Как все легкоранимые и безусловно эмоциональные натуры, я плохо переносила сумерки. По позвоночнику пробегал тоскливый холодок, под левой лопаткой всхлипывало и подвывало. Если дома никто не ждал, кроме насупившейся в сумраке мебели, я спасалась от одиночества любым приемлемым способом. Таких дней, когда небо темнело раньше рассудка, в моей жизни было более чем достаточно, и теперь, с содроганием вспоминая о них перед сном, я зажмуриваюсь и крепче прижимаюсь к своей родной, доверчиво сопящей мне в плечо Масяне.
В поисках той единственной, которая навеки заслонит от вселенской сумеречной тоски, я иной раз совершала повороты такой крутости, что через полгода сама готова была рвать на себе не только волосы, но и кожный покров. Исключение составляла разве только такая подробность моей биографии, как переезд в Москву. Он мог бы никогда не состояться, этот смелый демарш из подмосковного городка, если бы не любовь - такой редкостной томительной остроты, что и через много лет вспоминается со сладким ущемлением в груди. Тогда, будучи студенткой третьего курса педагогического университета, я как водится была призвана на летнюю практику, где влюбилась без памяти в свою сокурсницу Алю Журавскую. Надо сказать, что до этого события я была крайне индифферентна к занятиям в институте, и с изумлением обнаружила, что все три года прожила как во сне, не замечая, в какой райский сад занесла меня потомственная тяга к филологии - оказывается, вокруг были одни девушки, и какие! Летнюю сессию я не сдала, два основополагающих экзамена мне перенесли на осень, и ехать на практику я уже не собиралась, готовая к вылету из института. Уговорила подруга Ирка Кислова, в просторечии Киса - провела серьезную беседу, упомянула родительские надежды и оборвавшуюся династию, педагогично нажала на зачатки тщеславия, как бы восхитившись моим литературным дарованием и глубинным погружением в зарубежку – от антички до американской контркультуры.
У меня была личная причина, по которой мне не хотелось на два месяца уезжать из своего города куда-то под Егорьевск в оздоровительный лагерь "Метеор". Но я собрала волю в кулак, покидала в сумку необходимые вещи и все-таки уехала. А через неделю с небольшим влюбилась – разгромно и ахово, насмерть.
Я заворожено смотрела, как по тропинке, размахивая руками слегка не в такт, с трогательной грацией верблюжонка двигалось чудесное существо. Одетое в удивительную зеленую рубашку, оно сияло светлым лобиком и стреляло вокруг равнодушными бархатными глазами. У существа было непринужденно хмурое и такое самодостаточное выражение лица, что сразу становилось ясно – в ближайшую пятилетку люди здесь не понадобятся, разве что дантисты и сантехники.
-Кто это? – держась за сердце, спросила я у Кисы, которая вместе со мной имела честь заниматься практической педагогикой. Киса громогласно захохотала, показывая всему свету розовую гортань. Ее совсем не удивил тот факт, что я указываю подбородком на свою однокурсницу. Киса вообще мало чему удивлялась. Она была замужем за институтской достопримечательностью Васей Ерохиным и не раз была свидетельницей того, как после недельного живописного загула он как ни в чем не бывало приветливо здоровался со старым знакомым, на лице которого рассасывался из сиреневого в желтый бланш, оставленный могучим Васиным кулаком.
-Наблюдательная ты моя! – похвалила Киса и дала исчерпывающий ответ.
Я сделалась без чувств. Такого пространственно - временного кретинизма я от себя не ожидала.
С этой минуты я потеряла покой. Все, что делала я в течении дня, напоминало водоворот с неизбежной воронкой посередине. За несколько часов мое сознание успевало доплыть до конца бездны и ухнуть в нее столько раз, сколько Аля безразлично проходила мимо. Я начинала подозревать, что это любовь. Я чувствовала, сколь крепок этот замысловатый коктейль из невыносимой нежности, ненужности и сумасшедшего влечения. В то время, как горячая, в пружинку сжатая телесная изнанка предчувствовала, что эти тонкие сочленения, эти невыразимые глаза и нежный рот – все это давно предназначено для меня – разум гундел одно и то же в том духе, что "не твоя она, не твоя". Алечка производила впечатление глубинного интроверта. Она ничего не замечала. Вверенные ей дети оголтело скакали по всему лагерю, прибиваясь к другим отрядам в столовой. На лагерных мероприятиях Аля присутствовала фиктивно, в виде детали обстановки. Я принимала это за глубокое пожизненное равнодушие, нервничала, грызла ногти и не спала ночами. Но все оказалось с точностью до наоборот - Алечка переживала последствия неудачного романа. Пока меня точила любовная бессоница, она в соседнем коттедже выплакивала в подушку нестерпимую обиду. Она все силилась забыть светловолосого улыбчивого мальчика, который отодвинул ее в сторону царственным жестом коллекционера – как вещь, не представляющую особой ценности…Киса, обладающая загадочным даром знать все про всех, ни в чем не принимая участия, за вечерней рюмкой чая обрисовала картину.
- Альпинист хренов, - припечатала она, - лучше баб могут быть только горы, ну ты понимаешь.
