"Правильная жизнь".
Виктор Семенович больше всего в жизни любил порядок и определенность. Самое главное – организация. Если все правильно продумать – никакие проблемы внезапно не возникнут. Любимая поговорка Виктора Семеновича была про мудрого и умного, где умный - знает, как выбраться из ситуации, а мудрый в нее просто не попадает. Продуманно он выбрал себе профессию, вдумчиво и скрупулезно подыскал жену, женщину правильную во всех отношениях. Работа не заставила себя долго выбирать: после химико-технологического факультета дорога жизни пролегла в химико-технологический институт – «эмэнэсом» на одноименную кафедру. Дети, вернее их появление на свет, тоже были тщательно запланированы. Мудрые родители заранее продумали их дальнейшую судьбу: мальчик – в медицинский, девочка – в педагогический. Вот такую положительную жизнь безжалостно нарушила, кто бы вы думали, - коммунистическая партия, членом которой Василий Семенович не стал, по причине неактивной политической позиции, и по наличию активного радикулита, мешавшего посещать коммунистические субботники и делать первомайские марш-броски. Зато он, радикулит, не мешал рисовать объявления о собрании партийной ячейки. В самый неподходящий момент, за год до поступления сына, объявили перестройку. Частичный дефицит стал тотальным, появились «язвы общества» - исчезла водка. Сын не поступил, пошел служить, а, учитывая занятия спортом и хороший вестибулярный аппарат, не пошел, а полетел. «Учебка» в Таджикистане, присяга… ему так шла форма, что мать начала поговаривать о военном училище, там и кормят к тому же. Потом долгое молчание, месяца три ни писем, ни звонков, и уж совсем потом, – конверт с большим количеством марок и малым - слов. Как-то сразу отяжелела жена, грузно садилась после работы в кресло у журнального столика, на котором, казалось, уже навечно поселились семейные альбомы: «Сашенька в школе, Сашенька в коляске, вот первый зубик, выпускной, с ребятами на картошке, Саша у бабушки на лавочке, в море, в пустыне – стриженый и похудевший, улыбается, горемычный, сыночек… родненький… не пожил… не успел… лучше бы я… Сашенька… сыночек» и так бесконечно, до икоты. Виктор Семенович привык не вслушиваться в ежевечерние причитания, научился жарить себе картошку, а потом ее есть под аккомпанемент политических дебатов в программе «Время», потом в программе «Взгляд». Потом политические дебаты перекочевали на «Поле чудес», в «Тему», Листьев сменился Якубовичем… лишь картошка и причитания жены не менялись. Притерлись, набили оскомину, но острота поутихла, - ныло, как суставы перед дождем. Дочь, хоть и поступила в педагогический, как планировалось, но, не поддаваясь уговорам отца и не слушая гневное матери: «память брата… черножопые убили, Сашенька в гробу перевернулся!» - на третьем курсе выскочила замуж за араба. Бросила институт, забеременела и уехала с белозубым мужем из страны недостроенного коммунизма в страну без лишнего строительства. Даже фотографии внука не прислала. «Воспитали, вырастили, а никакой благодарности», - добавилось в репертуар жены. Виктор Семенович втайне от нее просматривал почтовый ящик, даже предупредил Валю из сберкассы, что если придет письмо «оттуда», то сперва ему отдать. Но писем не было. Была маленькая пенсия, жареная картошка и коробка из-под новогодней гирлянды, в которой матово блестели пузырьки с корвалолом. Побаливало сердце, поэтому Виктор Семенович все чаще захаживал в смурное здание поликлиники при райбольнице. Там был хоть какой-то порядок и определенность: очереди, запись в регистратуре, льготные рецепты, ладные медсестры в накрахмаленных шапочках. «Время собирать камни»
Потом незаметно умерла жена. Нет, конечно, заметно. Особенно для бюджета – похороны оказались дорогостоящей процедурой, с массой неожиданных расходов. Например: поп, хотя жена ни разу в церкви не была, и певчие, которые выли обиженными кошками, и постная еда на поминки – умерла она в предпасхальное время. Врач, выписывавший справку, тоже взял денег, чтоб покойную в морг не везли.
И вот когда Виктор Семенович остался один, почти без денег – пришла такая долгожданная телеграмма: «буду второго сентября Борисполь рейс АВ 422 из Парижа с сыном встречайте целую люблю».
