AVE, MARIA!
Бабка Маня была добрейшей изо всех мыслимых бабок. Доброта ее моментами доходила до абсурда, и уж во всяком случае - до полнейшего самоотвержения.
Ее память крепко удерживала два сильнейших впечатления детства. О первом она любила рассказывать, второе вспоминала крайне редко и с большой неохотой - потому, наверное, что с этого "второго" началась в ее жизни длинная полоса бедствий, редко-редко разбавленных непродолжительными радостями.
Лицо бабки Мани, широкое и доброе, частенько посещал румянец смущения, а глаза глядели на людей так открыто и доброжелательно, что иным становилось не по себе от столь откровенной обнаженности этой закаленной и умудренной бедами человеческой души.
Почти так же вот смущалась бабка Маня, когда, бывало, рассказывала внучке своей, Леночке, про то самое, первое свое впечатление детства. Ничего мудреного в том впечатлении не было. Но бабка Маня вся сияла и молодела, вспоминая, как будучи пятилетним ребенком впервые в жизни осознанно увидала снег. "Вот весь он, Леночка, был такой пребелый, и было его так много, так много, что я не могла в избе усидеть. Валенки-то прям на босу ногу, в тулупчик влезла - и во двор! Ладошками его хватаю, да всё к лицу, всё к лицу. Он, проказник, жжет меня, а я смеюсь вся, аж не могу. Так-то, понимаешь, радостно на душе. После уж оделась пошибче, да в лесок побеглá. Извалялась вся-а-а!" - и бабка Маня, опустив глаза, тихонько смеялась.
А уж когда Леночка постарше стала, школу заканчивала, поведала ей как-то бабка Маня про вторую свою памятку детства. И Леночке стало жутко... "Батюшка-то наш, покойный, шибко норовист характером был", - глядя чуть в сторону от внучки, рассказывала бабка Маня. - "А уж ревни-и-ив - не приведи Господи! Было нас в семье, кроме него да матушки - царствие ей небесное, мученице!" - осенила она себя робким крестом, - "двенадцать душ детишек. Старшей, Арине, исполнилось тогда без малого восьмнадцать - да от такая ж, как ты сейчас! Мне седьмой годок шел, а младшенький, Колюшка, тот года не было как народился. Вот как сей момент помню: явился батюшка раз вечером, супный какой-то, борода клочьями, да у порога так и застыл столбом. Матушка Коленьку грудью кормила, так он, батюшка-то, молча зыркнул на нее, и вдруг загудел:
- У-у-у, п-подлая! Сучёнка свово отпаиваешь?!
Матушка удивленно так, потерянно поглядела на него:
- Ты чего, Иван?..
А батюшка вдруг двинулся к ней, рукав закатывает и шипит:
- З-з-задуш-шу!! Обоих!!
Матушка как закричит, сперва Коленьку к себе прижала, потом за спину его спряталда, собой прикрыла:
- Опомнись, Иван!! Ты што?!. - да задохнулась, потому что батюшка как раз в сей момент за горло ее ухватил и трясти начал.
Помню, я тоже страшно закричала, а уж меня и Коленька поддержал. Батюшка было опомнился, да матушка его в беспамятстве за руку укусила. Он рассвирепел - ну чистый медведь, когда того зимой из берлоги собаки подымают! Помню только, что рукой взмахнул, да услыхала, как матушка охнула - жа-алобно так... А потом уж люди сбегаться стали, сёстры, братья старшие да соседи. Батюшка сидел на полу, ну, совсем как тот снег белый, глаза пустые и дикие, руки в шевелюру вцепил и всё качался, как Ванька-Встанька. А матушка лежала рядком с Коленькой, глаза в потолок, а возле шеи у ней ножик батюшкин торчал - он с тем ножиком на охоту хаживал да держал его всегда при себе, за голенищем".
