю, что не сгорела - уж больно на тебя похоже. Еще смотрел тогда на нее, размышлял, что вот прикольно как: жили тут какие-то люди, что-то делали, любили кого-то, не любили... Книжки читали, пили кофе на балкончиках... - у вас там такие балкончики со столиками, помнишь?
- Ну ясное дело, помню.
- А я себе как-то и не представлял, что встречу кого-то из них, буду сидеть рядом, болтать.
- Да-да. Я тоже ничего такого не представляла, можешь поверить.
Однако все было: выросшая девочка, разговаривающий с ней художник, удивленный неожиданно открывшимся прошлым, кофе, коньяк, рисунки, еще чуть-чуть коньяку...
- Осторожно! Кофе!.. не обожглась?
- Нет, блин... юбку жалко.
- Извини... ладно? Прости пожалуйста.
- Да чего там...
- Ну извини... Слушай, давай застираем, а?
- Все равно пятно будет.
- Нет - можно еще что-то сделать. Давай-давай, пойдем, тут умывальник в туалете есть.
- А... какая разница - теперь точно выбрасывать придется... Ну пошли.
Стирать получалось плохо. Плохо стирается, когда юбка задрана, блуза почти снята и бюстгалтер сдернут книзу.
- О!.. О Господи!..
- Да! Да!
- Я хочу тебя!..
- Я тоже!
- Возьми меня, возьми!..
- Здесь?
- Да! да! здесь, сейчас, ну!.. Дай мне его!..
- ...он грязный! Я ж не мылся!
- ...ммм.
Она уперлась в стену над унитазом, он махом защелкнул дверь и притянул к себе ее зад. Вошел... еще, еще... Задвигался быстрее, так что замелькали кафель, фаянс и грязно-белая пластиковая крышка.
- Еще, еще, еще!..
"Боже, как ссать-то хочется... Совсем не могу... О, ****ь, да что ж это такое?!. Опадает!!! *****, блин, ну как же так?.."
В дверь застучали, потом утихли, потом опять, несмело, застучали. Она не кончила, он тоже - нечем было кончать, да и сложно, и стеснительно, и пришлось попросить ее отвернуться, пока справлялась неудержимая нужда, а потом надо было быстро отряхиваться, одергиваться, выходить и часто-часто дышать уже на улице.
- Все. Все... Идем мерять юбки.
- Ты что? Да не стоит. Зачем?
- Все, я так решил. Все. Пошли.
Ира недоуменно-благодарно взглянула, подчинилась и взяла его под руку. Магазин, благо, находился неподалеку.
- Ну что? Я тебе нравлюсь?
- Ничего так.
- А в этой блузке?
- Не, что-то не то.
- А сейчас?
Она, изгонувшись, стояла перед зеркалом в тесной джинсовой юбочке, завязав блузу под пупком. В глазах играли специфические девичьи огоньки, попка была отставлена, напряжена, а голова с гордым поддельным скептицизмом качалась из стороны в сторону. Он мысленно прощался с предпоследими деньгами, рассеяно обдумывая дальнейшие действия, потом решительно встряхнулся и поднял глаза.
- Что, будем брать?
- А я тебе нравлюсь?
- Это само собой, это понятно. Ты скажи, покупать будем?
- Нет, я тебе в этом нравлюсь? Если да, то бери.
- Нравишься. Девушка, заверните пожалуйста... хотя, нет - давай ты так пойдешь.
- Сразу? В этом?
- А что? Ты же мне нравишься. Так что вылезай оттуда как есть... Пакетик дайте пожалуйста - мы туда старые вещи положим.
Прекрасно сидеть в обновках на летней вечерней лавочке, слушать джаз, пить пиво, прижиматься к плечу, положив руку на твердое, сильное бедро. Прекрасно сидеть и без обновок, обнимая талию, спускаясь пальцами на ягодицы и набарабанивая что-то мелодичное первыми по вторым. Здорово пить темный "Гессер", дышать воздухом, закуривать опомаженую сигарету, оставлять ее кому-то и душисто дотягивать из теплых рук.