Встретил, долго узнавал, долго прижимал, пытался поздороваться с черноглазым важно-официальным мальчиком. Вдруг понял, что умеет плакать. Дочка сдавленно охнула на известие о маминой смерти, вырвалось: «все к лучшему». Тогда Виктор Семенович пропустил эту фразу мимо ушей, так как вдыхал незнакомые капиталистические запахи. Потом вез аккуратный, весь в молниях чемодан и привыкал к новым ощущениям радости. Смысл сказанного дочерью начал проясняться, когда дома, за чаем из семейного самовара она рассказала о своих проблемах и планах их решения. Оказалось, что деньги нужны были не только Виктору Семеновичу.
- Папа, ну ты теперь все равно один, тебе уход нужен… забота. А квартира, она на себя и деньги тянет, и… понимаешь, мы тебя к себе забрать не сможем и приезжать больше не будем, дорого. Папа, ты должен нас поддержать!
Виктор Семенович слушал о нерентабельности своей жизни в двухкомнатной «сталинке». Заморский чай заваривался под колпаком из детского пальтишка дочери. Хорошее было когда-то пальто, оранжевое. Правда шерсть скатывалась в цепкие шарики и рассыпалась по прихожей, пахнущая дымом, прелыми листьями и котятами. Через год пальтишко заменили модной и практичной болоневой курточкой, из ненужной одежки сшили чайный колпак, а оранжевые катышки еще долго цеплялись за половой тряпкой.
- Папа, ты слушаешь, что я тебе говорю?
- Да, конечно.
- Ты согласен, что так будет правильно? Я же все продумала. Квартиру продадим по дарственной, объявления о продаже мебели я написала, тебе ведь она не нужна будет?
- Мебель? Нет, не нужна.
- Я вот тут списочек набросала, посмотри. Может, дополнишь?
На тетрадном листе столбиком сложились необходимые для жизни вещи. Для жизни в Доме Престарелых.
Виктор Семенович дописал еще одну строчку – «альбом с фотографиями».
"Прошлая жизнь".
- А вот вы, вы помните свою первую любовь?
Виктор Семенович как раз допивал компот. Сидящая напротив буклированная старушка вопросительно смотрела в свой стакан.
- Вы что-то спрашивали?
- Да, я вас просила вспомнить свою первую любовь.
- Зачем?
- Нужно же о чем-то говорить за столом.
- Особенно за этим…
Стандартнорубленная мебель, выцветшие бумажные икебаны в жалкой надбитой керамике. Уже месяц Виктор Семенович мечтал о жареной картошке, о новых лицах и отдельном телевизоре. Когда трухлявые старушки усаживались перед экраном с очередной серией о несчастной брошенной бразильской девушке, Виктор Семенович уходил на веранду. Осень была теплой, с кострами и паутинками. Напротив его окна росли два каштана: желтый и рыжий. Деревья как-то очень интеллигентно расставались со своей листвой, как когда-то красавицы медленно снимали шуршащие платья из тафты. Откуда приходила эта ассоциация? Виктор Семенович в былые времена не очень-то жаловал книги не связанные с профессией. Правда, еще до смерти сына с удовольствием прочел несколько детективов. Там о тафте не было ни слова.
- Так вы мне расскажете о своей первой любви?
- Нет.
- Почему? Вы ее не помните? Или ее не было?
- Просто не хочу.
Не хотел. Да и не о ком было.
Хотя вечером, после разговора за столом, глядя на рыжий каштан, он вспомнил Люську.
Та всегда носом шмыгала, не поймешь: то ли болеет, то ли плачет. Худенькая, с острыми ключицами, бедрами и зрачками. От нее всегда оставались синяки и ощущение, что обманул ребенка, пообещав конфету…
- Люсь, я в колхоз на месяц.
- Ой, надолго? Как же я сама буду?
- Так на месяц всего.
- А писать письма будешь?
- Откуда? Ты подумай, мы в поле на виноградниках… я скоро приеду.
- Ну, хоть одно письмо!
- Мы в палаточном городке жить будем, какая там почта. Приеду и все на словах расскажу.
- Витюша, я буду ждать…
Через месяц:
- Витенька, а почему ты мне не писал? – и глаза на мокром месте.
Невезучая она была. Отец спился, мать… Виктор Семенович помнил, как Люська всегда при новых знакомствах: «моя мама… с ее мнением… горисполком… там такой отбор кадров… до самой ночи на работе…». Ее мать действительно работала в горисполкоме.
Уборщицей.
