« Потом сказал:
-- Вот как хорошо сочиняют мужики. Все просто, слов мало, а чувств – много. Настоящая мудрость не многословна, как – господи помилую.
А сказочка – свирепая».
Горький о Льве Толстом
1.
Лето подходило к концу. Лес, окружавший деревенею Ольшанку, стал желтеть. Ночи сделались холодными, дни нагревались все медленнее, и к вечеру быстро остывали. Грибная пора была в разгаре. А все живое в лесу уже начало готовиться к зиме.
Мария Николаевна Кочкина, женщина сорока пяти лет, вдова лесника, после смерти мужа, продолжала жить в сторожке, со своей дочерью Ириной. Теперь девочке уже исполнилось пятнадцать. Ирина появлялась в деревне часто, в школу ходила, Марию ж Николаевну ольшанцы видели изредка. Впрочем, отщепенкой ее не считали, уважали… а точнее, никак к ней не относились. Живет себе баба в лесной сторожке ну и пусть живет. Правда, жизнь в своей избушке Кочкины вели диковатую, по старинке, то есть. Электричество в лес не провели, а значит ни лампочек, ни телевизора, ни электрического утюга у них в доме не водилось. Еду готовили в печи, ею же, печью, само собой, и дом обогревали. А в остальном люди как люди. Ирина от своих подруг-одноклассниц вообще мало чем отличалась. Отсутствие телевизора, конечно, негативно сказалось на ее кругозоре, но мало сказалось на ее коммуникабельности. Над девочкой, правда, иногда посмеивались, и даже не только сверстники, ну посмеивались и не более того.
2.
Тихо ступая по мху, Мария Кочкина шла через лес. Одни ветки отводила рукой, под другие наклонялась. В ее корзине лежала россыпь длинноногих опят и несколько крепких подосиновиков. Кочкина ступала совсем бесшумно, только ветки шуршали, скользя по ее куртке. Вот она остановилась, выглядывая сквозь листву. Она смотрела, подавшись вперед и вытянув шею. Кочкина была неподалеку от реки и видела, проплывающую мимо лодку. В ней сидел паренек, одетый в толстый свитер, пятнистый камуфляжный жилет и такую же пятнистую кепку. Кочкина узнала недоросля, это был Генка Шестеркин, сын ветеринара. Генка, на год старше Марииной дочери, учился с ней в одной школе. Кочкина смотрела, как ловко Генка управляется с веслами, как напрягаются его сильные руки, как ходят плечи… И лодка быстро уходила вверх по течению.
Мария Николаевна вернулась домой. Ирина, сидя за дощатым столом, перебирала гречку. Негустые, но длинные темно-русые волосы падали на склоненное лицо.
-- Подбери, гриву. Сидишь начесанная, -- спокойно, не сердясь, заметила мать, ставя корзину на лавку.
-- Много грибов? – спросила дочь, послушно собирая волосы в хвост.
-- Так себе.
Кочкина зачерпнула кружкой воды из ведра, напилась, утерлась рукой и села за стол напротив дочери. Машинально, стала выбирать пальцами зерна гречки, проговорила:
-- Видела сейчас на реке Генку Шестеркина. В лодке плыл.
-- А, -- равнодушно откликнулась Ирина. – Он все на уток охотиться. Взял отцовское ружье и шатается по болоту да, вон, по реке.
Мать помолчала, ее пальца, быстро бегая, привычно сортировали крупу.
-- А че? – спросила дочь, вскинув голову.
-- Я Генку то не в первый раз в лесу встречаю, -- ответила Мария Николаевна. – Ты б его в гости позвала. На пироги.
Ирина хмыкнула, послюнявила палец:
-- Так че ж, можно и позвать. Завтра, что ль?
-- А как встретишь, так и позови. Хотя б и завтра.
3.