- Дай-ка я знаешь что...
- Что?
- Закажу одну вещь.
- Какую?
- Тебе понравится.
- Да? Хорошо, давай. Сейчас они заканчивают, кстати.
Вова подошел к мужикам из квартета, поднял большой палец и спросил:
- Можно заказать чего-нибудь?
- Это смотря чего. Может быть и можно. - Пухлый усатый контрабасист выдвинулся вперед.
- Знаете, такая есть штука... э... "Манья ди Карнавал"?
- А кто ее играет?
- Ну-у-у. Все играют.
- Да нет... че-то не слыхали, это чье?
- Жобим, кажется, или Гетц.
- Жобим? Это бразилец, что ли?
- Да-да-да! Можете?
- Слушай, мы такого не знаем, ты лучше напой, как оно там?
- Ну такое... такое... вроде... Па-а-араммм... ра-ра-рам, ра-ра-ра-рам... Пам-пам, парара-а-м, пам пам пам пам. Вот...
- А, это! Это можно. "Маньяна ди Карнавал", да?
- Угу. Пятнадцать хватит?
- Ну, что ж ребят обижать-то? Давай уж двадцаточку, чтоб на каждого.
- Без вопросов, вот.
- Окей.
Кроме первых заглавных слов Вова ничего больше в этой песне не понимал - она пелась, кажется, на португальском и наверняка о чем-то грустном. "Утро карнавала" - все кончилось, отмелькали задницы самбисток, кто-то от кого-то ушел, кто-то пришел, кого-то вообще уже нет...
- Знаешь, хорошо, что ты меня тогда в туалет потащил.
- Что, правда, что ли?
- Угу... Я расслабилась.
- Серьезно? Ты ж вроде бы...
- Молчи... молчи. Я люблю тебя. Сегодня.
И он молчал всю дорогу домой, и думал за нее, что она скажет Денису, и вышел из машины, только не провожал, как и просила. После поехал назад. И ничего не было - никакого праздника, однако остались сдутые шары, флажки, колокольчики, дуделки - мусор. А музыка его вымывала, тихо так, печально, даже отстраненно. Мусор, мусор, мусор, утренний, вечерний... Ты-то нам безразличен - уже все равно - карнавала жалко.
Той ночью явилась высоченная, огромная лаврская колокольня - грозная, как Страшный Суд, до половины вся в красном тумане, как будто сзади, где-то за стенкой пара, горели обрывы и деревья на них, и дома, и соборы - спереди же спокойно кипел Днепр трогая белыми клубами второй ярус. Туда, к чистому золотому куполу, из огня летело кричащее бело-красное пятно. Кричащее так, что Владимир проснулся - было пол-пятого утра.
Лизе становилось все хуже.
"Шлюха, дрянь, мерзавка! Ну как она могла, как? С этим... он же сидел! Он сидел же, он вор! Господи, как? Зачем она вообще развелась, Боже, скажи, зачем же она вообще тогда развелась, Господи, заче-е-ем?!."
Лиза не знала, как будет смотреть в глаза дочери, внуку, вообще всем людям. Не знала, думала, и лишь курила "одну от другой".
"Обещала мне, что жизнь наладится. Вот, мол, мужик появился, хороший такой и ей с ним неплохо, а тут нате. Господи..."
Отопление чего-то отключили - зябнущая Елизавета Николаевна легла в кровать, еще раз затянулась, и отхлебнула "рябинушки". Жизнь, однако, не наладилась, лишь цвета ее стали смещаться друг к другу, в одну точку. Серую.
На квартиру ехалось как-то облегченно-странно. Вроде бы все: куплено, договорено, подписано - чин-чинарем. О вывозе мусора договорился - коммунальное хозяйство поможет. А там и ремонт. Здравствуй свое жилье - мечта поэта. Хороший район и минутка до метро. Кстати, в этом самом метро почему-то прицепилась мелодия - "К Элизе" Бетховена. Как вошел в вагон - все вертится и вертится, до дому дошел - тоже.
