Каждый день я возвращаюсь домой. Возвращаюсь в этот мир вещей. Привычных вещей. Каждый день я поднимаюсь на лифте на девятый этаж и отпираю дверь тремя оборотами ключа. Первым я запираю замок на второй оборот, а затем отпираю его. Это не чудачество, просто иначе он не отопрется совсем. Я к этому привык и почти уже не замечаю странности своих манипуляций. Конечно, замок можно сменить и я периодически об этом задумываюсь, но это уже привычка, а сменив замок, кто знает какие странности будут у него?
Войдя в дверь, кидаю рюкзак под вешалку и, разувшись, иду на кухню. Меня никто не ждет, все так, как я оставил утром, на своих обычных местах. Я знаю, что спички лежат в нижнем ящике стола, потому что я их туда кладу, а в холодильнике стоит несколько бутылок пива, кефир, пара упаковок крабовых палок, бутылка рафинированного масла, кетчуп-чили, банка зеленого горошка. Бутылка медицинского спирта. Его я использую в сугубо технических целях и странно, что он стоит в холодильнике. Я не помню, зачем я его туда поставил, но я настолько привык, что он там, что мысль о том, что для протирания «мыши» температура спирта не критична, меня раньше не посещала.
Ставлю чайник. В пиалу насыпаю чайную ложку заварки и три – сахарного песка. Конечно, она грязная, в подтеках и липкая от сахара, но помыть ее – зачем? Не знаю, почему я пью чай из пиал. Может мне приятно потешить ту четверть восточной крови, что во мне есть? Вообще-то я даже не помню, когда у меня появилась эта привычка. Давно. Очень давно. Есть у меня мечта: хочу настоящую японскую пиалу ручной работы, из фарфора. Но это из того разряда, которые не сбываются.
Чайник кипит. Заливаю кипятком заварку и размешиваю сахар. Пить из пиалы не самый удобный процесс. Сколько раз содержимое оказывалось на полу или хуже, на джинсах, несмотря на мой приличный опыт в этой области. Но в посудном шкафу у меня есть еще две пиалы, про запас.
После чая я иду в зал. Первое, что бросается в глаза – мой Ibanez. Черный, сверкающий лаком, предмет зависти всех моих знакомых он привычно возлежит на одном уз кресел. Но он уже не соблазняет меня. Раньше – да. Несколько часов после возвращения домой я крайне болезненно воспринимаю звуки и яркий свет. Поэтому меня встречает тишина и тьма. И пальцы уже не рвутся пробежаться по струнам, ощутить тепло драгоценного красного дерева. В примочке батарейка наверно уже села. Теперь я больше играю на акустике, которая прилегла тут же рядом, на диване. Если вспомнить скольких движений он мне стоил, то получиться целая повесть, причем весьма неправдоподобная. Теперь это одна из вещей, не более того.
В рабочую комнату я не захожу. Там только компьютер 900 MHz Celeron, 128 RAM, 40 Gbt HDD давно молчаливо молящий об апгрейте, книги и диски. Единственное, что заслуживает внимания, это картина на стене, которую мне подарил один знакомый. Вид сверху: вода, плывущие желтые кленовые листья и от туда, из под воды, на вас смотрит огромная рыба. Были времена, я часами просиживал, глядя ей в глаза пытаясь понять ее чувства. Я увидел только тоску. Теперь я не вижу и этого.
В спальне темно, шторы из плотного зеленого шелка не раззанавешены. Утром я не успеваю это сделать, вечером это делать глупо, поэтому моя спальня мне иногда напоминает склеп. Хранилище снов, которые я не помню.
Так среди привычных вещей я ложусь спать, зная, что завтра спички все так же будут лежать в нижнем ящике стола, мое пиво никто не выпьет, а в глазах рыбы будет стоять все та же тоска. Та, к которой я уже привык.