Леночка слушала сжавшись, даже побледнела - очень уж была впечатлительна. Бабка Маня, заметив, как неспокойна внучка, улыбнулась виновато, и со словами "Ну, не буду. Ты уж прости старуху" поцеловала Леночку в лоб. Но Леночка все же настояла, чтоб бабка Маня досказала ей ту трагедию. "За что же это он ее, бабуль?" - спросила. И бабка Маня досказала, что знала. Оказывается, кто-то из тамошних лавочников шибко большой зуб на бабки-Маниного отца (прадеда Леночкиного, стало быть) заимел. И зная, что тот ревнив, как цыган, пустил сплетню: дескать, не Ивáнов то сын, Коленька! У мамаши ихней, прабабки, действительно какая-то история была, еще до рождения Коленьки. Но уж всё прошло да перегорело. А лавошник столь искусно дело повел, что нашлись и "доказательства", и "свидетели". Прадед той сплетне поверил и, подогрев ревность водкой, явился к жене с черным камнем на душе... Старая, как мир, история. С тою лишь разницей, что главный виновник, лавошник, наказан не был, а расплачиваться за грех пришлось ивáновым детям: прадед после содеянного, видно, умом тронулся, лицо себе вкровь разбил об угол избы, и уж не углядели за ним - поутру в амбаре из петли вытащили. "Вот так-то мы и остались одни, двенадцать сирот. Люди поначалу кормили нас, всем миром пособляли. Арина, старшенькая, вскоре замуж вышла, а уж мы, остальные, кто куда...". За этим "кто куда" была бездна горестей, и уж бабка Маня не стала доле мучить Леночку.
Но кой-что из бабкиной жизни внучка и без того знала: знала, например, что бабка Маня пятнадцати лет поступила в услужение к богатому купцу. Купец был незлым человеком, но в начале 20-х не выдержал новой жизни, сбежал и осел где-то в Европе. Бабке Мане, зная ее редкую честность, оставил на сохранение один заветный ларец - сказал, что при случае заберет его. Даже ключ от ларца дал - до того верил ей. Но бабка Маня, честнейшая душа, за все восемь лет, что берегла ларец, ни единого разу даже не заглянула в него - все ждала, покуда бывший хозяин не воротится да не заберет вверенное ей имущество. И воротился. Тайком, правда. Разыскал бабку Маню, про ларец спросил как-то неуверенно. Но когда она поставила тот ларец перед ним да ключ протянула - глянул на нее недоверчиво, а отперев ларец и убедившись, что
ни пылинки не тронуто, задумчиво покачал головой. Бабка же Маня, увидав, ЧТО было в том ларце, ахнула - до того красиво блеснули при свете свечи бриллианты, бусы и золото.
Дал ей хозяин на прощанье колечко одно, с голубым камнем, да николаевский золотой. Так ведь брать не хотела! Силой взять заставил. Уходя, в лоб поцеловал даже, сказал: "Жизнью тебе, Мария, обязан, ибо разорился я впрах... Ввек не забуду", - да с тем и сгинул. Так никогда и не встретила она его до сего времени. После уж, когда первый раз замуж вышла, поведала ту историю мужу. Тот так и сел: "Дура... Ну, дура ведь!". Но после только рукой махнул - и ничего более говорить не стал.
Мужа первого, как и отца, Иваном величали. Жили они с ним хоть и небогато, да в мире и согласии. Года через два дочка народилась, Галинка - то-то радости было! Да только недолго счастье их баловало - убило Ивана, бревнами на сплаве завалило. А году в 37-м второй раз замуж вышла. Николай в деревне своей знатным человеком был, трактористом. Там, у него, и поселилась бабка Маня, и уж вскоре сынок у них на свет объявился, Алексеем окрестили.
Что потом было - вспоминать страшно. Сперва Николая на войну забрали. Затем, когда раз солдаты наши через деревню шли - отступали - вдруг загудело что-то сверху, поднялся визг, люди на землю попадали. Бабка Маня схватила обоих детей в охапку и кинулась сама не зная куда, пока не накрыло их сверху поначалу ужасным свистом, потом грохотом и еще чем-то тупым и тяжелым. Бабка Маня едва успела, как наседка, подмять детей под себя...
Но - выжили, все трое. Выбрались из-под обломков. Бабка Маня, разорвав на ленты ночнушку, перевязала свои раны. Дети почти не пострадали, только плакали как-то уж по особенному испуганно и надрывно. Потому-то и пришла она в сознание, что плач их услышала.
Многих побило в тот раз... Деревня была изрыта колдобинами, огороды засыпаны землей вперемежку с тем, что еще недавно было живыми людьми. А после уж и немцы пришли.
Бабка Маня вместе с детьми "поселилась" в каком-то полуразрушенном погребе. Ели неизвестно что, на глаза немцам появляться боялись - все трое. Но уж когда у Алешеньки сыпь да жар начались, отчаялась бабка Маня. Заприметив в одной уцелевшей избе немца в белом халате, кинулась к нему с Алешенькой на руках - нужда заставила. Тот поглядел на мальца, цокнул как-то странно, да спрашивает:
- Кура есть? Найн?
- Нету, ничего у нас нету! - заголосила бабка Маня. - Сынок вон, того гляди - помрет! Ребенок ведь!
