Поэт-метафизик Николаев пил пиво в жиденьком, закаканном скверике. Три пустые бутылки уже катались под ногами молодого таланта, ещё четыре обнадёживающе поблёскивали в лучах заходящего солнца. Николаев томно жмурился, делая очередной глоток, и думал о вечном. "Усталое светило скользит в саднящую глотку ночи, истекая фотонною кровью... Здорово. Жаль, записать не на чем. Забуду ведь... " - неспешно текли его мысли.
Невдалеке самозабвенно дрых Черчилль, мало чем примечательный районный алконавт. Здраво рассудив, что ниже земли не упадёшь, лавочку он проигнорировал. Храпел на земле, заботливо укрытый сивушной силищей портвейна №777. Поэт-метафизик время от времени развлекался, затевая с Черчиллем односторонний разговор.
Было тихо и хорошо: "бабье лето" на своём излёте порадовало тёплым вечером. Тут и там по-змеиному пригревались старички: листали газеты с новостями политики, матерились привычно и расслабленно. Короче, приятно всё было и благостно.
Николаев разделял общий настрой, но, к сожалению, не до конца. Была одна объективная проблема, мешающая раствориться в хмельном, уютном тепле. А именно - маска смерти. Точнее, полное её отсутствие на румяном лице Николаева. Между тем, печать безвременно-скорой и трагической кончины являлась неотъемлемой частью образа всех уважающих себя гениев. Она, как птица, перелетала с лика на лик, не уставая и не ошибаясь. "У Китса она была, - не без зависти думал Николаев, - и у Фергюссона. Да что там!.. А Есенина не хотите? Лермонтова?!. Во - Данте!.."
Черчилль промычал что-то своё, жизненное, и вновь провалился в здоровый пьяный сон. Поэт-метафизик открыл очередную бутылку пива и задумался. "А вот была ли печать смерти у Хемингуэя?.. Судя по тому, как он писал, была. Просто не так заметно из-за загара. Тц-тц-тц! А такой здоровый был на вид мужчина!.."
Всё это было молодому поэту непонятно, обидно и горестно. Казалось бы, тьфу, какая мелочь, ан нет. Николаев отчаянно нуждался в моральной поддержке, а может быть, и в совете.
-Черчилль, ну что мне делать, а?! Пластическую операцию, что ли?.. Так ведь денег нет. Да не молчи ты! Я ведь, в сущности, так одинок...
Черчилль охотно поддерживал разговор:
-Гее-мне-мне-е-е... Жжжррлы-ы-ы...
Николаев задумался. Внезапно лицо его осветила счастливая ухмылка.
-А что, друг мой, это идея! Если гора не идёт к Магомету...
Идея поистине поражала своей халявной простотой и в то же время - оригинальностью. Не так, чтобы новизной, скорее - самобытностью и жаром наивных страстей. В общем, дерьмо-идейка. Просто Николаев вспомнил древнее то ли изречение, то ли - лозунг: "Сделай САМ!". Тем более, один из самых задушевных, милых друзей поэта (Б. Б. Выпивоха) как-то раз изрёк: "Страдальцем можешь ты не быть, но всё ж кричать о муках надо"...
Короче, проще ничего и выдумать нельзя. План-схема спасения честного имени Николаева выглядела таким образом:
1. Глотнуть ещё разок, собираясь с силами и мыслями;
2. Мысленно спроектировать идеальную печать безвременной кончины;
3. Изобразить точно такую же на собственном лице.
Где-то на задворках сознания мелькнула мысль о том, что подобный акт несколько... ммм... нечестен. Но поэт Николаев решительно отмёл эту псевдоинтеллигентскую рефлексию. "Нечестен!.. А вы покувыркайтесь с моё! Вам-то шутки, а я ещё печататься в солидных издательствах планирую...".
