Ночью Шорникову снился странный своей неожиданностью сон: женщина. Она была в какой-то бесформенной яркой размахайке и джинсах (кажется, сейчас они все так ходили — Шорников не помнил точно), без конца поправляла разлетающиеся волосы и смотрела на Шорникова в упор глазами церковного кагора. А потом жалобно вздохнула и отвернулась. И внезапно заорала прекрасным голосом Ирины Аллегровой:
— Все мы бабы стервы!..
Шорников изумился и наконец проснулся. Который час? Над головой отчаянно отплясывали соседи. Что-то отмечают: день рождения или свадьбу. Аллегрова продолжала петь. Странно, почему выбрали исключительно «стервозный» репертуар?
— Я устала, — раздраженно сказала жена. — Жутко надоели! Поют и пляшут почти без перерыва часа два!
Шорников молчал. Не идти же теперь с ружьем на соседей!
— Ты можешь хоть раз в жизни проявить характер? — нервно продолжала жена. — Николай, я к тебе обращаюсь! Ну отчего ты всегда такой пассивный? Как пишут в объявлениях: актив и пассив!
Сострила. Думает, удачно.
Шорников лежал, смотрел в потолок и вспоминал яркую размахайку и глаза церковного кагора.
Неожиданно музыку наверху вырубили. Наверное, вмешались другие соседи. Наступила долгожданная тишина. И в этой тишине Шорниковы услышали, как четко сопит носом в соседней комнате их восьмилетняя дочь Женька.
Шорников сразу забыл Аллегрову, бесформенную размахайку и небрежно сколотые волосы. Единственное существо на свете, которое он любил, сопело носом, а это грозило гриппом, осложнением, аденоидами, миндалинами, ревмокардитом… Дальше думать Шорников побоялся и встал.
— Ты куда? — спросила жена.
— Сейчас… — неопределенно сказал он и поплелся на кухню.
Зажег свет и увидел привычно-надоевшую картинку: весело шныряющих возле мойки тараканов, грязные, немытые Ольгой с вечера тарелки, неубранный хлеб и закапанную чаем клеенку. Шорников отломил горбушку и посмотрел на часы. На них было четверть третьего.
— Я думаю, Оля, что тебе нужно взять бюллетень. Женю в школу пускать нельзя, — неуверенно сказал Шорников, заглянув в спальню.
Оля безмятежно спала. Шорников вздохнул, сжевал черствую горбушку и пошел к Женьке. Она внешне повторила Шорникова с такой точностью, что иногда он пугался. На него смотрели его же собственные запавшие вылинявшие глаза, она точно так же стояла и двигалась, крохотная, бледная, уже сейчас сутулая — настоящий маленький Шорников, который целый день сидит сгорбившись, нога на ногу, в издательстве. Даже при своих метр шестидесяти он не мог выпрямиться, вытянуться во весь рост, его постоянно придавливало что-то к земле, гнуло, тяготило. Что? Он не задумывался об этом. Им легко и просто управляли те, кто умело и ловко захватил в свои пальчики невидимые ниточки, которые в нужный момент можно натянуть до предела.
Ольга. Когда-то она пленила Шорникова тем, что с удивительной искренностью и непосредственностью часами, непрерывно, постоянно, надо и не надо, восхищалась Колей и его повестями, неподдельно сострадая, всюду рассказывала о его подвижническом каторжном труде в издательстве и бесконечных мучениях с тяжелыми, упрямыми авторами. Она ужасалась и восторгалась бурно, энергично и по-настоящему талантливо. Мужчины покупаются лестью быстрее женщин, потому что плохо владеют этим оружием. Шорников исключением не был. Немного позже он понял, что Ольга не знает никакой меры ни в чем и говорит всегда так много, оживленно и напористо, что ни возразить, ни просто поговорить с ней невозможно. Тогда Шорников сдался, замолчал и навсегда смирился со своим подчиненным положением.
Ольга умела «выбить» любую бесплатную заграницу, хитро орудуя маркой издательства, где работал Шорников. Опираясь на то же издательство, она устраивала дочку в спецшколу и находила необыкновенных экстрасенсов и врачей. Проведя возле нее один вечер, многие начинали жалеть Шорникова.
Была еще заведующая редакцией. Она подчинила Шорникова не столько избытком энергии, как Ольга, а удивительной волей, несгибаемой ни при каких обстоятельствах. Заведующая, наоборот, не говорила совсем (этого делать она просто не умела), а только отдавала распоряжения. Возможно, она считала, что повелевать — единственная обязанность начальства. Шорников и на работе больше молчал: он пытался угодить.
От одних требований — на работе — он уходил к другим требованиям — домой, а наутро возвращался в издательство… Скрюченный, хлипкий, жалкий, плелся он от школы, куда отводил Женьку, на работу. Те полчаса, что он проводил утром с дочкой, сжимая в руке маленькую ладошку, были лучшими в его жизни. Кажется, он даже распрямлялся чуть-чуть в эти минуты. Но взглядывал на дочь и снова бессильно съеживался: Женька сутулилась, горбилась, шаркала ногами… Что тяготило ее в восемь лет, почему она с такой страшной точностью повторила отца, его неумение стоять и ходить прямо?
Авторы его терпеть не могли. Самым большим наслаждением Шорникова было найти в рукописи ошибку: запятую, поставленную не на своем месте, стилистический «ляп» или фактическую неточность. И тогда на полях рукописи появлялись размышления о характере ошибки и ее месте и значении в творчестве данного автора. Шорников любил писать на полях много, подробно. Это был его способ общения, потому что спорить с авторами он боялся: они тоже давили его. Глаза у Шорникова испуганно разбегались, не сосредотачиваясь на собеседнике, словно он безнадежно косил. Кто-то из авторов прозвал его «обмылком» — прозвище понравилось и осталось. Шорников это знал и не обращал внимания. Он жил по инерции, не обремененный никакими стремлениями, усилиями и обидами. Только весной его очень мучила язва.
Правда, одно незаявленное желание все-таки существовало: как можно дольше просидеть вечером возле Женьки в тишине, без Ольгиного уверенного голоса, без ее напоминаний и бесконечных рассказов. Но даже мечтать об этом было роскошью, которую Шорников себе позволить не мог. Какая там женщина в размахайке и джинсах могла ему присниться? Наверное, это был чужой сон. Залетевший в квартиру по ошибке, в темноте перепутав окна и подоконники…
Ольга спала. Шорников сидел в тишине возле Женьки и ни о чем не думал. Его блаженство оборвалось негодующим возгласом:
— Коля, ты что же делаешь? Тебе нельзя всю ночь не спать!
Женька завозилась в кровати и энергичнее зашмыгала носом.
Потом Шорников вел ее за руку в школу, с беспокойством оглядывая маленькую сгорбленную фигурку. Ольга решила, что сегодня Женя в школу пойти может: температуры нет.
В коридоре издательства Шорникова остановил знакомый:
— Привет, Колюня! Почему я давно нигде не читал тебя? Ты что, не пишешь?
— Нет, понимаешь, — пробормотал Шорников. — Не пишу… Не знаю, о чем писать, совсем нет тем…
И боком, неуклюже, ударившись о косяк, скрылся в своей комнате.