Добрый немец, видать, попался. Вылечил Алешеньку. Бабка Маня в благодарность за это белье ему стирала. После уж тем и подрабатывала. Но других немцев попрежнему боялась. Хорошо хоть не приставали - не шибко красива была.
И уж чего не вынесла детей ради! Когда наши немцев погнали, те затеяли жечь всё, что было в деревне сгораемого: "Со зла, аль для потехи - не ведаю", - говорила бабка Маня. Сама она вместе с Галинкой и Алешей в лесу затаилась ("А то, сказывают, кой-кого из оставшихся деревенских прям в хатах и спалили").
После уж наши войска вернулись - и слёз-то было! Да только не все бабки-Манины беды кончились - достала ее похоронка. Убил-таки Гитлер мужа, Колю. Ревела белугой, ан ничего не поделаешь. Дети есть просят, их-то никуда не денешь. И выдюжила. После войны тяжеленько было, да только в войну - потяжелее. Старшенькая, Галочка, подросла, вытянулась, да вскоре после школы и замуж вышла.
- Так-то вот и протянулась ниточка от меня до тебя, - ласково тронула бабка Маня Леночку за руку, когда не так давно рассказала ей одну из последних своих историй.
- А дядя Лёша - как же? - возмутилась Леночка. - Ты ж ему жизнь спасла, да не один раз!
- Ну, что дядя Лёша? Он у меня орлом вырос - сама видишь.
- Орлом, говоришь? - зло сощурилась Леночка. - Это уж точно! Только вопрос - каким орлом? Они ведь и стервятниками бывают.
Бабка Маня снова засмущалась было, да собралась с духом и, сколь можно гордо, но ласково ответила:
- Зачем же так? Он у меня молодцом! Бывало, приедет, по деревне нашей пройдется - соседки, бабки мои, аж тают от зависти.
- Ну да, приезжать-то он умеет! - взвилась вдруг Леночка. - Ты сколько пенсии получаешь? Двадцать пять. В месяц! А он зарабатывает триста! Прислал он тебе хоть рубль за десять-то лет?
Бабка Маня отмахнулась: "Что ты, что ты!". Но Леночка уже не могла уняться:
- Совести у него нет, вот что! Ему не хватает, да? Он мне говори-ил об этом. Им с женой на рестораны не хватает, вот что! Ка-ак же! У нее ведь тоже не меньше двухсот в месяц. Умеет вертеться в своей столовой, даром что заведующая. Не бесплатно же они каждую субботу в злачных местах заседают - им и миллиона не хватит. А маме моей хватает? Она меня одна растила, и о тебе никогда не забывала (при этих словах бабка Маня невольно покраснела и опустила голову). У них прятьсот рублей на троих, а у мамы - ста двадцати нет. Почему же она - может, а они - не могут? Почему??! - все больше распалялась Леночка, пока, наконец, не заметила, что бабке Мане становится больно ее слушать.
- Прости, бабулька, милая! - кинулась Леночка целовать ее. - Ты у меня прелесть. Второй такой нет и никогда не будет! - шептала она бабке Мане на ухо. И все же у нее едва не вырвалось: "А его я ненавижу! Потому что все это - подлость!".
Леночке невольно припомнились все ее прошлые наивные столкновения с дядюшкой (опять-таки по поводу бабки Мани), когда она со слезами негодования упрекала его в бессердечии по отношению к собственной матери, которой он обязан и жизнью, и - отчасти - своим теперешним положением. Дядя Леша сперва сердился, потом злился, называл племянницу "соплячкой" и даже "дурой". Он говорил, что "сам всего добился в жизни", потом еще это самое: что жизнь, мол, такая теперь дорогая, что им, хоть тресни, ни-как самим не хватает, а что у бабки Мани, мол, "всё есть", и даже "доказывал" это тем, что когда он приезжает к ней погостить, она кормит его так, что "впору хоть самому на бойню идти вместо бычка" (такой был у него юмор). Но Леночка прекрасно знала, ч е г о стоили бабке Мане наезды ее любимого сыночка: накануне она бегала по всей деревне и занимала у соседей деньги, а после отъезда сына весь год возвращала долги. Потом он снова наезжал - и всё повторялось сначала. Вся беда ее заключалась в том, что она слишком любила сына и гордилась им безмерно, так что когда Леночка намекнула ей: "А ты подай на него в суд - пускай алименты тебе выплачивает!" - бабка Маня испуганно замахала на внучку руками. И всё осталось по-старому... Она и реликвии свои - кольцо с голубым камнем и николаевский золотой - отдала сыну, когда тот надумал жениться: кольцо - невесте в подарок, золотой - на переплавку, для обручальных колец. А сперва решили было на этот золотой справить ей зимнее пальто. И он, дядя Алексей, знал об этом...
