Как царь гвоздик забивал
Давно это было. Сидел, значить, Царь-то наш батюшка, и в телевизор тупо смотрел, а тут-то вопль истошный и раздался. То женушка его любимая в горнице хотела на табуреточку присесть, а там, гвоздик торчал. Давно уж свою шляпку он наружу выставил, одежку рвет, а у Царя руки все до него не доходят, дела-то государственные все глаз да глаз требуют, а одёжка-то рвется, об этот гвоздик, подаренное ей послами заморскими.
Уж что она ему говорила, то нам неведомо, дела семейные, а вышел Царь на крылечко, от шума поганого подальше, да и на царство посмотреть, все ли там ладно. А погода стояла теплая, солнышко, это значиться светит, в короне зайчиков пускает. Тихо вокруг, только птички поют, да ветерок теплый обдувает царскую бороду, по плешке гладит ласковой своей ручонкой. Лепота одним словом.
Глянул он суровым царским взглядом на двор свой, что ж там деется, не разбаловался ли народец, пока он, значиться, телевизор смотрел, делами царскими занимался. А там все спокойненько. Народец каждый своим делом занимается. Со двора доносится стук костей, дворовые людишки перекуривали, а заодно и козла забивали. Стол аж трещал от молодецких ударов костяшками домино. Слышались хриплые крики, кто-то вспоминал чью-то маму, кто-то орал – рыба. Из маленького оконца с узорной решеточкой истошно летели вопли: сатрапы, душители воли народной, изверги, палачи. Ну и так далее.
- Все одно и тоже, ничего нового придумать не могут, - грустно подумал Царь. Вопли из подвала стали громче. Заплечных дел мастера перешли от разминки к беседе. – Забьют, ох забьют нашего Буревестника. До смерти забьют, - вяло шевельнулась мысль.
Тут чуткие ноздри Царя раздулись от нового запаха, который принес от сараев с неоновыми вывесками ветерок. Там кучковалась группка боярской молодежи. Раздавался идиотско-громкий смех, странные шуточки.
- Наша смена косяк забивает, - снова шевельнулась мыслишка, приведя за собой сладостные воспоминания юности. – Вот то ли были дела в юности! Бормотушечки по стаканчику навернем, беломорину закурим, и хорошо-о-о то как. А сейчас, тьфу! Ладно хоть царского указа послушались, поднимать, мол, своего производителя. Весь двор, балбесы, коноплей да маком засадили. И казне прибыток, и глаз радует. Вон как нынче-то уродилась, знатный урожай будет.
С высокого царского крыльца открывался великолепный вид на страну. До самого горизонта растянулась она, широкая, привольная. Оттуда, из самых глубин равномерными волнами накатывался глубокий гул.
- Хорошо, слаженно народец работает, - снова вяло откуда-то приползла мыслишка. – Дружно, всей, значится, страной болт на работу забивают. Большой и толстый. Только бы не переусердствовали, а то старики бают, что от такого может и Совесть проснуться. Конечно, это все сказки. А еще мрачные легенды повествуют, что вслед за Совестью могут очнуться и Ум и Честь Нашей Эпохи. Что это за чудища такие, заморские, иль скажем наши, исконные, никто не знает.
Плавную монотонность шума прорезал чей-то некрасивый крик.
- А вдруг чья-то Совесть начала просыпаться, - тревожно поползла мыслишка. – А может пальчик кому-то придавило. – Попытался успокоится царь.
Но тревога осталась. Слишком уж мрачные легенды об этих чудищах длинными темными осенними ночами рассказывала ему кормилица Ирина Родионовна. После этих детских сказочек он и стал заикаться и говорить к месту и не к месту: нну, значит. И делать большие паузы. Да такие, что заморские послы успевали выспаться.
Куда-то вальяжно, развалившись на побеленной «шестисотой» печи проехал Емеля. «Крут, ох и крут стал Емеля, - снова шевельнулась мыслишка. – Опять, наверное, стрелку с братьями поросятами забил. Какие все нонче деловые стали. Тьфу!»
Тишину снова прорезал истошный женский вопль. Что-то, кажется, насчет царских рук, царских дел табуречки. Царь вздохнул, взял молоток и вошел в горницу. Оттуда раздался грохот, и мужской крик.
Так царь забил гвоздик в табуреточку. Тут и сказке конец.
В. Липатов.