- Он ее бросил? – спросила я, чувствуя, как судорожный кулачок сжимает сердце.
- Ха, - усмехнулась Киса, - он ее даже не взял. Андестенд?
"Подонок", - хотела подумать я, но вместо этого подумала: "Хватай и беги!"
Утром, за завтраком, нежно царапая Алечку взглядом, я поняла, что умру, если не начну как-то действовать. Но оказалось – не надо…Я не гарцевала перед ней на лихом скакуне, не дарила калифорнийских хризантем и не вставала на колени...я даже не успела сказать ей сказать, что люблю ее. Просто она упала, как подкошенная, мне на руки, еще прежде, чем я успела их протянуть…
Кажется, ей было все равно, кто я. В добавление к имеющимся уже многочисленным достоинствам, я могла быть косой, глухой и горбатой. Она полюбила меня так целиком, так крупно и щедро, что мелочи вроде принадлежности к полу ее совсем не занимали. У меня были болячки на губах – она их целовала…Некоторые, знаете, брезгуют. А она не брезговала ничем…Ей нужна была любящая Я, подробности не имели значения. Она могла часами лежать рядом и сводить меня с ума, шепча на ухо: "Анечка…Анечка…Анечка…" Мне пронзало легкие, я умирала, я не могла дышать…
В июле мы попросились на один отряд – для этого пришлось бухнуться в ноги начальнице лагеря, майору в отставке Марине Петровне Федунец. Она недоверчиво посмотрела на нас поверх очков, побаранила стальными пальцами по столу и угрожающе ухмыльнулась:
- Это чем же вы собираетесь заниматься?
- Детей, это, воспитывать, - пролепетала я. Земля ушла у меня из-под ног.
- Знаю я – курить в вожатской будете, - зловеще предположила Марина Петровна.
- Нет, курить –нет! вот курить –никогда! что вы! курить не будем! - зачастила Алечка искренне, - курить, как можно…- тут я дернула ее за палец, и она остановилась.
- Ну, хорошо…- согласилась, хотя и неохотно, майор в отставке, - но если курить в вожатской будете…- и повесила жуткую паузу.
- Нет, курить – нет… – начали мы в два голоса, нас заклинило от радости.
- Свободны, - выдохнула Марина Петровна, и нас вынесло за дверь.
Наверное, не было еще в оздоровительном лагере "Метеор" более радивых, заботливых и некурящих вожатых. Мы с таким рвением отрабатывали днем свое ночное любовное беспамятство, что в конце концов были награждены почетными грамотами – "Лучшему педагогу и воспитателю" – ни больше ни меньше…
Домой я заехала только для того, чтобы забрать вещи – у Альки имелась комната в общаге, правда, с соседкой, но та появлялась редко, да мы и не замечали ничего вокруг. Потом были какие-то квартиры, случайные работы…безденежье… и прочие прелести взрослой жизни…
А через несколько лет Алечка вышла замуж. Я присутствовала на этой свадьбе в качестве свидетельницы. Слегка беременная невеста занимала все пространство лимузина невероятными кринолинами, жених острил, шутил, сверкал линзами затемненных очков, а я прожила этот день с единственной мыслью, которую несла в своем сознании бережно и крепко, как военную тайну : "Не нажраться!"
Нет, я не то чтобы переживала, меня даже забавляла ситуация, при которой наша с Алечкой близость цементировалась в таком интересном вывихе. Жизнь больше, чем любовь, говорила мне моя бабушка. Но нажраться на Алечкиной свадьбе было бы пошло, как в глупом американском кино. Поэтому я геройски провела в трезвом уме и твердой памяти временной отрезок нереальной величины – с раннего утра до 10 вечера. Потом состояние, адекватное статусу свидетельницы, стало меня покидать, и я поспешила уехать.
Жених? Жених был, в общем, ничего. Типичный случай – первая жена состарилась, надоела и стала действовать на нервы. А Алечка заходила каждый день в кабинет подписывать различные бумажки – такая щемяще молодая, такая красивая…бездонные грустные глаза…почему? Он долго и красиво ухаживал за ней – стареющие мужчины умеют быть такими галантными. Нет, он вправду очень ее любил. Характер у него был, правда, тяжелый. Меня он раздавил бы, как козявку, если бы не Аля – она защищала. Зато ее саму он доезжал "нашим прошлым" – при каждом удобном случае, с неизменным удовольствием, до первых ее слез…
Но какой сын родился у них! Егорка, чудо с Алечкиными бархатными глазами и папиным лбом, добродушный, щедрый на очаровательные улыбки, он растет удивительно быстро, поэтому штаны, купленные на вырост, ужасно трогательно пристегиваются на помочи. Когда Аля приходит к нам в гости, прогулочная коляска еле помещается в нашей прихожей – мы с Масяней живем в однокомнатной квартире.
Он любит мои очки и наш телефон – очки одевает на себя и говорит в трубку: "Алло, папа?"
А мы больше хотим дочку. Жаль, что Масяня не может от меня родить. Вообще все это жаль…
Зато сумерки я переношу намного легче.