Но сколько ни воевала Леночка с дядюшкой, ничего добиться ей так и не удалось. Дядя Леша при неорганизованных "атаках" племянницы нередко прибегал к своему излюбленному и безотказному приему - насмешке. Ему удавалось разозлить Леночку - и он, таким образом, всегда выходил "победитедем" из "споров юности и зрелости", как любил он благодушно называть их стычки. Кончилось, правда, тем, что он стал просто избегать племянницы, матери же попрежнеиу не посылал ни копейки. Повзрослев и поняв, что дядюшку ничем пронять невозможно, Леночка стала глубоко и искренне презирать его. Мать Леночки, Галина Ивановна, каждый раз не вполне уверенно пыталась защищать сводного брата, но в душе не могла не признавать Леночкиной правоты, и потому чаще всего спешила "замять" подобные разговоры.
Бабка Маня попрежнему жила все в той же деревне, откуда навсегда проводила на войну своего второго мужа. Всего несколько писем успела она получить от Николая - не больше десятка, да и те частью погибли при бомбежке, частью потерялись неизвестно где. Даже фотографий мужниных не осталось - не любил позировать.
В Бога бабка Маня верила свято и неколебимо. Когда Леночке исполнилось четыре годика, Галя, дочка, с мужем (который три года спустя ушел от них - появилась другая женщина) оставили ее временно под призором бабки Мани. Желая охранить внучку от возможных ударов судьбы и памятуя о своих прошлых бедах, бабка Маня решила приобщить Леночку к Богу. Леночка, к своему удивлению, вполне четко помнила, как бабуля, бывало, наряжала ее в одно из самых красивых и лучших платьиц - розовое, надевала ей на ноги белые гольфики, повязывала на голову пышный бант - и они вдвоем, через всю деревню топали в церковь. Бабки, соседки, не могли наглядеться на "святого ребенка" и щедро одаривали маленькую Леночку конфетами, когда она, находясь в церкви, становилась по настоянию бабки Мани на коленки и по-детски потешно пыталась "осенять себя крестом", попросту - повторяла за бабушкой движение ее руки.
Но Леночка подросла, и родители забрали ее к себе в город, где она вскоре пошла в первый класс. Прогулки в церковь и богослужение, воспринятые Леночкой как игра, не оставили в ней никакой надежной "веры в господа", а поскольку ум у девочки был пытливый, то очень скоро она поняла, чтó было к чему в бабки-Маниной вере в Бога. И, учась уже во втором классе и приехав как-то погостить к бабке Мане, Леночка "приготовила" ей довольно-таки неприятный сюрприз. Как-то раз бабка Маня, по обыкновению и по старой памяти, начала снаряжать второклашку Леночку в церковь. И тут внучка ошарашила бабулю своим категоричным заявлением:
- Бабуль! А зачем нам в церковь идти? Бога-то все-равно нет!
Бабка Маня зашикала и замахала на внучку руками, но Леночка, нимало не смутясь, принялась громко и убедительно объяснять бабке Мане, почему именно никакого Бога нет и быть не может. Но в церковь все же пошла - бабуля упросила, да и было интересно еще раз взглянуть на всю ту "божественную суету", которая запомнилась ей с прошлых лет.
И тут, при всем честнóм верующем народе Леночка выдала нечто такое, после чего бабка Маня навсегда зареклась брать ее с собой в церковь. При входе в храм божий всем прихожанам полагалось целовать икону. Когда очередь дошла до бабки Мани, она легонько подтолкнула Леночку к святому лику и прошептала:
- Целуй, внученька!
А Леночка возьми да упрись. Ей вспомнилось, как полгода назад отец заставил ее прочитать в "Детской энциклопедии" раздел о микробах (хоть и трудно было, но разобралась), и как мама строго следила за тем, чтобы дочка не ела немытые фрукты, "особенно те, которые с базара". И, припомнив все это, простодушная Леночка брякнула, кивнув на икону:
- На ней же микробы! Потому что все ее целуют. Я не буду целовать!
Бабка Маня, виновато оглядываясь, шикнула на нее и поторопила:
- Целуй скорее - люди ждут! - и почти что силой подтолкнула Леночку к святому лику.