Шестеркин сидел в лодке у берега, наливая в кружку из термоса крепкий до черноты чай. Заткнув пробку, пристроил термос на дне промеж ног, осторожно отхлебнул – жжется. Огляделся по сторонам: тихо, небо с облаками в реке отражается, вода спокойная чистая…
-- Ну, Генка, много утки набил?
Шестеркин от неожиданности вздрогнул и облился горячим чаем:
-- Так тебя да раз этак. Откуда взялась?
Ирина Кочкина стояла на берегу, из кустов выглядывал ее крепкий грудастый торс и лицо с румяными щеками и зелеными равнодушными кошачьими глазами.
-- А я давно тута, -- ответила она. – видела, как ты причалил. Добыча то где?
-- Нет добычи. Черт, вишь, облился из-за тебя, -- Шестеркин с раздражением отряхивал штаны.
-- Чай пьешь? А ты заходи в гости к нам, мамка пирогов напекла.
Шестеркин удивленно посмотрел на Ирину, отхлебнул из кружки, полюбопытствовал:
-- Пирогов напекла? С чем же?
-- Да с яблоками, капустой… там, с луком.
-- А-а, и вкусно печет твоя мамка?
-- Да приходи, узнаешь.
Шестеркин пил чай и раздумывал: никогда Ирка Кочкина не звала его в гости, да и общались они редко. С чего она вдруг? Была б хоть девчонка симпатичная, то так: ни туды ни сюды. «На кой черт она мне сдалась?» -- решил Шестеркин.
-- Ну ты че, Генка? Пойдем, чего пустой чай глушить?
-- Не-а, Ирка, некогда мне.
-- Чего некогда? Торчишь здесь. Некогда ему.
-- Домой надо возвращаться, батя просил помочь.
-- Ну, ты завтра тогда приходи.
-- Завтра видно будет.
-- А че тебе? Приходи.
-- Вот пристала. Сказано, видно будет.
Так они переговаривались, пока Шестеркин допивал чай, прятал в рюкзак кружку с термосом, отвязывал лодку от сука, отталкивался веслом от берега.
Вернувшись домой, Ирина доложила матери:
-- Не придет, не хочет.
-- А уговорить ты не можешь.
-- Его уговаривать, только злить.
-- Ладно, я сама завтра его приведу. А ты готовься, без меня все сделаешь. Ты уже умеешь.
Дочка не возражала.
4.
Мария Кочкина нашла Шестеркин опять же на реке. Как в прошлый раз, он ловко управлялся с веслами, выгребая против течения. Кочкина окликнула его, подозвала. Шестеркин пристал, воткнув в берег весло, и Мария Николаевна заговорила сладким голосом:
-- Что, Гена? Я вижу, ты все охотишься.
-- Ага, -- Шестеркин поднял за лапы растрепанного селезня.
-- Молодец. Ну, пойдем к нам, чаю попьем, расскажешь, как охота.
-- Спасибо, меня дома ждут.
-- Да, что ты, маленький что ли, да и не поздно еще, полдня впереди.
«Что они ко мне пристали? Вчера Ирка, сегодня эта…»
-- Дела есть, -- повторил Шестеркин прежнюю ложь.
-- И какие у тебя могут быть дела? Каникулы, учить ничего не надо. Хозяйство у вас небольшое, мамка твоя, поди, со всем сама справляется. Корову ты не доишь, коз не пасешь, -- произнося свою речь, Кочкина подошла ближе, и даже, к удивлению Шестеркина, влезла в воду своими синими резиновыми сапогами. – Иринка мне говорит: «Не хочет Генка к нам заходить», а я думаю: «С чего бы ему не хотеть?» Ты, ведь, пирогов моих никогда не пробовал? Я вку-усные пироги пеку с луком, капустой, малиной.
Кочкина вытащила из уключины весло и ударила им Шестеркина по голове.
5.