Вечер продолжался. Солнце медленно опускалось, старички принялись за кроссворды, Черчилль спал. Осы лихо хлестали опивки из отброшенных Николаевым бутылок. Удержать на лице маску смерти оказалось совсем нетрудным делом. Вскоре поэт-метафизик даже приноровился глотать пиво, не проливая его на себя. «Контроль, возведённый в бессознательный рефлекс – вот что главное... И всё-таки жаль, что нет зеркальца...»
Конечно, не очень-то это красиво – упиваться собственной трагедией. Но что делать, если поблизости нет ни одного достойного зрителя, человека, который бы запомнил весь пафос и драму момента и поделился бы впечатлениями с потомками... Даже поговорить не с кем. Хоть плачь.
Николаев уже подумывал растолкать Черчилля, когда появилась Она.
-Привет, Николаев!
-Марина!.. – От радости Николаев чуть было не расплылся в улыбке. К счастью, вовремя вспомнил о контроле, куда-то там возведённом. Подумал было тяжко вздохнуть, но не рискнул. В таком тонком деле важно не переигрывать.
-Опять пьёшь?!. Эк тебя с пива-то перекосило!..
Это был удар в самое сердце. От обиды Николаев онемел и непроизвольно потерял власть над выражением лица. Марина поощрительно протянула:
-Во-от. Так-то лучше. А то, смотрю, рожа, как у...
Внезапно внимание её переключилось на Черчилля.
-Этот – с тобой? – голос девушки не предвещал ничего хорошего. Николаев принялся бессвязно уверять её, что «этот» – сам по себе, да и стыдно было бы такому маститому поэту-метафизику, тем более, на данном этапе творческого...
Под Черчиллем начала расползаться лужа. Николаев в ужасе зажмурился. Но, к его удивлению, буря так и не разразилась.
Марина только вздохнула, покачала головой и снова обратилась к поэту:
-Кошмар. Как ты только здесь сидишь?! Впрочем, такие зрелища ещё никогда у тебя жажды не отбивали. Ладно: пора мне. Звони как-нибудь вечерком...
-А можно?.. – возликовал Николаев.
-Конечно, можно, дурачок. Я... Ну всё, счастливо!
Отойдя на пару шагов от обалдевшего и счастливого Николаева, Марина вспомнила о строгости, необходимой при общении с поддатыми метафизиками.
-И не смей звонить поздно и пьяным! – ещё раз посмотрела на Черчилля, сморщила брезгливо носик и поспешила прочь: нимфа в расцвете сил.
Николаев мечтательно вздохнул и улыбнулся. Душу его переполняли чувства; казалось, он способен взлететь над опадающими грустными клёнами, одним мановением руки разрушать и строить города... Вместо этого он откупорил ещё одну бутылочку пива.
-Вот так-то, господин Черчилль! А вы мне говорите: «маска смерти, маска смерти»!
В этот момент болезный вступил в бурную фазу сна: задёргался, проблекотал что-то воинственное... и проснулся. С трудом сел, глядя сквозь Николаева, почесал грудь и выматерился – длинно и безадресно. Закончив скандалить с судьбой, Черчилль закурил и начал внимательно себя осматривать. Долго и недоверчиво ощупывал мокрое пятно на брюках, цокал языком с видом горестного изумления.
Тактичный Николаев кашлянул и предложил страдальцу свежего пивка. Черчилль почему-то смертельно обиделся, с кряхтеньем встал и направился, покачиваясь и помогая себе негромкой руганью, к выходу из сквера, в сторону заходящего солнца.
Его разболтанный силуэт на фоне янтарного неба, по мнению поэта, тянул, как минимум, на пару «Оскаров».
Темнело. С сумерками стало заметно свежеть; пенсионеры зашуршали газетами, двинулись по домам. Где-то в кустах защебетала птичка, сородичи пришикнули на неё, и она замолчала, оскорблённая. Николаев вновь погрузился в ленивую созерцательность. «Или в декаденты податься?.. Напряг страстей тот же, а вот пить можно и поменьше...» – тихо думалось ему...