Выхожу на балкон покурить, и оно обволакивает меня: серое, влажное, липкое.
Включаю телевизор, и оно вгрызается в мои зрачки, в мои ушные перепонки: серое, влажное, липкое.
Всматриваюсь в лица москвичей на улицах, и оно отражается моим страхом, моими мурашками, моим холодным потом: серое, влажное, липкое.
Всему есть имена и названия, но разум не принимает, отталкивает очевидное, страшное. Всё так или иначе находит логическое объяснение, пояснения, заявления, комментарии, выступления, меморандумы, чушь, чушь, чушь... И все всё про всё знают, поясняют, объясняют, заявляют, и серое, влажное, липкое множится, разрастается от всезнания помноженного на беспомощность.
Беспомощность оплетает грудь холодной резиновой лентой, сталь безысходности холодит запястья, и с минуты на минуту под кожу будет впрыстнута смертельная инъекия непоправимого: там - дети. Маленькие пушистые, ласковые комочки с ямочками на щеках. Неуклюже шлёпающиеся толстым памперсом на пол. Мусолящие яблоко беззубым ртом. Не дающие спать длинными московскими зимними ночами, заставляющие метацца с бутылочкой наперевес между конспектами и краном горячей воды, поминутно прижимая налитое молоком стекло к щеке: не остыло ли? Чтобы в мановение ока серое, влажноее, липкое оторвало их, выгрызло, унесло, превращая в далекие экранные тени, игрушки в нелепых, жестоких руках чужого безумства.
Как, как передать тот кошмар, который так хочется ногтями вырвать из глянцевой бессмыслицы экрана: несколько детей тяжело больны. Ночь, кашель, скорая, сходишь с ума, держишь за руку, умоляюще смотришь на врача. Палаткой распластываешься над ним, задыхающимся в кашле. Молишь всех известных тут, там, здесь, и за пределами всех известных тут-там-здесь божеств послать чудодейственное средство, остановить мучения маленького тельца. Принять на себя. Закрыть. Сберечь. Чтобы потом его отгородило от тебя внезапно опустишее гильотину между "до" и "после" серое, влажное, липкое.
И наваливается тяжелый удушливый сон, в который пунктиром врывается дикторская скороговорка, захлёбывающася очевидностью картинки, загоняющая пульс за грань реальности, накачивающая вены злобной яростью, ненавистью, первородным материнским рыком. И сон переходит в день, скользя вслед за консервным ножом прямого эфира, взгрызающего глянцевую поверхность привычного. Серое, влажное, липкое пульсирует в висках, оборачиваясь тошнотными позывами воспоминаний:
Париж. Ласковое сентябрьское утро. В голове улыбка от вечернего разговора с бармалейками: их телефонные поцелуи и мои обещания скоро-скоро приехать. Новости CNN в пол-звука за спиной, из офисного телевизора - пулей в спину: ...early
А вот и нет их, таких слов, чтоб передать, описать, непослушными губами выговорить, корявыми пальцами выбить: как разорвало кожу, и сердце застыло, и крик собрался в солнечном сплетении, и парализовало руки и волю, и разум отказывается принять, вобрать, осмыслить. И ярким пятном в темноте заволокшей глаза, стандартная светящаяся трафаретка на углу моего, нашего, нашего с детьми дома: Каширское шоссе, 80. Они - там. Там. Там. CNN продолжает плести сеть из моих вен, жил, сосудов: и страшно прикоснуться к телефону и услышать в ответ тишину. Как? Набрать? Номер? Как? Туда? Где... Где... И через ровно столько минут, сколько стало серого в моих волосах, минут, растянувшихся в самую страшную, нестерпимую ленту на-сто-я-ще-го, не-под-дель-но-го бе-зу-ми-я.. я...я... дети.. мальчики мои... маленькие мои... как же так... как же так.. как же так... - звонок. Дом - 8. И отлегло. И прилило вновь, чтоб остаться навсегда: чужие детские ручки обнявшие мишку. Навсегда обнявшие мишку. Такого же розового плюшевого мишку. Который теперь наш общий мишка. Навсегда...
Серое. Влажное. Липкое. Страх. Осень. Москва.
Я знаю почему та мать пыталась порвать прорезиненный брезент на груди у солдатика из оцепления. И каждая мать в этом городе, в этой стране, на этом шарике знает. Но через день-неделю-месяц это знание, эту память закоротит бытовуха. Глаза заполощет рекламой. Уши зальет шансон. Сердца подёрнутся коркой стыда за себя и за тех кто мог, но не сделал, не остановил, не спас. Воспоминания будут накатывать брезгливой апатией: плавали, знаем. Траектория устойчивой, персонифицированной ненависти достигнет пика и застынет в готовности рухнуть на голову любого, кто даст повод. Пружина сожмется. Чтоб при случае выстрелить опять - в пустоту, серпантином беспомощной ярости, хлопушкой сухих, ненужных, пустых, никчёмных, злых слов. Слов-обвинений и слов-самооправданий. Которые опять не смогут никого спасти, охранить, оградить. Когда город снова накроет серое, влажное, липкое.