Очнувшись, Генка увидел вокруг себя темноту и почувствовал, что ему холодно. Пахло землей. «Я в могиле», -- ужаснулся Шестеркин. Через минуту он понял, что это не могила, а всего лишь в погреб. Голова гудела. Он вспомнил, как Мария Николаевна шарахнула его веслом. «Спятила баба». Голова-то гудела, но руки… Отчего руки так ныли, отчего ему было так неудобно? Шестеркин сообразил, что руки его крепко связаны за спиной. «Мама моя, что же это делается!» Опираясь плечом о холодную земляную стену, Генка поднялся на ноги. Потолок погреба оказался у него над головой. Он услышал, как сверху ходят, переговариваются, чем-то звякают, гремят.
-- Я на станцию пойду. Сама с ним справишься? Парень-то крепкий.. – голос Марии Николаевны.
Ирина ей невнятно ответила.
-- Что останется, в ведро сложи. Требуху и голову сваришь поросенку, кости закопаешь, -- наставляла старшая Кочкина.
-- Да знаю я, не в первый раз.
-- Смотри, чтоб все, как следует было. Это никакой-нибудь залетный, наш ольшанский. Его искать станут.
Жуткая догадка пронзила Шестеркина дрожью от макушки до пяток.
Около часа протомился он в страшном ожидании. Наверху больше никто не разговаривал. Иногда доносились звуки шагов, шуршание, постукивание. Но вот что-то скрипнуло, и над головой Шестеркина раскрылся светлый квадрат лаза в погреб. В него кто-то заглянул. Шестеркин узнал Ирину, хотя и не разглядел ее лица – свет бил ей в спину.
-- Живой? – спросила младшая Кочкина. – Тогда давай вылезай.
Сверху на Шестеркина поползла легкая деревянная лестница, сползла и уперлась в пол у самых его ног.
-- Вылезай, -- повторила Ирина.
-- Зачем? – Шестеркин боялся.
-- Как зачем? Навсегда, хочешь тут остаться?
-- А что тебе от меня надо? Твоя мать совсем, сдурела, что ли?
-- Вылезай, а то закрою – сдохнешь с голоду.
-- А ты меня кормить собралась?
Ирина помолчала. Ей надоело уговаривать Шестеркина. Ее голова вдруг исчезла, и показалась нога, потом другая. Кочкина спускалась в погреб, у нее в руке Шестеркин заметил топор. Изо всех сил Генка ударил ногами по лестнице, она качнулась, Ирина не удержалась, ошмыгнулас и свалилась прямо на Шестеркина. Топор глухо ударил где-то рядом. Генка скинул с себя Ирину и вскочил на ноги. Крепкие руки вцепились в него, стараясь повалить. Шестеркин стал отбиваться ногами. Бил отчаянно, куда попало изовсех сил. Ему удалось опрокинуть Кочкину на спину. Генка заметил, как ее рука потянулась к лежащему рядом топору. Ирина запрокинула голову, ища взглядом свое оружие, и Шестеркин решился: ногой, обутой в резиновый сапог с рифленой подошвой, он наступил на белое девичье горло. Ирина захрипела, ее глаза округлились, пальцы впились в сапог душителя. Шестеркин поднажал, Ирина забилась, засипела и… стихла.
Генка в изнеможении прислонился спиной к покосившейся лестнице. Перевел дух. Кочкина неподвижно лежала на полу погреба. « Вот и все, все, все, все…» Говорил себе Шестеркин. Заваливаясь и спотыкаясь, он выкарабкался по шаткой лестнице наверх. И тут же попер к двери, вон из ужасного логова. На дверь оказалась на запоре, а Генкины руки были все еще связаны. Он огляделся. Посредине стоял большой голый стол, на нем: разделочная доска, нож, чугунок, пара луковиц, головка чеснока, здоровенный корешок моркови, плошка с мукой, кружка с топленым маслом, банка со сметаной… «Это все для меня», -- подумал Шестеркин, и у него в животе, будто все сжалось в комочек.. Неподалеку лежала большая деревянная чурка, стояли два алюминиевых ведра. И по всей избе было густо разостлано сено. «Это, что бы кровушкой моей пол не замарать», -- догадался Генка.