"Парарарарарарарарам, парарарам, парарарам... парарарарарарарарам, парарам, парарарам... пара..."
- Ну, что Владимир, работы у вас много-о-о тут будет - непочатый край.
- Да уж, как-нибудь... разберемся.
- Угу... Вон обгорело как, и здесь и еще там, а тут! ого-го! Это ж они недотушили тогда, а то б еще все целое осталось.
- Вот тебе и утюги забывать.
Главный инженер жэка, невысокая живенькая толстушка лет сорока, посмотрела в черный прямоугольник на полу и пробормотала:
- ... какие утюги? А! Утюги... Вот, смотри, здесь же она и сгорела.
- Кто?
- Ну мать ее. Хозяйкина. Видишь, от кровати аж до цемента...
- Какая мать? Ирины?
- Ее. Сама тут жила, уже как муж умер. Мы только остатки и нашли, даже узнать было нельзя.
Он шел, спотыкаясь, на работу, считал плитки на тротуаре, смотрел на небо, потом, уже в вагоне, молчал, не слышал названий остановок и извинений наступивших на ногу, а Бетховен не переставал, давил, давил, давил...
- Что, купил хату? - поинтересовалась Оксана, внося кофе. - Бери, не отказывайся - недавно новый, колумбийский, нашла. Хорошая арабика - ниче не скажешь. Я это, знаешь, робусту не очень люблю, если подмешивают - сразу чувствуется, но тут такой аромат!.. И как там квартира? Ремонта много?
Вова очумело, "на автомате", вдохнул "пары", и молча подставил чашку. Потом открыл рот, закрыл, и вдохнул еще раз:
- Много, Оксана, очень много - дохрена... Арабика, говоришь? Наливай, чего там.
- Да? А что делать думаешь? Кого-то найти, надо мусор, хотя бы, повыносить, правильно?
- Угу... очень правильно, - тихо сказал Владимир, закрыв глаза.
После, примерно, двух минут сопящего молчания, он посмотрел на нее, пробормотал "извини" и опять отключился от окружающего пространства.
- Ладно, я пойду, наверное? Ты как, печенья не хочешь, нет? Ну, я пошла. А ты, смотрю, совсем замотался - отдохнуть бы не мешало. Пока.
- ...мммм, угу.
Сонное настроение не отпускало до самого дома, до самой кровати, в которую и утащило, сразу же после порога и ритуального снятия верхней одежды методом "разброса". Потом пришли они, трое. Выбили дверь, а за ней окно, и стали в проем. Попросили включить музыку - сами же и включили. Одна начала предлагать себя, вторая - кофе, а третья... - третья повернулась "в профиль", открыв часть окна и... Лавру. Опять были прыгающие салютом рыбы, под затертого Гершвина, и желание полететь. "В одно такое утро", - говорила последняя, - "ты воспрянешь и запоешь. Ты расправишь свои крылья и полетишь высоко-высоко - в самое небо... Но до тех пор, ничего плохого с тобой не случится, совершенно ничего. Так что заткнись, дорогуша, и не грусти". "Надо верить ее словам", - сказала первая. "И возвращаться в самое начало", - добавила вторая, отхлебнув из чашки. "Именно оттуда и стоит идти до конца", - резюмировала третья по счету нарушительница сна, после чего все снялись и улетели.
- Кто вы такие?!! - Заорал в догонку прикованный к постели Владимир. - Эй, кто вы?!!
- Сам знаешь, - отозвалось нечто похожее на эхо.
Пришло утро. Захотелось встать, не одевшись, включить компьютер, а потом тупо пялиться в окно, вспоминая. Что и было проделано минут за пять. Он смотрел на уцелевшие стекла, рамы, пыльный подоконник, и думал. Как рисовать - теперь было понятно.