Почувствовав, что верующие в молчаливом ожидании наблюдают, покорится ли "святой ребенок" или нет, Леночка, которая уже в те годы не терпела над собой насилия, вдруг насмерть ошарашила всех присутствующих тем, что, подойдя вплотную к иконе, плюнула на нее... Вокруг поднялся возмущенный переполох, кое-кто из верующих старух даже завыл и запричитал. Бабка Маня не знала, куда бы провалиться вместе с незадачливой внучкой. Когда о святотатстве доложили святому отцу, тот долго-долго качал своей седоватой головой и наконец сказал бабке Мане:
- Молись, Марья, за внучку-то. Шибко молись! Дитя не ведает, что творит. Не пускай дьявола в невинную душу! Молись и надейся. Бог милосерден - простит.
Уж не помнила бабка Маня, с какой поры записала в свое поминание дочку Галю да сына Алешу. Потом Алеша женился. Когда внуки народились - сперва Леночка, а после и Костя, то и этих решила оградить она от дьявола хоть в мыслях своих да молитвах. Так все они и были записаны у нее в поминании - рукою самого батюшки, отца святого. И верила, страстно верила, что ограждает молитвами да свечками детей своих и внуков "от глаза дурного да лиха шального".
И уж совсем трогательная вышла история, когда Леночка познакомилась с одной из дикторов Центрального Телевидения, красивой и умной женщиной. Случилось так, что у женщины той стал пропадать голос... А это означало - прощай, любимая работа, и не только работа. Вылечить горло можно было только одним средством - облепиховым маслом. Но все попытки достать его оказались напрасными: нигде в Москве снадобья этого в те времена не было. Леночка в тот раз приезжала в Москву и случайно узнала о беде диктора - женщины, которую давно и преданно любила. И она сделала невозможное... Она слетала в Новосибирск, к одному своему дальнему родственнику, и привезла-таки оттуда 200 граммов драгоценного лекарства. Какими правдами и неправдами узнавала и доставала она это масло - только ей одной и было ведомо. Но голос диктору спасли. И Леночка стала для нее близким человеком. Вот так и узнала она еще про одну драматичную историю, связанную с ее новым другом: женщина рассказала ей, как однажды какой-то дущевно-больной человек набросился на нее прямо на улице с ножом. Ей удалось спастись только чудом - подоспели люди. Но потрясение оказалось столь велико, что женщина больше недели не могла работать нормально, так что администрация Телецентра принуждена была дать ей небольшой отдых.
Леночка при встрече рассказала бабке Мане эту историю. Бабка Маня сокрушенно покачала головой, да и занесла вскоре диктора в тот самый свой душеспасительный список, рядом с детьми и внуками, сказав при этом:
- Бог ей поможет! Славная женщина - частенько ее тевелизеру вижу. - Своего собственного "тевелизера" у нее, конечно, не было - она ходила смотреть его по вечерам к соседке, бабке Нюре, на другую половину дома.
Наконец, когда диктор подарила Леночке одну из своих фотографий, где она была снята у себя на телецентре, перед началом передачи, вдвоем с другим известным диктором, мужчиной, Леночка показала фотографию бабке Мане и передала ей от той женщины привет. Добрая старушка, поглядев на фотографию и узнав знакомое лицо, прослезилась и упросила Леночку оставить снимок у нее.
- Одной-то мне скучно дни дневать, - сказала. - Вы все от меня во-он как далёко. А тут погляжу на нее, - кивнула она на фото, - и веселее станет. И помолюсь за ее здоровье лишний разок.
Леночка недолго колебалась - поняла, сколько радости может доставить бабке Мане этот подарок. И оставила фотографию у нее. А полгода спустя, когда приехала снова к бабке Мане, с удивлением и улыбкой обнаружила, что та повесила фотографию в самое святое в избе место - как раз под иконкой.
Большие красивые глаза женщины с фотографии одобрительно взирали на бабку Маню, когда та, бывало, подходила ближе, чтоб разглядеть получше обоих дикторов. А неподалеку разместились немногочисленные фотокарточки ее детей и внуков - все "под сенью Бога", под его "спасительным оком".
Задумчиво разглядывала Леночка всю эту немудреную композицию, и долго-долго с лица ее не сходила чуть заметная улыбка. Она вспомнила, как пыталась когда-то убедить бабку Маню в том, что никакого Бога не существует. Теперь-то ей становилось ясно, почему для бабки Мани Бог существовал и почему она ни за что на свете не рассталась бы со своей верой в него: ее Бог охранял ее детей и вообще всех, кого она любила. Быть может даже, что Бог и дети соединились в ее понятии в нечто единое, неразрывное. И всё, что могла она теперь сделать для дорогих ее добрейшему сердцу людей - это молиться за них, отводя от каждого своей молитвой любые возможные беды.
AVE, MARIA!
1977 - октябрь 2002