Присев на край стола, он дотянулся связанными руками до ножа, ухватил его и вогнал в столешницу. Принялся елозить веревками по лезвию, чтобы освободить руки. В погребе послышалась возня. Шестеркина прошиб холодный пот, он обернулся: над полом показалась темно-русая макушка и следом зеленые кошачьи настороженные глаза…
6.
Мария Николаевна вернулась еще засветло. Дома ее встретил идеальный порядок: чистый пол, стол, накрытый к ужину, еще теплая печь, в ней горячий чугунок .
-- Иринка, -- позвала мать.
Дочь не откликалась. Мария взяла полотенце, вышла на двор к рукомойнику, умылась. Прокричала: «Ири-ина-а», так что лесное эхо трижды отозвалось. Заглянула к курам, поросенку. Вернулась в избу. «Где ее носит?»
Мария Николаевна вынула из печи чугунок, сняла с него крышку. Куски мяса, запеченные в сметане, присыпанные перцем… Пахло чесночком. Кочкина улыбнулась, ковырнула вилкой кусок, он, мягкий, легко поддался, растопырился светлыми волокнами. Мария попробовала: приятный сладковатый вкус, мясо, действительно, мягкое… Научилась дочка готовить. Только странно… «Че-то кнурем не пахнет и привкуса нет. Мальчишка, вроде, в возрасте… Может много чеснока… да сметаны…» Кочкина озабоченно огляделась по сторонам. Еще раз позвала Ирину. Встав на колени, сунулась в погреб, заметила там алюминиевое ведро прикрытое деревянным кружком.
-- Да куда же, запропастилась эта девчонка, где ее носит!
Мария пошла к двери, собираясь искать в лесу, но остановилась, заметив у порога сапоги своей дочери. Без сапог она не могла далеко уйти. Растерянно схватившись за подбородок, Кочкина еще раз обвила глазами избу. Заметила, что ситцевые шторки печной лежанки были задернуты. Лишь туда она еще не заглядывала. Кочкина подошла к печи, и осторожно отвела в сторону красный узорчатый ситец. Ей в лицо уставились пустые глазницы двустволки. А поверх них смотрели ошалелые глаза Шестеркина.
-- Ты-ы... Ты, Генка, что здесь делаешь?
-- На печи греюсь, -- ответил парень и поджал губы, будто собирался ударить.
-- Ты чего это? – отшатнулась Кочкина.
-- Сейчас я из тебя дух вышибу, старая ведьма.
-- Ирина где моя?
-- В чугунку.
-- Врешь?
-- Поищи, коль не веришь.
-- Что ты с ней сделал, змееныш?
-- А что вы хотели со мной сделать? Ну-ка расскажи, чем вы тут промышляете?
-- Жаль, ружьишко твое я плохо спрятала.
-- Да, промашка вышла.
-- Почему ты не сбежал? Зачем остался?
-- Хотел посмотреть, как ты свою дочурку есть станешь.
Мария Николаевна, волоча ноги, снова подошла к столу, снова заглянула в чугунок, ковырнула вилкой мясо.
--Сам-то ел? – спросила глухо, не поднимая головы.
Шестеркин промолчал.
-- Не уж то не попробовал?
Не сводя дула с Кочкиной, Шестеркин слез с печи.
-- Я так понимаю, что вам меня убить очень хочется, да и мне оставлять вас в живых ни к чему. Выбирать кому помирать, а кому жить, похоже, мне придется. Не я это дело начал…
Мария Николаевна подняла на него оцепенелый взгляд. Шестерки спустил оба курка своего ружья.
Не охнув, Кочкина упала на спину. Шестеркин подошел к ней: лица у Марии Николаевны больше не было. Генка поковырял мизинцем в зубах.
-- А мамаша, верно, пожестче дочки будет.
(По мотивам русских народных сказок)