Юные пионеры, когда об этом узнали, объявили Люсе бойкот. Целую неделю никто с ней не разговаривал. Потом, ярлык «поломойка» приклеился намертво, свел плотно костистые плечи и согнул шею девчонки. Ее жалели, но жалость какая-то… брезгливая была, что ли. Как если в метро сунуть деньги завшивелому калеке. Ребята «на безрыбье» подгуливали с ней, но связываться надолго никто не хотел. Виктор не исключение. Люська в его планы не входила. После школы она никуда не поступала, окончила бухгалтерские курсы и устроилась на резиновый завод в отдел кадров - учетчицей. В тридцать лет сошлась с разведенным. Тот бил ее смертным боем, или напившись, выгонял в одной сорочке на улицу, где она скулила под окнами: «за что мне, господи?.. всю жизнь… почему я?» - пока жалостливая дворничиха не забирала ее ночевать. В этих ли ночных моционах, или раньше, Люся подхватила какой-то кашель. Лечилась долго в диспансере на Автозаводской, стала еще тоньше и прозрачнее, но медицина с большими взятками и маленькими зарплатами, - не помогла.
Когда хоронили, собралось неожиданно много людей. С завода пришли, одноклассники собрались, соседи толпились у подъезда. Дворничиха причитала: «за что ей, господи? всю жизнь… почему она?..» и ломала длинные стебли белёсых гвоздик. Сожитель Люськин на секунды отрывал сивушные глаза от асфальта лишь за тем, чтобы кивнуть новому соболезнующему. Виктор Семенович тоже пришел на похороны. Стоял в сторонке, думал всякое, и удивлялся: почему мысли лезут такие простые и никчемные, не соответствующие моменту?
Нет, об этом ему совершенно не хотелось рассказывать любопытной бабульке за столом, а вот рыжий каштан покачивал кроной, как бы сочувствуя Люськиной судьбе.
Виктор Семенович ушел в свою комнату, захватив компот, смотреть фотографии, самые старые, черно-белые.
Смотрел, с трудом узнавал, умилялся и вспоминал детство. Странное дело получалось: на ум шли не пионерские костры, не маевки, даже не октябрятские караулы у вечного огня – эх, а, сколько тогда было обид, сколько надежд, радости, гордых мыслей о величии Родины… нет, о детстве вспоминалось другое, – как ездили к тете Гале в Ровно.
Накануне приехал дядя Миша из Москвы, да не на поезде, а на собственной машине: «по спецзаказу, за особые заслуги», - говорил он обалдевшим матери и бабе Шуре. Мать картинно вскидывала руки: «надо же, радость какая!». Бабушка молча гордилась, а Виктор Семенович, тогда просто - Витька, выпросив желанное, с пересохшим горлом вертел кожаный руль и пытался легонечко нажимать на все педали. Машина была новой, блестящей, с мягкими сидениями. Дядя Миша открывал багажник и дворовые пацаны, становясь на цыпочки, видели ровный ряд разнокалиберных канистр, запаску, белую коробку с красным крестом – все в идеальном порядке. Дядя, не спеша, протирал несуществующую пыль голубенькой тряпочкой, задвигал глубже аптечку, потом с глубокоудовлетворенным лицом закрывал багажник малюсеньким ключиком. Витька на целый вечер стал самым фартовым корешем. Что Колька с его великом – ерунда! Куда там Райке с бесплатными карамельными петушками, которые она тайком выносила из кухни предприимчивых родителей? Витька рулил и подмигивал двум никелированным оленям на приборной доске. Мать суетилась, собирала вещи, беспокоилась обо всем на свете. Выстояла две очереди в центральном гастрономе за вареной колбасой и теперь волновалась: «по жаре будем ехать – пропадет, испортится…». Потом переживала, что у бабушки в дороге может подскочить давление. А уж совсем вечером спохватилась, едем в Ровно, а ребенок ни слова по-украински не говорит, и начинала наставлять Витька: «форточка будет – кватирка, носки – панчохы, зонтик – парасолька…». Он слушал, просил еще молока и пирожка с яблоками: « вон того, баб Шур, зажаренного…».
Витя учился в русской школе. Украинский язык начали учить только в третьем классе. Марыся Степановна – учительница – старенькая была, часто болела и у 3-го «В» вместо «рідної мови» случались внеклассные уроки чего угодно, а из тех скудных знаний, которые он успел получить Витя сделал некоторые выводы. Первый - по-украински говорят только старенькие бабушки и гуцулы. Последние живут на «полонынах», то есть в горах. Вывод второй – Ровно находится в Карпатах и значит, он увидит горы. И это было здорово! Почти так же, как рулить на виду у всех.
Выехали из Киева с опозданием, мамина суета подвела. В последний момент оказывалось - чего-то не хватает, забыли, не подумали. Дядя Миша злился, мама виновато сутулилась на переднем сидении, бабушка Шура показывала на кучи веток на столбах и говорила: «дивись, лелекі. Бач, синку, які хатинки будують?». Сынок, влипший в окно, пытался запомнить на дороге все: похожие на кепки гнезда на столбах, большие и маленькие реки прямо под дорогой, даже бутерброды с колбасой. Но ближе к вечеру дорога наскучила, и Витя стал ждать: когда же, когда эта ровность бесконечная начнет холмиться и превратится в каменистые и скалистые горы. Уже совсем в сумерках машина остановилась на железнодорожном переезде. У самых рельс рассыпались синие и красные огни, похожие на новогоднюю гирлянду. Сверху желтые шары фонарей отбрасывали четыре длинных луча – если повертеть головой, то лучи качались как крылья мельницы. Огни горели, лучи качались, стрелочки приборов зеленовато подсвечивались, мерцали, серебряные олени над ними рвались в дорогу, в скалистые горы. Наконец все это разноцветие перемешалось и убаюкало уставшего от впечатлений Витю. Поэтому город он увидел утром, а горы лишь через десять лет, когда поехал первый раз в Крым, в колхоз…
"Жизнь вокруг".
Все вокруг были старыми. Это очень раздражало. Даже медсестры и тетки в столовой не блистали упругой сочной свежестью. Жизнь была неродной, тусклой, жеванной какой-то. Но еще больше раздражали Виктора Семеновича те, кто пытался вызвать бурю в этой заплесневелой заводи. Он вежливо отказывался от предложения поучаствовать в «кружке по интересам», не посещал вечера «кому глубоко за», и с испугом под коленями воспринял обращенное к нему: «будьте сегодня моим кавалером». Это сказала маленькая и круглая со всех сторон женщина, с блюдечными зрачками. И не просто сказала, а схватилась за рукав и потащила Виктора Семеновича вдоль по коридору. Так его тащили лишь однажды: в кабинет к школьному стоматологу – мягконастойчиво, но с явной угрозой в финале. Сейчас его спутница подходила к каждой двери близко-близко, как бы внюхиваясь в запахи закрытых комнатушек. На Виктора Семеновича попеременно навевало то кислой капустой, то кошками, то долго болеющим человеком. Женщина, наконец, остановилась у двери, за которой не было ощутимых благовоний.
- Вот мы и пришли. Спасибо. Может, чашечку чаю?
- Нет, спасибо. Я ужинал.
- Приглашение на чай не является приглашением покушать. Вы были моим кавалером, а я обязана пригласить в ответ за любезность. Тем более, что чай у меня хороший, листовой. Не одноразовые заменители на ниточках.
Перспектива выпить хорошего ядрено-янтарного напитка была заманчивой. Хотя наименование – «кавалер» потихоньку действовало на нервы.
- Уговорили. Меня зовут Виктор Семенович.
- Ольга Николаевна. А я знаю, как вас зовут, - улыбнулась спутница, игриво поблескивая совершенно черными глазами.
- Тогда почему вы меня «кавалером» называете?
- У окулиста была на приеме.
- Простите, но какая взаимосвязь?
- Вы проходите в комнату, я вас с Леночкой познакомлю, чаем напою и про окулиста с кавалером, заодно, расскажу.
В комнате все-таки пахло. Не могло не пахнуть, так как на полу в самых разнообразных емкостях стояли охапки, пучки, снопы хризантем. Розовые, белые, желтые, терракотовые, лохматые и шарикообразные, густые яркие салютики соцветий и растрепанные одиночки, - все они издавали ни с чем не сравнимый свежий запах первых утренних заморозков. Почти все цветы были спеленаты прозрачной легкой тканью, а букет из мелких и белых как раз бережно укутывала слоноподобная седая еврейка.
- Знакомьтесь, Виктор Семенович. Это – Леночка, - сказала его спутница, указывая на толстоногую цветочницу, - а это – наша молодость.
- Что, простите?
- Видите ли, в Японии считается, что шелковая ткань защищает хризантемы от мороза, а сами цветы обладают способностью продлевать жизнь.
- А зачем ее здесь продлевать?
Ольга Николаевна молча подошла к ржавой «выварке» с лимонно-желтыми крупными цветами и развязала косынку. Цветы с шелестящим выдохом расправились и, потягиваясь, просыпали несколько вялых рыжих лепестков.
- Это вам.
- Зачем?
- Нет, ну вы видели такого умного, ему делают подарок, так он еще и отказываться будет, или есть выбор? – подала голос соседка по комнате.
- Простите, я не представила вас моей Леночке… Елене Михайловне. Леночка – это Виктор Семенович, он будет пить с нами вечерний чай.
- Очень мне это нравится, или он в столовой не наелся?
- Леночка, не ворчи, а лучше включи кипятильник в розетку. Я не могу, глаза не видят.
Несмотря на явную недоброжелательность со стороны Леночки и неловкость от черноты и блеска глаз Ольги Николаевны, Виктору Семеновичу впервые за последние месяцы стало уютно и легко. Особенно поддерживало то, что из окна на него смотрели два знакомых собеседника – каштана.
- Ольга Николаевна, вы мне обещали рассказать про «кавалера», - напомнил он позже, бережно опуская чашку в тонюсенькое блюдце. Чашка с легким «дзинь» прильнула к опоре, покачивая на белом донышке пока недопитый и еще желанный чай.
- Знаете ли вы, что есть такое растение белладонна? В переводе оно обозначает – прекрасная женщина. А прекрасная женщина всегда опасна, как и это растение. Вытяжкой из белладонны можно одурманить, отравить, даже убить. Но если ее закапать в глаза, то взгляд станет удивительно глубоким, влажным… прекрасным… и слепым. Многие женщины, идя на бал, использовали эти капли. При этом самостоятельно передвигаться такая красавица уже не могла, появилась необходимость в сопровождающем мужчине – кавалере. То есть значение кавалера сводилось к функции поводыря слепой красавицы.
- А окулист тут при чем?
- Видите ли, из белладонны в наше время изготавливают замечательные капельки под названием атропин. Окулисты их любят. Я, признаюсь, тоже. Но вижу после них еще хуже, чем до. Сегодня врач мне их закапал для какого-то исследования. Поэтому дойти до своей комнаты сама не смогла и попросила вас быть моим кавалером.
На дне чашечки просачивался коричневыми слезами чайный лист, пахли хризантемы, две пожилые женщины о чем-то говорили. К беседе прислушивался сердобольный рыжий каштан.
- …и шо она себе думает? Чем так жить, лучше одной.
- Она мне сегодня рассказала, что вчера вечером сделала ритуальное выбрасывание его зубной щетки. Правда плакала потом долго. Курить опять начала.
- От сигарет вреда меньше, чем от него.
- Но от него хоть польза была.
- Какая польза? Вы видите там пользу? Не смешите людей. Нужно ей будет маникюр сделать для настроения... пока квалификацию не потеряла...
- Виктор Семенович, вам с нами не скучно?
- Нет...
- ...а когда я читала ей в детстве Ахматову, она плакала. Вот, не поверишь, Леночка, плакала и не хотела пить молоко из бутылочки.
- ...самых жирных судаков можно было купить только на Бессарабке, рядом с моей парикмахерской...
- ...мне в библиотеке обещали Гумилева и Бродского... Виктор Семенович, вы любите поэзию? Ой, Леночка, он заснул.
Он действительно спал, склонив голову на пропахшую хризантемами косынку.
"Жизнь".
Когда-то давно он впервые увидел горы. Потом, за изгибом одной из них ему открылось море, а над ним – небо. Вихрастые, безденежные и безмерно богатые сокурсники после работы на виноградниках пили дешевый портвейн, лапали девок, пели песни у костра со сладкопахнущей ворованной картошкой. А он смотрел на море, на горы, в небо, пытаясь просчитать, взвесить и постичь секрет этой гармонии. Эту непонятную сочетаемость плавности перехода облаков в легкую пену, шелеста прибоя в гальку, и дальше в каменистую угрюмость утеса.
- Витя, ты долго будешь истуканом сидеть?
- Что нужно?
- Пошли искупаемся!
За валуном сидел дед, в жесткой сетке трепыхалось несколько сереброперых рыбин. Закатное солнце подкрашивало его бороду экзотическими сиреневыми бликами.
- Отец, пошли купаться с нами! Эх, хорошо-о-оооо!
Виктор не плюхнулся в прибой, а присел рядом с рыбаком, по-прежнему восторженно смотря на небывалые краски.
- Что, нравится море?
- Очень.
- А чего купаться не пошел?
- Море виднее с берега.
- Эх вы, салаги сухопутные. Вы же любите море вот так, с берега. Это ж разве море. Вот вы бы его полюбили, когда оно вокруг, только оно - серое, непонятное, холодное? Любить море с берега легко, попробуйте жить внутри его, и любить его... внутри...